Неизвестные письма И.А.Ильина
из Германии, Австрии и Швейцарии меценатам русской эмиграции — чете Крамарж — в Прагу[1]

 In the light of the unknown still sources talented Russian philosopher of the spiritual renovation I.A.Iljin (1883—1954) appears with new and new facets. Publishing at the first below Iljin's letters from Germany, Switzerland and Austria to his maecenases couple Nadezda (Russian by birth) and Karel Kramař to Prague once again confirm the convincing of the contemporary historiosophy that Iljin is the most sensible and profound (also in political respect) Russian thinker of the present.

Discovered by about 40 Iljin's letters in the Archives of the National Museum (Prague) in the fund of K.Kramař help heighly successfully also to render the Iljin's image as an intellectual, as a tireless staunch fighter for the democratic ideals, and,at least, as a man from the capital letter. Also are splendid Iljin's sketches about picturesque places in West Europe (from which his correspondence was send to Prague) and his discription of everyday humdrum of life.

But the chief thing — Ilin's letters help to deep the exist notions about the general condition of the Russian emigration in Europe and this Iljin's characteristic is valuable because it was done from inside emigration. Expatriated from the country in 1922 by bolsheviks he as nobody else shared and deeply felt on himself the fate of all Russian emigration.

В конце каждого из публикуемых писем И.А.Ильина нами приводится регистрационный номер Архива Национального Музея в Праге (ANM).

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Спасибо Вам за милое внимание и доброе отношение! Мне хотелось бы, чтобы Вы знали, что все дошло до моего сердца. Я умею ценить каждый отзвук, доходящий до меня от тех, к кому я духовно обращаюсь, и свидетельствующий о том, что я мучался и горел не зря...

Невольно мне пришлось войти во все, или, вернее, во многие сложности русской колонии в Праге. На свете вообще не так много людей с сильным и прямым характером... А как они нужны! Какое счастье доверять человеку целиком! Т.е. знать, что он не «силен, да зол»; и не «благороден, да слаб», — а силен и благороден. Вот почему мне хочется сказать Вам, что я целиком доверяю 1) обоим Гриммам, и Давиду Давидовичу и Ивану Давидовичу[8]; 2) Ник. Александр. Цурикову[9]; 3) брату моему Василию Сергеевичу.[10] Я видел их всех в ответственном и трудном положении; знаю, как они ставят вопросы; и знаю, как они борются. Они и сами все друг другу доверяют целиком.

И вот мне показалось, что это сообщение мое может Вам для чего-нибудь пригодиться...

Вернулся очень утомленный; а отдохнуть нельзя — надо за работу. Уныло; погода скверная и так хочется тишины!

Смею ли я надеяться, что Вы меня не забудете и что нить между нами не порвется?

Передайте, пожалуйста, мой самый искренний привет Карелу Петровичу.[11]

Целую Ваши ручки.

Ваш Ильин.

1927.V.15

ANM 2 5 1029

Berlin-Wilmersdorf. Südwestkorso. 18 Parterre.

 Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Вы себе и представить, наверное, не можете, как меня тронула Ваша забота и весь Ваш замысел... Уж и не знаю, право, чем я мог их заслужить: я ведь привык к тому, что я делаю «то-то» и притом «так-то» — и главное, что я иначе не могу, как только так. И еще к тому я успел привыкнуть, что это мало кому нужно; что большинство приходит от этого в раздражение или беспокойство... Тем драгоценнее мне встретить такое живое и деятельное сочувствие, настоящее русское отношение (как я его вижу и разумею, — ведь это настолько по-русски, что, если англичанин так поставит вопрос, или испанец, или грек, он поставит его именно по-русски) у Вас. Спасибо Вам за внимание и за этот подход русского сердца к моему трудному (прямо говорю!) и ответственному служению.

Но теперь, после того, что я уже получил от Вас в виде духовной ласки и утешения, я прошу у Вас еще одного, — чтобы Вы вчувствовались в мой путь и почуяли сердцем, что мне необходимо на несколько месяцев в году полное одиночество. Быть совсем одному — т.е. мы вдвоем и Господь Бог над нами. Вроде того, как уходят анахореты в пустыню, которая сама по себе насыщена значительностью и неким обилием мудрой тишины. В этом уединении — находишь себя, свою идею и свое служение. Измеряешь их не одобрением и неодобрением человеческим, а Божьим грозным величием и Божьим благостным молчанием. Судишь себя большим мерилом и узнаешь свою судьбу. Учишься смиренно и от этого растешь. И набираешь силы для того, чтобы выносить и опасную сладость успеха (тщеславие!), и тягостную горечь поношения. Без этого уединения жизнь была бы безмерно тягостна и просто непосильна. И главный вред, который мне причинила революция, состоял именно в разгроме нашего маленького родового именьица в Тульской губернии, где я из года в год садился с 1 мая по 1 октября в колодезное уединение.

Это духовно необходимо — не быть на глазах ни у кого; тогда  только начинаешь чуять себя на глазах у Бога и чуешь, как око Его смотрит на тебя и чего оно от тебя хочет. А этим летом мне особенно необходимо это созерцательное уединение по причине, о которой я надеюсь написать Вам доверительно в непродолжительном времени и о которой пока пусть ничего не будет сказано между нами.

Вот почему мы думаем ехать на лето на юг Франции: месяц просидеть где-нибудь в горах, а потом поближе к морю, а, может быть, наконец у самого моря. Все для легких моих и все для духа. Там, может быть, удастся найти новые и достаточно сильные слова для того, что всех нас мучает и зовет.

