29 ноября 1793 года погожим ранним утром из порта Исиномаки вышло в океан судно «Вакамия-мару», владельцем которого был известный в Сэндае купец Хэйнодзё Ёнэдзава. Курс судна лежал в столицу сёгунов - Эдо (ныне Токио). Ёнэдзава не в первый раз перевозил в столицу тугие мешки с рисом в трюме «Вакамия-мару» - судна вместительного и ходкого. Японцам хорошо известно, что рис, выращенный на заливных полях у реки Китаками, славится своей белизной и вкусом. Мешки с рисом последнего урожая предназначались не для продажи, а для ближайших родственников губернатора провинции Муцу, влиятельного князя Датэ, которые проживали в Эдо.

Погода сначала благоприятствовала. Ветер наполнял паруса. Немногочисленная команда (на судне было 16 матросов и капитан) с легкостью справлялась с такелажем. Особенно ловким оказался матрос Судая Хёбэ. Капитан «Вакамия-мару» Хэйбэ доволен был спокойным характером Хёбэ, его любознательностью и внимательностью при несении вахты. Правда, иногда Хёбэ хотелось проявить самостоятельность, но всякий раз ему давали понять, что он еще новичок в морском деле.

Неожиданно, как это бывает в Тихом океане, налетел шквальный ветер. Волны становились с каждой минутой все более грозными и опасными. К рулю стал сам капитан. Но разъяренный океан словно решил не выпускать судно из своих объятий и уводил его все дальше и дальше от берега. В этой ситуации капитану следовало бы укрыться в одном из близлежащих портов, но время было упущено. К тому же с треском переломилась мачта, полотнище паруса затрепыхалось, как крыло подбитой птицы. «Вакамия-мару» стала дрейфовать, шальные волны развернули судно в противоположную сторону, куда-то на север...

Никто из японских моряков не мог вспомнить, сколько недель носило их в открытом море. О еде они не беспокоились: в трюмах был рис.

На рассвете 10 мая 1794 года «Вакамия-мару» оказалась близ острова Атха, расположенного в центре Алеутского архипелага. Из последних сил японцы бросили якорь и спустили шлюпку. Выбравшись на берег, они пошли искать селение. Все напрасно. Вернулись к тому месту, где оставили «Вакамия-мару», но судна не нашли. Его, видимо, сорвало прибрежной волной с якоря и унесло в океан. Эта ошибка - оставить судно без присмотра - дорого стоила команде. Теперь, если им повезет встретиться с алеутами, нечем будет расплатиться за гостеприимство. Рис уплыл вместе с судном.

Изнемогая, вцепившись окоченевшими пальцами в весла, гребцы продолжали направлять шлюпку вдоль береговой полосы. Матрос Хёбэ, сидевший на носу шлюпки, первым заметил дым -верный признак жилья.

Алеуты приняли потерпевших крушение японцев, накормили, а ближе к вечеру, посовещавшись со старейшинами, выделили им две землянки, принеся туда несколько рогож, сплетенных из травы. Японцы были так слабы после долгого скитания по морю, что сразу уснули.

Тяжелое плавание не прошло бесследно для капитана, он заболел и спустя месяц, скончался. Аналогичная судьба ожидала и остальных членов команды «Вакамия-мару», но, на их счастье, к берегу подошло русское судно «Михаил», на котором находился мореход и управляющий промыслами компании «Иван Голиков и Григорий Шелихов» грек Евстрат Иванович Деларов. В летние месяцы он, как правило, обходил Алеутские острова, собирая долги с аборигенов. Практика была такая: Деларов привозил товары для продажи, но поскольку у алеутов не было в достатке ни шкур котиков, ни мехов полярных лисиц, то он, как поверенный купцов, давал в долг якутам провиант и всякую нужную в быту мелочь, а на следующий год уже появлялся собирать плату.

Островные алеуты сказали Деларову, что в их стойбище находятся японцы с погибшего судна. Мореход Деларов знал о существовании распоряжения из Санкт-Петербурга, что к японцам, оказавшимся в беде, следует относиться с уважением. В одном предписании графа Александра Романовича Воронцова, сенатора и президента Коммерц-коллегии, говорилось: «...сих чужестранцев вверить благоразумному, благодеющему и сострадательному провожатому, дабы они великодушными и безкорыстными, сколько возможно, поступками приведены были в состояние забывать их прежния злощастия и вспоминать наше оказанное им дружество».