Мне важно и дорого знать, быть уверенным, что Вы поймете всю прямоту и искренность моего ответа на Ваше, полное доброты и внимания, приглашение. Мне важно и дорого знать, что Вы не воспримете это ни как прямую неблагодарность, ни как «неумение ценить доброе отношение». Верьте мне, что и ценить, и благодарность чувствовать я умею; и что мое чувство вполне разделяет и моя жена, Наталия Николаевна. Но, видно, пока не судьба...

Передайте Карелу Петровичу мой самый искренний привет и благодарность и позвольте мне надеяться, что то небольшое место, которое я как-то завоевал в Вашем сердце, сохранится за мною.

Целую Ваши ручки и надеюсь скоро напомнить Вам о себе.

Душевно Ваш.

И.Ильин

1927.VI.2

ANM 25 1030

 Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Я все огорчался, что от Вас не было ни слова в виде отклика на мое детище (Русский Колокол №1). Вам экземпляр был отправлен согласно подписке 24 сентября (книжка вышла 22-го). И вдруг получаю от брата Василия Сергеевича известие, что Вы не получили книжку (да еще сказано было «с укором»...). Немедленно распорядился, чтобы Вам выслали заказною бандеролью и первую, и вторую книжку (она вышла два дня назад). Надеюсь, что на этот раз все дойдет; по-видимому, в сентябре был записан недостаточный адрес и люди на почте этим воспользовались.

Напишите мне словесно о том, что книжки дошли. Если опять не дойдут, я пошлю Вам ценным пакетом; и главное, верьте мне, что эта досада совсем не объясняется нашею неаккуратностью...

Очень хочу Вашего впечатления от книжек.

Журнал идет и идет гораздо лучше, чем я мог надеяться. Неудовлетворительны итоги только по Чехии, несмотря на связи, и по Америке, где связи еще не найдены. Чехия и, в частности, Прага меня очень огорчает. Много тут я надеялся на обратное. Заведует Н.А.Цуриков; но он, по-видимому, очень занят и активно не может вести дело. Я мечтал бы зимою приехать в Прагу и устроить «кружок друзей Русского Колокола», как уже устроено в Париже и в Берлине. Но удастся ли? Мне трудно устроить это отсюда.

Июль — ноябрь — я провел в неустанной и беспощадной работе. На меня легло не только редакционное дело, но и дело создания повсюду сети распространителей. Не было ни одного дня отдыха... Надеюсь, что это дело не выпьет до конца мои силы; но чувствую себя очень, очень утомленным.

Наталия Николаевна просит передать Вам ее заочный привет. А я прошу Вас передать мой душевный привет Карелу Петровичу.

Целую Ваши ручки и крепко благодарю Вас за доброе отношение.

Ваш И.Ильин.

1927. XII.I

Пожалуйста, пришлите мне Ваш точный и полный адрес по- чешски!

Живем в пансионате. Ищем квартиру; трудно!

Адр: Berlin IV. Lützow Str.63. Pension Tonn.

 Христос Воскресе!

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Если не к Вам, то к кому же? Я помню мое прошлогоднее пребывание в Праге и Ваше письмо... Нет, конечно, прежде всего — к Вам.

Вы знаете Русский колокол. Мне надо рассказать Вам о нем подробнее.

В прошлом году, в мае, один добрый знакомый привел ко мне человека, только что (несколько месяцев перед тем) приехавшего из России. Он пробыл там с самого начала революции около девяти лет. Из московского купечества, не именитый, но известный. Он рассказал мне многое о внутренней России; нашлись общие друзья. За последние два года он был спецем; объехал всю Россию — от Архангельска и Петербурга до Кавказа и Владивостока; всюду видел людей, отыскал старые связи; беседовал доверительно. Сам — крепкого национального настроения. Уже здесь в эмиграции он перечитал много нашей литературы. Читал и мои вещи. Обнаружилось большое единомыслие, и он предложил мне создать журнал в качестве полновластного издателя и редактора. Он тут же обеспечил журнал на несколько книжек и на мое замечание, что «начать и бросить — значит повредить идее и делу», он ответил, что «переговорил с друзьями и что они обещали ему поддержать дело и дальше». Его же состояние уцелело за границей; и он согласен с самого начала считать выданные деньги — данными a fond perdu.[12]

С мая началось мое горение и кипение. Я поставил перед собою задачу — служить России и только России. Не лицам, не кружкам и не партиям. Печатать о том, что всего нужнее России — сейчас, сию минуту (для боевой борьбы), и на сто лет вперед (обновленный лик России). В одиноком и сосредоточенном углублении вырабатывал я программу журнала, тон его, необходимые темы и списывался с сотрудниками. Это было как раз летом, когда я писал Вам о необходимости мне одиноко посидеть в колодце: надо было сверить замысел, силы, расчистить горизонты и отстояться.

Я предупреждал моего деньгодателя, что за создание журнала я берусь, но за торговлю не берусь — и по неопытности, и потому, что силы не хватит. Он считал это правильным и поручил это дело своему приятелю. Приятель его оказался бездельником и болтуном, и все дело распространения почти сразу легло на меня. Я не считал возможным уклониться. Но так как я видел пассивную инертность книжных складов и магазинов, то я выработал план создания особой организации идейных распространителей, над которой мы все время работаем.

Ныне мой деньгодатель отходит: он разочаровался в эмиграции и прекращает субсидию. Но для меня журнал уже получил значение чего-то вроде судьбы, и притом именно потому, что он фактически встретил отклик и пошел.