В июне 1795 года Деларов доставил на своем «Михаиле» чужестранцев в Охотск. Комендант порта, премьер-майор князь Мышецкий, распорядился разместить японцев в одной из пустующих изб. Японцев переодели в новое платье, а звериные шкуры, в которых они появились в портовом городе, прилюдно сожгли, чтобы к местным жителям не пристала какая-либо зараза.

Основанный в 1731 году как порт на Охотском море, город расположился на небольшой галечной косе, по-местному - кошке, где устье реки Охоты встречалось с холодными морскими волнами. В центре косы размещалась крепость, обнесенная деревянным частоколом - палисадом. Все службы сосредоточились за крепостной стеной: изба коменданта, канцелярия, гостиный двор, амбары для провианта, не очень большой арсенал. Здесь же хранили свое такелажное имущество корабелы, присланные в Охотск оборудовать верфь. Правда, верфь влачила безрадостное существование. К палисаду жались около двухсот изб. Город оставался медвежьим углом на окраине России.

Между тем в Санкт-Петербурге по-прежнему сохранялся интерес к Японии. В Адмиралтействе и Коммерц-коллегии помнили о проекте капитана I ранга Григория Муловского об экспедиции на Камчатку, в Русскую Америку и Японию. Муловскому не удалось осуществить свой проект: он погиб в бою со шведами у острова Эланд. Но ветер событий уже дул в паруса задуманного предприятия. И встреча с японцами русским морякам была нужна, чтобы составить более полное представление о Стране восходящего солнца, а главное - уточнить географические карты, которые нуждались в серьезной корректуре.

В августе 1795 года пришла срочная депеша из Иркутска. Коменданту Охотска предписывалось ближайшей оказией отправить трех матросов с «Вакамия-мару» в губернский центр. Не всем хотелось подниматься с насиженного места, неизвестное будущее пугало. Японцы решили бросить жребий. Ехать предстояло Хёбэ, Гихэю и Тацудзо.

В конце августа смельчаки тронулись в путь. Сначала надо было добраться до Якутска. Дорога шла по гористой местности, частью лесистой, частью открытой, продуваемой всеми ветрами. Японцам выдали продовольствие - сухарей и солонины - на тридцать суток, за казенный счет одели по-зимнему, чтобы, не дай Бог, не замерзли в дороге. На всем протяжении пути до Якутска обоз из полусотни вьючных лошадей тащился по бездорожью. Люди выдерживали, сносили все невзгоды, а лошади изнемогали и падали замертво. Молчаливые японцы еще больше притихли. Они ни о чем не мечтали, кроме как выжить. Через каждые десять верст проводники-якуты останавливались, чтобы покормить лошадей и самим подкрепиться. Путешествие затянулось, запасы продовольствия подошли к концу. В последние дни приходилось поддерживать силы болтушкой - жидкой пищей из муки, разведенной в воде.

Лишь в конце октября добрались до Якутска, где японцам предстояло прожить целый месяц на ямской станции в ожидании свежих лошадей. Иногда японцы, закутавшись потеплее, покидали избу, в которой коротали зимние дни, и прогуливались у станционного трактира, откуда несло луковой похлебкой. Хёбэ невольно замедлял шаги, чтобы заглянуть в окно. Тянуло к русским людям, однако опасались, что примут за бродяг. Хорошо еще, если просто заденут грубой шуткой, а то ведь и побить могут. Всего насмотрелись японцы за месяц пребывания в Якутске. Много схожего: богатым благодать, а бедные живут впроголодь. Якутский мужик вместо оленьего мяса ест болтушку и никогда не бывает трезвым. Но со скудным запасом освоенных русских слов разобраться в местном быте японцам было трудно.

В конце ноября 1795 года японцев опять же за казенный счет отправили дальше с почтовым обозом. Теперь они уже ехали в ямской кибитке - крытой дорожной повозке - и мерзли меньше, не так сильно продувало, как на первом этапе. Отмахав полторы тысячи верст, почтовый обоз ранним утром 25 января 1796 года въехал в Иркутск.

По сравнению с Охотском и Якутском, губернский город показался японцам громадным и нарядным. Как-никак более 3 тысяч домов, около 10 тысяч жителей! С восходом солнца засверкали в золотисто-розовых лучах купола церквей, которые сразу и не счесть. Главная улица города не утопала в сугробах, ее с рвением очищали бородатые мужики. Со звоном колоколов улицы наполнялись народом. Некоторые спешили к храму, возвышавшемуся на центральной площади, а торговые люди открывали ставни своих лавок.

Японцев встретил Егор Иванович Туголуков, заговорив на их родном языке. Судая Хёбэ и его товарищи еще не знали, что их временный попечитель являлся одним из лучших учеников школы японского языка в Иркутске, и за участие в экспедиции Адама Лаксмана был удостоен царской награды: «Геодезии сержанту Егору Туголукову по знанию им японского языка - чин коллежского переводчика по тому чину по штатам назначенным». По тем временам 14-й класс давал ему право на личное дворянство.

На следующий день Туголуков познакомил Хёбэ, Гихэя и Тацудзо с обрусевшим японцем Николаем Петровичем Колотыгиным. Вместе они «сняли допрос», чтобы доложить начальству о приключениях японских моряков с «Вакамия-мару». После «допроса» губернское начальство решило вызвать в Иркутск остальных моряков с «Вакамия-мару». Они прибыли двумя группами к концу 1796 года. Всех их разместили в просторной избе на окраине города среди посадских жителей: плотников, горшечников, скорняков, жестянщиков... Несмотря на то, что японским морякам городская казна выделила некоторую сумму на пропитание и обновки - 300 медных монет в месяц, средств на жизнь не хватало. Бывшие моряки вынуждены были наниматься на поденные работы к посадским ремесленникам. Общаясь с русскими людьми, японцы перенимали у них умение печь хлеб, квасить капусту на зиму, выращивать на огороде картошку, лук, морковь, хрен, редиску... Единственно, о чем скучали японцы, - это о рисе. В летнее время, когда наступали ярмарочные дни, в Иркутск съезжались китайцы, корейцы, монголы, а также другие народности Забайкалья. От всего, что они привозили, у японцев рябило в глазах. Ярмарка давала возможность купить вскладчину несколько мешков риса. Ели японцы и пшенку, перловку, картошку. Как говорится, голод - не тетка.

Здесь у нас появляется повод для отдельного повествования о Николае Петровиче Колотыгине, приютившем позже у себя Хёбэ.

В Сибири Колотыгин оказался, как и многие японцы, волей случая, на потерпевшем крушение купеческом судне «Синсё-мару» в 1783 году. Капитаном был Дайкокуя Кодаю, по утверждению Адама Лаксмана, один «из первейших в Японии купцов». Колотыгин, до крещения Синдзо, был рядовым матросом на судне. Его судьба очень схожа с судьбой Хёбэ. Не будем вдаваться в подробности, скажем только, что купеческое судно «Синсё-мару» носило, как говорится, без руля и ветрил семь месяцев, а «Вакамия-мару» находилось в открытом море полгода. К тому времени, как произошло первое знакомство Хёбэ с Колотыгиным, последний уже набирал силу, не уступая иркутянам в служении новому отечеству. Еще в 1789 году, проживая вместе с капитаном Кодаю в Иркутске, он был представлен профессору Кириллу (Эрику) Густавовичу Лаксману, мечтавшему отправить российское посольство в Японию. И спустя три года, когда сын этого ученого, поручик Адам Лаксман, набирал команду на бригантину «Екатерина», чтобы плыть к берегам Страны восходящего солнца, Колотыгин в последний раз увиделся с Кодаю и тремя земляками. Сам он не мог отправиться на родину, так как стал православным, да и семьей обзавелся, женившись на дородной сибирячке, которая каждый год приносила ему по ребенку. К моменту получения чина коллежского регистратора в 1799 году у Колотыгина было трое детей.

О нем и его товарище Сёдзо (Федоре Степановиче Ситникове) было известно самой императрице Екатерине II. В знак того, что эти два японца приняли православное исповедание, она своим указом от 13 сентября 1791 года велела выдать каждому по 200 рублей. У вчерашнего японца Колотыгина появились свой дом, престижная работа. В том же указе Екатерины II говорилось, что поскольку эти два японца (Колотыгин и Ситников) уже не могут возвратиться в свое отечество, то «употребить их у нас для обучения японского языка <...> при народном училище в Иркутске с соразмерным жалованьем, и на первый случай отдать им для обучения японского языка пять или шесть мальчиков, нарочно к сему выбранных из тамошних семинаристов, дабы они со временем могли служить и переводчиками, когда произойдет у нас желаемая связь с Японским государством, и распространить учение столь нужнаго к тому языка японского».