Что же нами достигнуто?

1) С издательской точки зрения. Мы имеем свыше ста распространителей во всех странах света. Число их непрерывно растет, потому что мы находим людей по принципу снежного кома — и списываемся, и рассылаем журнал. Неаккуратность представителей в смысле возврата денег составляет ничтожный процент. Без рекомендации мы никого не приглашаем. Кроме книжных магазинов и складов — почти никто не берет положенного процента комиссионного; все продают со скидкой и распространяют идейно и бескорыстно.

Наш твердый тираж подходит к тысяче экземпляров. Этим мы далеко превысили тираж самых старых и распространенных эмигрантских журналов. Тираж я считаю — не по рассылке книжек, а по возврату денег за них.

Мы все время работаем над тем, чтобы держать на возможно низком уровне расходы и траты. Так, например, редакционное помещение стоит нам 20 марок в месяц; склад — бесплатный; рассылка — даровая; типографские условия доведены до возможного снижения. Все гонорары держатся на уровне далеко ниже прожиточного минимума, лишь настолько, чтобы человек мог затратить необходимое время на необходимый труд.

2) наше утешение — это отклики читателей. Не газет; ибо газеты часто ревнуют, партийно и лично завидуют, и охотно замалчивают. Кое-что мы объединили из газетных отзывов на прилагаемом листке. Но вот посылаю Вам письменные отзывы и отклики. Я посылаю их Вам доверительно. Там немало бодрящего и сильного.

3) Мы проникаем постепенно повсюду. На Дальний Восток, в Лимитрофы, в Грецию, в южную Америку. У нас сеть подписки в Африке, в Палестине; распространители — до Парагвая, Тегерана и Тян-Цзина включительно. Целый ряд открытых и конспиративных организаций помогают нам; и распространению и доставке «туда». 25 экземпляров каждой книжки покупает советская власть для своих библиотек.

Что же нам нужно?

Для того, чтобы продолжать работу, нам нужно 3.000 (три тысячи марок) в полугодие, на что мы по-прежнему будем выпускать одну книжку в два месяца. После всестороннего размышления я решил разделить эту сумму на шесть паев ( по 500 марок, по 125 долларов) и искать шестерых друзей, которые бы могли обеспечить эти взносы на полугодия. Тот из друзей, кто мог бы и захотел бы — имел бы возможность внести и два, и три пая в составе необходимой суммы. Но каждый пай был бы занесен в общий фонд для распространения впоследствии сумм от продажи журнала в России. Я с самого начала обдумывал книжки так, чтобы они не старели с течением времени; именно поэтому я отрываю их от всего эмигрантски-злободневного, местного, не имеющего общего значения. Русский Колокол войдет благодаря этому в ту волну зарубежной печати, которая будет утолять первый голод внутренней России после падения большевиков; опытные типографщики не раз говорили мне об этом. Поэтому мы бережем наш склад и считаем его обеспечением вложенных денег — если не на 90%, то во всяком случае на 75%. По реализации склада выручка будет распределена между всеми деньгодателями по количеству паев. Моих паев в этом деле нет совсем; я только юридический владелец; морально же все принадлежит моим деньгодателям. Я же имею в своем формальном праве — только обеспечение духовной свободы (авторской и редакторской).

Ну вот, я Вам все рассказал. Мы обеспечены сейчас до первого июня, т.е. на пять книжек (четвертая уже вышла). С первого июня, к шестой книжке, начинается затруднение и безденежье. Но у меня есть какая-то внутренняя, глубокая уверенность — я сказал бы почти религиозная уверенность, что Колокол делает главное дело и верное дело, и что он не может погибнуть. Один из друзей, с которым я давно не виделся, спросил меня недавно: «Как можете Вы работать без запасного капитала?» Я ответил: «Наш запасной капитал — вера и воля...» Я не искал денег и ничего не выдумывал искусственно. Все пришло само. Мог ли я, смел ли я не взяться? Взявшись же, я не щадил ни сил, ни себя самого.

Посудите еще — в этой борьбе начатое мною (не по произволу, а по призванию) идейное и ответственное дело — мог ли я не подумать о Вас и не постучаться у Вашей двери?

Не браните же меня за докуку. Я знаю, что у Вас и без меня много забот и просьб. Я знаю это; и все-таки стучу.

Передайте Карелу Петровичу мое глубокое уважение и душевный привет. Целую Ваши ручки.

Душевно Ваш И.Ильин.

1928.IV.22.

Адрес: Berlin-Grünewald Wangenheim. Str.45 bei Voigt.

ANM 1033-1035

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовется, -

И нам сочувствие дается,

Как нам дается благодать...

Тютчев

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Мне трудно рассказать Вам, как я воспринял Ваше чудесное письмо. Достаточно сказать, что и я, и Наталия Николаевна были тронуты им до слез. Тут было не только в отклике, а в тех духовных интонациях, в той постановке ответа, которую Вы нашли; и даже гораздо больше: у меня такое чувство, что Вы тут ничего и не искали — пришло само, созрело, трогательное, ласковое, бодрящее и легкое — ну, как солнечный луч...