Шли дни, недели... Два земляка-японца сблизились друг с другом. Николай Петрович Колотыгин, наблюдая за своим постояльцем, не мог не нарадоваться тому, как тот с успехом осваивал русский язык, в чем ему помогали природная одаренность, любознательность, настырность. Пришло время, когда Колотыгин решил привлечь Хёбэ к занятиям в народном училище и выхлопотал у губернского начальства должность помощника учителя без денежного довольствия. Документы свидетельствуют, что японцы, обучавшие в народном училище русских японскому языку, имели право получать учительский оклад. Например, тот же Колотыгин в начальный период имел жалованье 40 рублей в год, а когда он набрался опыта и получил чиновничий ранг, о котором уже говорилось, то его годовое денежное содержание выросло до 120 рублей. Это не так мало по тем временам. Должность помощника преподавателя в народном учебном заведении позволяла Хёбэ надеяться, что через какое-то время он заслужит первый чиновничий чин - коллежского регистратора.

Однако мы слишком забежали вперед. По российским законам, чтобы принять подданство, надо было сначала сменить религию, то есть приобщиться к христианской вере. Вся эта процедура находилась под строжайшим контролем Святейшего Синода. Чужестранец должен пройти обряд крещения, для чего необходимо найти человека, уважаемое в городе лицо, которое взяло бы на себя обязанность крестного отца. Разумеется, должна быть и крестная мать. Например, когда крестился беглый японец Кумэдзаэмон Масуда, впоследствии Владимир Иосифович Яматов, то у него восприемниками были дипломат Иосиф Антонович Гошкевич и придворная статс-дама Прасковья Ивановна Мятлева, урожденная графиня Салтыкова.

У Судая Хёбэ таким восприемником стал известный иркутский купец Степан Киселев.

 

К сожалению, Судая Хёбэ не оставил после себя никаких записей, поэтому рассказывать о его судьбе, событиях того времени приходится опосредованно. И в этом смысле нам кажется небезынтересной жизнь и деятельность купеческого рода Киселевых, которые по своим капиталам не входили в число самых богатых и удачливых, но торили тропы в новых, мало освоенных местах, заботясь не только о своих коммерческих успехах, но и об интересах государства, тем более что история этой купеческой семьи тесно переплелась с судьбой нашего героя.

Откуда и как появились купцы Киселевы в губернском Иркутске? Первое упоминание о служилом человеке - рядовом казаке Ярофее (Ерофее) Киселеве мы обнаружили в записях 1639 года, когда он подписал челобитную против злоупотреблений Петра Головина - воеводы Якутского острога. Повод был серьезный: воевода не платил казакам полного жалованья. Сын боярский Василий Власьев потребовал выдачи Киселева как зачинщика, но казаки встали горой за собрата. Были посланы солдаты, которым удалось арестовать Киселева, но не надолго. Казаки помогли Киселеву сбежать и укрыли его на зимовье десятника и морехода Михаила Стадухина.

Имя Ерофея Киселева мы обнаружили и в более поздних документах, где был приведен списочный состав отряда Стадухина - якутского казачьего десятника, затем атамана и организатора походов 1641-1642 годов и 1650-х годов на реки Оймякон, Анадырь, Охота. Стадухинцы не только собирали ясак для государевой казны, но и «приписывали новые землицы». Другими словами, были первооткрывателями. В документе за 1640 год указано, что «Ерафейка Дмитриев Киселев» уже не рядовой казак, а десятник казачий и что от Михаила Стадухина он перешел в отряд служилых людей «Осипа Семенова с товарищами, в том числе Семена Дежнева...». Участвуя в походах, Ерофей Киселев промышлял добычей моржовой кости и своим примером хождения «на море» увлек сыновей, внуков и правнуков. Они также стали заниматься морским и пушным промыслом.

В петровские времена, а также с приходом к власти Анны Иоанновны несколько изменилось отношение к якутским и иркутским промышленным людям. По меткому выражению В.И. Ключевского, «...немцы посыпались в Россию точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении». Между тем народное, а с ним и государственное хозяйство расстраивалось, товарооборот падал... Согласно императорским указам, посылали в эти дальние края людей с подмоченной репутацией. По их вине началась черная эпоха притеснения и вытеснения промышленных людей, к которым принадлежал и казачий род Киселевых. Имена этих первопроходцев перестали упоминать в летописях («скасках»), они словно бы исчезли с поля зрения.

Между тем освоение Дальнего Востока продолжалось, и в 1750-1760 годах в Охотске «на скорую руку» начали строить суда - пакетботы, шхерботы, галиоты, дубель-шлюпы, которые не всегда выдерживали штормовые ветра и удары волн. Государственная казна обязана была возмещать убыток пострадавшим. Только что заступивший на пост сибирского генерал-губернатора Ф.И. Соймонов, опальный ученый и гидрограф, видя такое катастрофическое положение, распорядился: «...подыскать частных лиц, желающих осуществлять транспортные рейсы между Охотском и Камчаткой». Однако таковых не нашлось. Обратились к иркутскому купечеству. Разрешили им за свои деньги строить суда, в крайнем случае приобретать их у Охотской флотилии, у которой не было служилых людей: капитанов, штурманов и матросов. И вот в 1783 году в тот самый Охотск, где когда-то бывал Ерофей Киселев, отправились его внуки - Степан, Федор и Михаил, чтобы построить небольшой парусный галиот «Св. Изосим и Савватий». Они решили освоить Командорские острова и остров Атка, богатые «мягкой рухлядью».

Но вскоре у Киселева появился мощный конкурент. Еще в 1773 году в Иркутск прибыл купец из Рыльска Григорий Иванович Шелихов. В 1881 году совместно с Иваном Ларионовичем Голиковым он основал компанию, названную Американской, после чего явился к иркутскому генерал-губернатору Якобию, которого попросил ходатайствовать перед Санкт-Петербургом о предоставлении его компании исключительного права «на производство промысла» в новых землях. Соответствующим образом умасленный, Якобий в своем донесении Екатерине II указал на такую необходимость. Высочайшее согласие было получено. Таким образом, Голиков и Шелихов фактически монополизировали зверобойный промысел в северной части Тихого океана.

Чрезмерная активность Шелихова беспокоила многих крупных иркутских купцов. Они, в свою очередь, организовали промысловую Иркутскую коммерческую компанию. Во главе ее стал купец 1-й гильдии Н. П. Мыльников. Мы не знаем, присоединились ли купцы Киселевы к компании Мыльникова, но если судить по характеру разгоревшегося конфликта, то Киселевы должны были занять сторону Мыльникова. Дело в том, что в те годы Киселевы промышляли на островах Андреяновских, Лисьих, Георгия и Павла, на которые претендовала компания Голикова-Шелихова. Ситуация была не из легких. И в этой борьбе победил Шелихов. Мыльников вынужден был войти в состав Американской компании, Киселевы же продолжили промысел самостоятельно. Их жалобы иркутскому губернатору на ущемления со стороны шелиховской компании, которая в 1799 году была реорганизована в Российско-Американскую компанию и стала действовать под высочайшим покровительством императора Павла I, ни к чему не привели. Ей были предоставлены монопольные права на производство пушного промысла, торговлю и открытие новых земель в северо-восточной части Тихого океана. В результате в 1803 году Киселевым пришлось свернуть свой промысел и вернуть галиот «Св. Изосим и Савватий» в Охотск.

Во всей этой истории примечательно еще и то, что коммерческие плавания в восточных морях будили интерес у предприимчивых россиян к Японии, замкнувшейся в своей самоизоляции, как моллюск в раковине. Еще в 1795 году живший в Иркутске ученый-натуралист Кирил Лаксман обратился к Екатерине II с просьбой разрешить группе иркутских купцов отправить судно с товарами из Охотска в Нагасаки, выдать им лицензию на торговлю с Японией и попутно доставить на родину японцев с «Вакамия-мару». В мае 1796 года Государственный совет признал предложение полезным, а спустя месяц императрица дала распоряжение иркутскому генерал-губернатору снарядить купеческое или казенное судно, на котором следовало доставить в Японию экипаж «Вакамия-мару» и российских купцов с товарами, «дабы, пользуясь тем случаем, можно было приобрести обстоятельнейшее о Японии сведение и способствовать распространению в том крае российской торговли». Но вскоре Екатерина II умерла, скончался и Кирил Лаксман. Идея экспедиции в Японию заглохла.

Однако такой поворот событий не обескуражил Степана Киселева, давно присматривавшегося к торговле с японцами, обещавшей огромные прибыли. Исходя из накопленного опыта, он выступил с идеей наладить такую торговлю, но не через Нагасаки, а с севера. Торговлю через Нагасаки Киселев считал, по его собственным словам, «для России весьма неспособной и особенных выгод не обладающей». По расчетам Киселева, оптимальной была бы торговля на Матмае (Хоккайдо) или же (в случае отказа японцев) на Кунашире.