Я никогда не мог себе представить, как живут другие люди, с такою легкостью «обращающиеся», «добывающие», «ведущие переговоры». Для меня самое утомительное и морально мучительное — это именно эта сторона. Я Вам писал уже, что я ничего не искал и не проектировал; у меня всегда душа полна всяких идейных замыслов и патриотических (не хочу сказать «политических») забот, и на «деловые» затеи — ничего не остается. Ко мне пришли и мне предложили; и я загорелся, как сухой хворост, — новым оформлением основных идей. Потом меня бросили на полдороге, когда начало было уже за спиной и бросать нельзя было. И вот — с чувством тяжелого отвращения, после 77 колебаний, понуждая себя волевыми усилиями, я вынужден был взять на себя и эту сторону дела, третью (считая, что первая — редакционно-творческая, вторая — распространительски-торговая). Иногда это совершенно переполняет мою чашу и без того с трудом плывущую по нашему бурному и опасному морю.

Мне всегда кажется, что дело безнадежное и унизительное...

Господи, как жизнь трудна и груба!

Но от Вашего письма мне легко и радостно, как если бы я писал другу-матери или другу-сестре... А ведь я три месяца откладывал письмо к Вам. Каждая строчка Вашего письма меня устроила и успокоила. А то, правда, бремя этого дела — иногда становится не в подъем: и бросить нельзя, и везти не могу.

Никто, кроме Наталии Николаевны, и не подозревает, какую работу я несу по «Колоколу». Каждую статью (и чужую) рожаешь месяцами в заботах, в мучительном чувстве ответственности, в отшлифовании формы. Меньше всего работы с И.И.Лаппо[13] и с В.Ф.Гердингом.[14] Хотя последнего приходится месяцами уговаривать, нажимая и понуждая. Но обо многом лучше рассказать при личном свидании.

Я чувствую себя как-то особенно утомленным душевно за истекший год. Все как будто соединилось для того, чтобы кряхтение мое стало похоже на стон. И кончина П.Н.Врангеля[15] (которого я лично знал, любил и исключительно высоко ценил) свалилась на нас особенно тягостным ударом. Я боюсь, что эмиграция не оправится от этого удара и многое, лучшее (армия!) — пойдет вниз, разлагаясь.

Летних планов у нас нет. Где-нибудь флигелек в три комнатки с недуманием о продовольствии казался бы сущим раем.

Наталия Николаевна шлет Вам душевный привет. А я много и долго целую Ваши руки.

Ваш душевно И.И. 1928.V.5.

Как жаль, что Вы не отозвались раньше на «Колокол». Такие отклики — мое главное подспорье за последний год.

Передайте мой искренний привет и почтение Карелу Петровичу.

Berlin-Grünewald. Wangerheim Str.45. bei Voigt

AHM 2 5 1036

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

К моему величайшему сожалению, я чувствую себя настолько утомленным, что вынужден беречь силы, урезывая все не крайне необходимое... Одновременно я пишу брату Василию Сергеевичу просьбу погасить вопрос о моем приезде в Прагу в течение весеннего семестра. Мне, безусловно, необходим крепкий и длительный отдых, а к осени будет видно, нужен ли я еще нашей русской Праге и как лучше осуществить мой приезд. Май-июнь — время позднее, посещаемость лекций падает, всем не до того; а я как выжатый лимон, осунувшийся и изможденный...

Когда-нибудь при личной встрече, не на людях, я расскажу Вам о моем впечатлении от Вашего предпоследнего письма. Его могла написать только русская женщина; я сохраню его — и если когда-нибудь впоследствии (когда нас не будет) будет печататься мой Nachlass[16], то будет напечатано и оно с моими комментариями.

Вы не представляете себе, как трудно пробивать стену эмигрантского утомления, безразличия или развлеченности. Тут нужен не только запас упорной воли, но еще и бодрого оптимизма, который меня покидает именно в периоды переутомления. Но и об этом и обо многом другом я расскажу Вам наедине, при личном свидании.

Пятая книжка готова и выйдет 1 июня, как раз ко дню культуры. Вот Вам маленькая иллюстрация: последней «статьей» в ней идут «Живые слова Петра Великого». Это не статья, а его собственные слова. Чтобы их собрать, выбрать из них и завершить — нужна была усидчивая недельная работа. Я отвечаю здесь за каждое слово; но — неделя жизни! Посмотрите, как рисуется в них и через них Петр!..

Наталия Николаевна шлет Вам душевный привет. Я целую Ваши ручки. И остаюсь душевно Ваш.

И.И.

Как встречают на юге К.П.!!...[17]

Весь июнь пробудет здесь. А дальше — неизвестно.

Я все аккуратно получил. Спасибо!!

1928.V.29. С радостью констатирую, что тираж наш растет от номера к номеру — медленно, но неуклонно. А сколько еще не сделано! Здесь всякое даже само маленькое содействие — дорого...

ANM 2 5 1037

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Позвольте мне поздравить Вас и Карела Петровича с наступающим праздником Рождества Христова и новым годом. Хочется надеяться, что он в самом деле утешит нас хоть чем-нибудь...

Я только что написал Василию Сергеевичу, что мои лекционные поездки приведут меня к концу февраля в ближайшее соседство с северной границей Чехии, а может быть, поведут и за нее; и что в этой связи соблазн доехать до Праги будет для меня очень велик. Я запросил его мнения и просил его решить вопрос, посоветоваться с Вами и написать мне.

Наталия Николаевна просит меня передать Вам свой заочный привет, а я целую Ваши ручки.

Душевно Вам преданный

И.Ильин.

1928.XII.28.

Berlin W. 62. Wormser Str.4

ANM 2 5 1038

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Благодарю Вас за милое письмо. Но пробраться к Вам нелегко... Пишу одновременно Василию Сергеевичу, что, убив здесь два раза по полдня на хлопоты в чешском консульстве, получил ответ, что хлопоты надо начинать в Праге, в министерстве. Все допрашивали, какой такой доклад или лекцию я согласно моему заявлению предполагаю читать в Праге, да кому, да о чем именно, да в каком помещении... И наконец дали такой совет. При этом справлялись в посольстве и рассердились, когда я очень корректно ответил им, что принимаю ответ их за отказ в визе и что уведомлю о сем Прагу.

Прага — это, конечно, Вы и Василий Сергеевич! Надеюсь, немало для того, чтобы заступиться за обиженного младенца?

В Прагу я собираюсь один и ненадолго. У меня здешние выступления назначены в разных городах: февраля 17, 18, 19, 21, 23, 24 и 28. На Прагу остается три дня. Приеду я один. Спасибо Вам за память о Наталии Николаевне, но везти ее сейчас с собою невозможно, уже потому, что я еду не прямо из Берлина и возвращаюсь не прямо в Берлин.

Когда я приеду в Прагу, то я попрошу Вас уделить мне часа два времени (когда Вам будет удобно) для личной беседы. Мне хочется многое Вам рассказать и разное обсудить.

Русс. Кол. справился со своими бедами и начинает опять выходить. Надеюсь 7-ая книжка будет у Вас вместе со мною. Попытаюсь ввести его жестко в пределы самоокупаемости и безрасходности. Удастся ли? Но и об этом расскажу Вам лично.

Антибольшевистское выступление чехов, за которым я чувствую и личность, и силу, и темперамент К.П., произвело здесь очень большое впечатление. Но и об этом лично.

Передайте мой душевный привет Карелу Петровичу.

Целую Ваши ручки и остаюсь преданный Вам

И.И.

1929.II.9.

ANM 2 5 1039

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

С тех пор, что я выслан, я не имел еще такой трудной, напряженной и утомительной зимы. Люди наконец начали просыпаться здесь и зашевелились; слагается и зреет с низов настоящее антикоммунистическое движение, которое чревато большими последствиями.

Моя первая обязанность, патриотическая, безотказная — помочь, укрепить, раздуть огонь. Обстоятельства показали, что предо мною двери открылись настежь и что заменить меня некому. Просыпается один слой за другим; хотят знать правду и предрасположены к доверию. У меня за эту зиму бывали периоды, что я выступал и семь дней подряд (лекция длится два часа), и девять раз в десять дней. Я часто имею перед собою тысячи людей, безмолвно и неотрывно слушающие два часа подряд. Председатели нередко формируют впечатление словами «Andacht»,[18] «geweihte Stunde».[19] Слушают и социалисты, и коммунисты, и беспартийные рабочие; прерывающих восклицаний или выкриков не бывает. Зато утомление мое бывает иногда беспредельным. А тут еще эти холода и повальный грипп, особенно в городе, где я живу.

При таких условиях мне, конечно, следовало лучше рассчитать мои силы и совсем не поднимать вопрос о приезде в Прагу, тем более, что инициатива шла от меня. Но меня угнетало то обстоятельство, что я все время говорю чужим, что с сентября замолк мой Колокол; и еще одно: была нравственная потребность увидеться с Вами лично; хотел привезти Вам седьмую книжку возродившегося Р.К. и о многом лично переговорить.

С 17 февраля я все перемогался и еле справлялся с принятыми на себя обязательствами. 23-го, в Виттенберге, я почувствовал, что от гриппа не уйти и что он захватил меня крепко; что ехать в Прагу было бы прямой нелепостью — ибо лежать в постели, в переутомлении и прострации, не дома, при невозможности ни выступать, ни говорить, предоставляя Наталии Николаевне сидеть одной и беспокоиться в Берлине, просто немыслимо. Откровенно говоря — это было бы просто непростительно.

Верьте мне, что мне чрезвычайно грустно все это происшедшее. Я только зря перебудоражил друзей и единомышленников. Но ведь в животе и в смерти Бог волен; и я могу только удивляться, что до сих пор уцелел, когда люди кругом заряжены, буквально заряжены гриппом. Знаю, твердо уверен, что Вы все равно поймете и оцените. Но не скрою от Вас, что брат написал мне такое письмо, после которого я надолго забуду думать о каких бы то ни было выступлениях в Праге. И дочитать-то письмо до конца мне было тягостно, столько в нем было обидного недоверия и самой откровенной подозрительности.

Вот написал письма Вам и ему — и ложусь; устал и температура.

Наталия Николаевна шлет Вам привет. А я целую Ваши ручки и жду от Вас несколько утешающих строк.

Ваш И.И.

1929.II.26.

ANM 2 5 1040

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Спасибо Вам за милое, доброе письмо. И за приглашение, и за милое упоминание о комнатах. Не ответил Вам сразу потому, что все ждал — вот поправлюсь и назначу лекции для Праги. Но время идет, а я все еще не поправился: каждый день повышенная температура. Катаром легкого доктора не склонны объяснять ее; нашли воспаление гланд, давят, мажут, компрессы делают. Утренняя температура упала; потом и вечерняя; дневная все еще подскакивает, и когда это кончится — неизвестно.

Все это меня очень тяготит. В марте особенно было томительно — слабость, глупая голова. Сядешь писать и как будто сквозь чащу какую продираешься; горизонт видения маленький, ассоциации ползут как черепахи, слова неподходящие словом, подменили личность. Теперь стало легче, но все-таки еще «полпетушка» (это такая сказка финская есть: «жили-были на свете полпетушка»).