Эта идея родилась не на пустом месте, а опиралась на доходившие до иркутских купцов слухи о торговле, которую вели с Матмаем айны с Курильских островов. Что дело обстояло именно так, подтвердил впоследствии вызволенный в 1813 г. из японского плена В. Головнин, который писал в своем донесении: «Свобода торга до того простиралась, что при одном небольшом заливе, между Аткиса и Нимуро, был магазин для склада товаров, привозимых курильцами, состоящих в бобрах, лисицах, орловых перьях и старом суконном платье и бисере, которыми снабжали их русские, за что они с превеликою выгодою получали от японцев сорочинскую крупу (рис. - Ред.) и табак. Японцы желали, чтобы курильцы доставляли им больше европейских вещей, но им взять их было негде; русским же объявить того не смели, имея повеление не ездить к японцам».
Степан Киселев попытался добиться поддержки своего плана со стороны других иркутских купцов. Он предложил организовать специальную компанию по торговле с Японией и подал в Иркутское губернское правление записку с кратким планом такой компании. Чтобы составить капитал, он предлагал сделать ее акционерной и выпустить акции стоимостью по 200 рублей каждая.

Начинание Киселева нашло поддержку у 30 иркутских купцов. Все они выразили желание отправить свои товары в Японию, но выдвинули одно условие - судно должно быть выделено и снаряжено государством за счет казны. Никому не хотелось рисковать своими деньгами без государственной поддержки и гарантии. Таким образом, попытка Киселева снарядить судно в Японию на паях не увенчалась успехом, а в одиночку такое предприятие он осилить не смог - не хватило денег. Не помогло и обращение к властям.

В 1800 году иркутский генерал-губернатор Б.Б. Леццано вновь поставил вопрос об отправке экспедиции в Японию, написав об этом Павлу I. Ответа не пришлось долго ждать. 26 апреля 1800 года император напомнил своему наместнику в Иркутске, что в соответствии с его прошлогодним указом об образовании Российско-Американской компании «остается право делать отправление в Японию не иначе как от компании». Так инициатива организации экспедиции перешла в руки Российско-Американской компании.

Следует подчеркнуть, что свой проект организации торговли с Японией Киселев готовил очень основательно. Большую роль в нем он отводил морякам с «Вакамия-мару», стремясь сделать их проводниками своих торговых интересов. Не вдруг, не сразу он стал присматриваться к оказавшимся в Иркутске японцам. Он решил стать крестным отцом для трех японцев - Хёбэ, Сабуро и Таминоскэ, отчаявшихся вернуться на родину и решивших обосноваться в России, для чего нужно было принять крещение. С легкой руки иркутского купца Хёбэ стал Петром Степановичем Киселевым, Сабуро - Семеном Степановичем Киселевым, Таминоскэ - Иваном Степановичем Киселевым.

С благословения церкви, чтобы крепче привязать крестников к своему торговому дому, Степан Киселев всем троим сосватал в жены ближайших родственниц. Родители невест не поскупились, и новообращенные православные Петр, Семен и Иван обзавелись не только домами, но и стартовым капиталом, необходимым для того, чтобы начать собственное дело. К сожалению их крестного, по причине, указанной выше, пристроить Петра, Семена и Ивана к торговле с Японией так и не удалось.

Нам ничего не известно о дальнейшей жизни и коммерческих успехах Сабуро (Семена Степановича Киселева) и Таминоскэ (Ивана Степановича Киселева). Их след, словно после сильного снегопада, занесло напрочь. Больше повезло Хёбэ - Петру Степановичу Киселеву. Он не затерялся в дебрях российской истории. Он однажды понял, что коммерция - не его удел, и стал проявлять себя на педагогической стезе. Это, очевидно, произошло потому, что Хёбэ оказался смышленее, начитаннее, чем другие японские моряки с «Вакамия-мару», умел поймать на лету мысль собеседника. В предыдущей главе мы отмечали, что Хёбэ с помощью Николая Петровича Колотыгина, своего обрусевшего соплеменника, сумел устроиться помощником учителя в Иркутской школе японского языка, а это помогло ему со временем получить чин коллежского регистратора.

Тут самое время вспомнить еще об одном человеке, сыгравшем в судьбе Хёбэ-Киселева важную роль.