При таких условиях я не могу обещать лекций для Праги. У меня такое осталось впечатление, что в Прагу надо ехать тратить силы, а не отдыхать и не накапливать их. Накапливать силы надо где-нибудь, где можно уйти в свою комнату и лежать; где можно задумчиво и тихо уйти в поле; где совсем не надо думать о провианте, и главное — каждый день после обеда спать целый час. Ведь, по секрету скажу Вам, — никто и не подозревает, какую уйму сил уносит из меня каждая публичная лекция, чего она мне стоит; может быть, это можно выразить только в калориях каких-нибудь...

Природы хочется, тишины, беззаботной сосредоточенности! Вот потребность и мечта одновременно...

Ваш рассказ о фельетоне заставил меня перечитать половину того, что я писал в Возрождении. И возникло острое желание: выбрать самое сильное, прибавить еще недоговоренное и выпустить отдельной книжкой. По совести говоря — там очень немногое устарело, а остальное по-прежнему насыщено тем беззаветным огнем, с которым, помню, я писал эти статьи. Пожелал, помечтал — отложил; издателя не найдешь...

Сейчас готовлю к печати восьмую книжку Колокола.

Наталия Николаевна шлет Вам привет и благодарность за приглашение. А я целую Ваши ручки и очень прошу Вас передать мое уважение и мой привет Карелу Петровичу.

Душевно Ваш И.Ильин.

1929.IV.16.

ANM 2 5 1041

Новый адрес: Berlin-Westend. Baden-Allee. 1. bei Heinitz.
Tel. Westend. 8-44.

Напишите мне, пожалуйста, какие Ваши планы на май-октябрь! Хорошо бы нам где-нибудь увидеться и рядышком пожить...

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Получил Ваше гневное письмо и прочел его с грустным чувством. Мне, конечно, трудно судить издали, но, насколько я вижу, между Вами и мною встало недоразумение. Это недоразумение возникло из того, что Вы поручили Василию Сергеевичу снестись со мною; при этом его письмо ко мне осталось Вам неизвестным, а на мое письмо к нему, обусловленное содержанием и тоном его письма ко мне, Вы ответили так, как если бы я написал его Вам.

Отсюда все недоразумение. Вот несколько примеров:

Он пишет, что Высокое расположено «в Корконошах». Проискав полчаса эти горы на подробной карте и не найдя их, я выразил недоумение, где же такие горы находятся. Вы изволили написать мне, что Вас позабавило мое сомнение в существовании «Reisengebirge». Между тем я этой зимой был несколько раз возле Reisengebirge, любовался чудесными горами и мечтал побывать в них летом; так что сомневаться в их существовании никак не мог.

Далее: он написал мне отчетливо, что о Вашем гостеприимстве речи быть не может; но о том, что можно нанять в Высоком, за какую цену и как разрешить главный вопрос питания — не упомянул ни одним словом. Вы видите, что его письмо совершенно не имело делового и реального характера и, кроме недоумения и затруднения, ничего вызвать не могло. Только из Вашего письма я узнал, что Вы именно имели в виду оказать нам гостеприимство; но узнал я это в прошедшем времени и в форме отказа.

«Вокзалы, курзалы и рестораны» являются для нас сущим пугалом: мы не только не жаждем их, но, наоборот, всячески избегаем их.

Снять комнаты с возможностью сидеть в саду — нам никогда не удавалось; но так как доктора настаивают на том, чтобы я был возможно дольше на воздухе, а по материальным условиям я не могу не работать летом, то мы всегда мечтаем о балконе. То же значение имеет для нас вопрос о солнце и о южном склоне.

Поселиться в комнатах, чтобы ходить два раза в ресторан, тягостно. Поселиться так, чтобы Наталия Николаевна готовила сама в чужой кухне, немыслимо. И то и другое означало бы не отдых, а новое утомление после зимы. А о том, можно ли найти в Высоком пансион, Василий Сергеевич не упомянул совсем. Иронические ноты моего письма и относились к этой отвлеченности и нежизненности его запроса.

Вопреки письму Василия Сергеевича и всем вытекавшим из него затруднениям я почему-то верил, что Высокое для нас состоится и что все разрешится к лучшему; и радовался этому. Ибо я убежден, что человеческие дела зависят совсем не от судьбы, а от человеческого сердца и человеческой воли.

Тем огорчительнее было мне Ваше письмо с гневным отказом от непредложенного гостеприимства.

Василию Сергеевичу я не пишу, чтобы не огорчать его.

С истинным уважением и преданностью

И.Ильин.

ANM 2 5 1042

1929.V.9.

Перечитал письмо и вижу, что я от огорчения даже не поблагодарил Вас. Спасибо Вам за доброе отношение и добрые желания! И до нескорого свидания!

Berlin-Westend. Baden-Allee.1. bei Heinitz. Tel. Westend. 8-44.

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Пишу Вам не для того, чтобы докучать денежными просьбами, но для того, чтобы исправить мое последнее письмо. Дело в том, что меня тяготит забота о Русском Колоколе настолько, что если бы Вы и в самом деле прислали мне какую-нибудь сумму, то я отодвинул бы на задний план все свое, чисто личное, и передал бы деньги в Р.К.

Я за последний год сделал целый ряд напряженных усилий для того, чтобы свести к минимуму бюджет журнала. Все работают совершенно безвозмездно, кроме одного распространителя, который получает 75 марок в месяц и ведет весь тираж, контору и переписку.

Комната стоит 20 марок в месяц. Почтовые и телефонные расходы минимальны. Остается типография — это главное.

Книжка, печатаемая в минимальном числе экземпляров, стоит 550 марок. Наш платный тираж — около 600 экземпляров. Отсюда вывод: дело шло бы легко, если бы я имел субсидию в 100 марок в месяц. И — если бы распространители на местах аккуратно, не задерживая, переводили деньги; но они задерживают их месяцами, а иногда по полугоду.

Одному Богу известно, какую веру и волю я вкладываю в борьбу за это дело; как, давя и комкая мое личное самолюбие, я пишу просьбы о субсидии одному состоятельному человеку за другим (начиная с Нобеля) и как отказ следует за отказом; как я веду переговоры с типографом, иногда прямо предлагая ему описать мои книги и одежду; наконец, как я, отрывая от своего заработка и отказывая себе в одежде и обуви, штопаю дыры бюджета собственными средствами. Увы, их не может хватить на много...

Вы можете спросить: зачем же так надрываться? Не проще ли кончить? Верьте мне, что не самолюбие мне мешает. Но есть отклики из разных стран, кругов и от целых организаций, которые будят во мне энергию для всех этих усилий. Прочтешь — сидишь взволнованный, со слезами на глазах и клянешься сам себе, что есть еще порох в пороховнице и что не иссяк еще огонь в сердце.

Я отлично вижу, как бойкотируют и замалчивают меня и крайне правые, и весь левый сектор. Но это есть признак того, что я иду по верному пути. Пусть их — Россия сбросила их, как змея изжитую кожу. И право молчания — остается за ними.

Я иногда сам мечтаю дезертировать и прекратить эту трудную борьбу. Отойти от борьбы и творить впрок, писать мои любимые и зовущие меня книги. Но мечтам этим я не позволяю долго жить в душе. Самое начинание Русского Колокола пришло ко мне — как зов и приказ. И только истощив все силы, я «подам в отставку».

Сейчас летние месяцы. Типограф хочет денег, а распространители всегда засыпают на июль, август и сентябрь. Положение настолько остро, что я ни о чем другом сейчас не думаю и, признаюсь, всякую сумму немедленно направляю туда.

Пишу это все, конечно, только на тот случай, если бы у Вас действительно нашлась какая-нибудь сумма.

Лето мое началось плохо. Пишу Вам из Эльзаса, где мы рассчитывали найти себе укромный уголок по более дешевой валюте.

Но случилось так, что в вагонах меня продуло и уже в Страсбурге начался бурный грипп с температурой. Пришлось ткнуться в первое же полугорное местечко на юге и взять единственную оставшуюся комнату. Оказалась мансарда — при 52 гр. на солнце — и вот целую неделю я тут таял, как свеча; к тому же оказалось местечко дорогое и мы счастливы бежать отсюда.

Все довершалось тем невероятно тягостным впечатлением, которое производят книги, материалы и протоколы коммунистов (в России). Вот уже четвертый месяц я изучаю их, подготовляя коллективный труд «о культуре коммунистов», который должен выйти под моей редакцией в одном немецком издательстве. Чтобы разоблачить дьяволов — их надо изучать; но это поистине одно из самых мучительных занятий!

Наталия Николаевна шлет Вам привет, а я целую Ваши ручки.

Передайте мой душевный привет Карелу Петровичу.

Ваш И.Ильин.

1929.VIII.1.

ANM 2 5 1044-1046

Адрес: Suisse. Lausanne. Poste restante.

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Ваше письмо меня глубоко тронуло. Спасибо Вам за доброе отношение, которое так редко встречаешь в жизни. Ушло и темное облако, осевшее на душе от Вашего предшествующего письма; осталось только желание и просьба, чтобы Вы в будущем направляли Ваши «эстафеты» ко мне — непосредственно, минуя всяких третьих лиц, кто бы они ни были. Зачем они нам? У меня, по крайней мере, столько простого и твердого доверия в обращении к Вам, что все прочее мне только мешает. Ни о Вашем письме ко мне, ни о моем ответе, ни о последнем Вашем письме я никому ничего не сообщал, ни слова; отделался любезной открыткой, и все.

Мне очень грустно, что я не увижу Высокого и Вашего терема. Тем более грустно, что то, что Вы пишете о Вашем здоровье, свидетельствует о том, что Вам нужен отдых и покой — а уж тут не до гостей: может быть, Вам совсем и не следует обременять себя кем бы то ни было и всякие такие планы лучше оставить. Мне всю жизнь доктора твердили: сердце всегда требует спокойствия, отдыха; если бы можно было каждый день на четверть часа вынимать его и укладывать в футляр, оставляя без напряжения и движения, то оно было бы всегда здорóво. При большевиках, в Москве, у меня бывали затруднения с сердцем — и от душевных напряжений и от физической работы. Меня всегда лечили и вылечивали покоем: уложат раба Божьего и разговоры запретят — и через неделю не узнаешь сам себя.

Получив Ваше доброе письмо (в отличие от первого, гневного) — я долго думал и потому не сразу ответил. Дело в том, что я строг к своим писаниям и мне нередко кажется, что почти все уже написанное мною — слабо; и что надо написать заново; иногда это чувство приобретает оттенок настоящего педантизма и ригоризма; и тогда душа проникается отвращением и стыдом — по отношению к написанному. Это полезно и даже больше того: это значит, что меряешь себя большим мерилом; что душа попала в Божий луч, а он всегда требует от нас самого лучшего. Но о «полезности» думаешь только потом, а пока только переживаешь остро свою несостоятельность. Вот такое настроение мною и овладело после Вашего письма... Только вчера вечером я сообразил, что в сущности это ничего не меняет, что, получив от Вас возможность издать, я могу написать многое заново, крепче, лучше и вдохновеннее и что Вы наверное ничего не будете возражать против этого...