За два года до кончины Г. И. Шелихова в Иркутск в 1793 году был послан Н. П. Резанов вместе с духовной миссией архимандрита Иосафа. Миссия в Иркутске не задержалась, проследовала дальше к русским поселениям в Америке, а Николай Петрович Резанов остался инспектировать деятельность иркутских купцов, в том числе и Шелихова. В Иркутске столичный контролер наверняка встречался не только с генерал-губернатором и его помощниками, но и с бургомистром города Степаном Киселевым, который занял этот пост в январе 1793 года. От иркутских купцов Резанов узнал о находившихся в Охотске японских моряках с «Вакамия-мару». Он взял на заметку данный факт, и, как человек умный, государственно мыслящий, решил, что японцам надо будет найти достойное применение. Для этого нужен был только повод, и он нашелся, правда, спустя десять лет, в 1803 году.

 

Благоприятные перемены наступили с восшествием на российский престол императора Александра I. В суете столичных забот и дел Николай Петрович Резанов, к тому времени вернувшийся в столицу, вдруг вспомнил об иркутских японцах, что делает ему честь. До него доходили сведения, что Степан Федорович Киселев, бывший бургомистр Иркутска, стал крестным отцом трех японцев, один из них Хёбэ, в крещении Петр Киселев, пожалован чином как учитель японского языка и, по словам старых знакомых Резанова Туголукова и Колотыгина, - «очень полезен для школы». Другие же моряки, живущие особняком, мечтают о возвращении на родину, в Японию. Камергеру Резанову без особого труда удалось уговорить именитого сановника Николая Петровича Румянцева, а тот, в свою очередь, императора, чтобы вызвать японцев из Иркутска в столицу.

Сохранились воспоминания японцев:

 

Предвидя крутой поворот в своей безрадостной судьбе, японцы стали торопливо собираться в дорогу. Правда, дня на три их задержали местные портные, получившие заказ от генерал-губернатора сшить для всех обнову из добротного сукна, а сапожникам было приказано сделать юфтевые тупоносые башмаки с пряжками, какие носили столичные чиновники Петербурга. Кто мог ожидать такой щедрости от иркутского вельможи? Видимо, не хотел наместник опозорить себя перед государем императором.

В том же марте 1803 года японцы на семи санях покинули Иркутск. Всего в путь отправилось 15 человек, 11 из них - японцы. К тому времени один из матросов «Вакамия-мару» умер в Иркутске, а двое из-за болезни не сумели отправиться в долгое и нелегкое путешествие длиной в 6 тысяч верст. Японских моряков сопровождал в столицу Николай Петрович Колотыгин, обрусевший сородич, принявший православие, осевший с семьей в Иркутске и работавший преподавателем японского языка в городском училище. Надо отметить, что до Санкт-Петербурга добрались лишь 10 японцев, один, заболев, остался в Перми.

Вернемся к воспоминаниям японцев: 

 

Разумеется, никто из японцев не решился сразу «открыть свои желания». Трем Киселевым (Хёбэ, Сабуро и Таминоскэ) пути-дороги в Японию были навсегда заказаны. Они - православные христиане и обзавелись уже домами и семьями. Что же касается других соплеменников, то в их стане был полный разброд, тем более что до аудиенции у императора оставалось еще три недели.

Весенние дождливые дни в Петербурге не располагали к долгим прогулкам по проспектам, площадям и паркам, но японцам очень хотелось познакомиться с достопримечательностями города. Они побывали на набережной Невы у Зимнего дворца, смотрели, как проходил развод караула под марши военного оркестра. В Царском Селе присутствовали на военных маневрах, оказались случайными свидетелями запуска воздушного шара. Говорили, что шар, наполненный нагретым воздухом, поднявшись над головами любопытствующих зевак, пролетел девять километров и опустился где-то за городом. Чудо, и все тут! Японцы чувствовали себя превосходно, гордились тем, что в доме Румянцева их кормили роскошно. Японский автор свидетельствует: «Ежедневно наш завтрак состоял из 3 легких блюд. А на обед и ужин подавалось по 9 блюд. Кушанья каждый день были разные...»

И вот наступило 16 мая 1803 года. Кареты с японскими моряками с «Вакамия-мару», наряженными в только что сшитые атласные кимоно, подкатили к Зимнему дворцу в назначенный час. Заморских гостей уже ждали.

Надо отметить, что во время этой аудиенции брат императора, великий князь Константин, поинтересовался было у японцев, в какого бога они веруют. Но государь, избегая возможной неловкости, остановил брата и жестом показал японцам, что они могут не отвечать на этот вопрос.