Каждая книжка Русского Колокола стоит в общем и целом — 550 марок при печатании 1000 экземпляров. Больше 1000 экз. печатать предложенного младенца, конечно, не стоит. Но четыре листа Русского Колокола — это маловато, и я думаю, что следовало бы считаться со сметою не менее, чем в 800 марок. Конечно, душа моя начнет немедленно разрываться между книгою и Русским Колоколом; но я сумею из суммы, ассигнованной на книгу, не отдать ни копейки на журнал. Там своя борьба; но параграфы сметы надо соблюдать.

Как благодарить мне Вас за Вашу отзывчивость и доброту?

А я, к сожалению, не знаю даже, чем я мог бы утешить и порадовать Вас в ответ.

Целую Ваши ручки. Наталия Николаевна шлет Вам привет.

Ваш И.Ильин.

1929.VI.10.

ANM 2 5 1046

Глубокоуважаемая Надежда Николаевна!

Спасибо Вам за письмо, спасибо Вам за помощь! Тронутый до глубины и огорченный, перечитываю я его в пятый раз. То, что Вы дали — это совсем не мало; а я постараюсь извлечь из этой суммы все возможное, экономя на всем и отстаивая каждый грош. Если бы Вы знали, как меня заботило и угнетало положение Р.К. — все лето! То, чего не хватает — это в издательском деле считается пустяками. Но там, где М.М.Федоров[20] находит на свою газетку миллион франков в год, я с бесконечным трудом выпрашиваю 300 франков в месяц. Сколько раз я говорил себе, что надо прекратить эту борьбу с безразличием и каменностью; что она мне не по силам. И каждый раз — известия, приходящие оттуда, заставляют опять влезать в хомут и с радостью и верою тянуть воз. Вот только что, на днях, были достовернейшие известия оттуда ( и не случайные), что настроения там «тождественны» с Р.К. и что возможно наладить чтение... А через два дня после этого — письмо от Вас!

Да, я провел очень трудное лето. Во-первых, с апреля шла напряженная работа над коммунистической литературой — изучал их писания, их брошюры, газеты, стенографические отчеты съездов: надо было создать под моей редакцией и ответственностью коллективный сборник статей на здешнем языке. Ряд статей писал я сам. Эта работа не кончена еще и поныне. Она съела все мое лето и бесконечно утомила меня. Изучая святое — святишься сам. Я изучал сатанинское — и совершенно изнемогал от отвращения, гнева и бессильного горя. Я, работая и изучая, всегда художественно отождествляюсь с тем, что изучаю: и этот океан горя и унижения в России, и этот вулкан бесстыдной злобности в коммунистах! В конце сентября — начале октября я целую неделю мучался болями в солнечном сплетении — и к концу недели выглядел пугающе. Во-вторых — цены были всюду высокие, и поэтому питание редко было на высоте. Покоя не было; и надо было переплачивать, чтобы не голодать. В-третьих, — июль принес мне бурный грипп, а август — возню с гландами, которая закончилась прижиганием в Женеве. Вероятно, придется жечь и еще. Южное солнце доделало остальное и 5-6 кило не хватает. Одно утешение — мы видели много красоты — и природной, и архитектурной...

Не будем вспоминать о том, что было в июне. И никакой вины  ни за кем из нас нет. Но для будущего надо непременно договориться: нельзя ставить между нами третьего, кто бы он ни был — брат или отец родной. Это во-первых; а еще — нам (Вам и мне) надо в течение зимы увидеться в Праге. Это было бы просто, если бы Вас. Серг. организовал пару лекций моих; но сам я не хочу ему писать об этом. И Вас прошу — не говорите ему, что я Вам писал об этом. Инициатива не должна идти от меня; это вопреки всем академическим традициям и меня поставило бы в фальшивое положение. Но, может быть, он надумает сам?

Тогда при личном свидании мы обо многом переговорим: я помню каждую строку в Вашем письме. Я не запомню, чтобы был так утомлен когда-нибудь, как теперь; мечтаю еще теперь же, в ноябре, устроить себе неделю полной распряжки: природа, музыка, худож. чтение и главное — подремать день или два... Нам, слава Богу, удалось добыть в этом году меблированную квартирку в три комнаты, чтобы жить одним: хозяева уехали надолго; местность на краю города, до леса пять минут, телефон, вода, отопление. Дорого; но душевно и духовно — успокоительно! Лекции по Научному Институту раз в неделю, а сумасшедшей езды по немецкой провинции, как в прошлом году, кажется не будет (слава Богу!).

Немедленно начинаю готовить девятый номер Р.К.[21], чтобы приступить к набору, как только иудей-типограф будет несколько удовлетворен взносом. В этом вопросе — у меня в душе как будто черные тучи разошлись — после Вашего письма.

Мы оба, Наталия Николаевна и я, шлем Вам наш душевный привет. Я целую Ваши ручки и прошу Вас передать мой низкий поклон Карелу Петровичу.

Ваш И.Ильин.

ANM 2 5 1047

1929.XI.11

Berlin-Grünewald. Ilmenauer Str. 12 bei Hecker. Telephon: Pfalzburg. 15-90.

(Продолжение следует)