Цитируя выдержки из документа начала XIX века, мы споткнулись на таком моменте: почему автор не упомянул Резанова и Колотыгина? Были они или не были на аудиенции у государя императора? И кто был переводчиком при краткой беседе с монархом и его свитой? Если исключить Колотыгина, то переводил вопросы Александра I и ответы на них, видимо, Хёбэ-Киселев. Больше некому. Он знал русский язык лучше всех своих земляков. 

 

* * *
До отплытия посольства Резанова в Японию на шлюпах «Надежда» и «Нева» оставалось шестьдесят дней. За это время нужно было выполнить распоряжение императора - подготовить японцев, которые остаются в России, к отправке в Иркутск в сопровождении Колотыгина. Там, в этом губернском городе, все они должны принять крещение, чтобы стать российскими подданными. Забегая вперед, скажем, что для японцев нашлись воспреемники: Евстрат Деларов, мореход и компанейщик, Михаил Булдаков, зять Григория Шелихова и купец, Иван Кондратов, мореход-штурман, служивший в экспедиции И.И. Биллингса. Все они были жителями Иркутска и уважаемыми людьми.

Перед возвращением в Иркутск, каждому японцу выдали по 20 червонцев (80 рублей) на различные покупки, а также от имени императора Александра I переводчик Колотыгин и его помощник Хёбэ-Киселев были награждены золотыми карманными часами, остальные получили серебряные. В знак особого монаршего благоволения японцам была дарована свобода выбора места жительства и рода занятий, а чтобы они могли легче войти в повседневную жизнь, их освободили от повинностей и назначили пожизненный пенсион 50 рублей в год. Колотыгин как энтузиаст и прилежный служака, внесший свою лепту в организацию школы японского языка, получил двойное жалованье - 240 рублей в год.

12 июня 1803 года иркутская группа японцев отправилась в обратный путь. В Петербурге остались пятеро: Цудаю, Сахэй, Гихэ, Тадзюро и коллежский переводчик Хёбэ-Киселев. Они готовились к длительному морскому и океанскому плаванию. Четверым предстояло возвращение в Японию, а Хёбэ-Киселев, прикрепленный переводчиком к камергеру Резанову, должен был находиться при своем патроне, пока в его услугах не отпадет нужда. Резанов и его помощник Федор Шеломин, московский купец

I гильдии, большую часть времени находились в Кронштадте: они следили за погрузкой «Надежды». Император позволил компании «поместить столько в него (корабль) грузу, сколько за погрузкою посольских вещей окажется к тому удобности».

Командира шлюпа «Надежда», капитан-лейтенанта И. Ф. Крузенштерна, это не обрадовало: он надеялся, что его «Надежда» пойдет к берегам Русской Америки, как говорится, налегке. В этом больше повезло его напарнику - Ю. Ф. Лисянскому, командиру шлюпа «Нева». На борту его судна не было такого груза, а главное - посольских людей, возвращенцев-японцев, короче говоря, пассажиров, которые способны лишь мешаться под ногами. Но самое обидное для Крузенштерна состояло в том, что высочайшим указом у него отобрали право быть начальником экспедиции. Эти права передавались посланнику и камергеру Резанову, он же, Крузенштерн, оставался «командующим морской частью». 

 

* * *
26 июля (7 августа) 1803 года из Кронштадта начала плавание первая русская кругосветная экспедиция. В конце сентября «Надежда» и «Нева» вышли в Атлантический океан, направляясь к берегам Южной Америки. 26 октября (6 ноября) первыми из русских кораблей они пересекли экватор, отметив это событие одиннадцатью орудийными залпами. Было, как положено по традиции всех флотов мира, и водное крещение. Роль Нептуна - бога морей была поручена матросу Павлу Курганову, по мнению Крузенштерна, «имевшему отменные способности и дар слова». Он был вооружен трезубцем и «крестил» всех подряд, невзирая на чины и должности. Японцам тоже пришлось подчиниться морским законам, хотя они поначалу сопротивлялись. Но «черти», помогавшие Нептуну, со свистом и улюлюканьем подскочили сначала к Хёбэ-Киселеву, затем к другим японцам и потащили одного за другим к бочкам с забортной водой. На офицеров и камергера Резанова плескали из парусиновых ведер. И вскоре ни на ком, кроме Крузенштерна, ходившего уже не раз в Южное полушарие, сухой нитки не осталось.

В марте 1804 года, обогнув мыс Горн, корабли вышли в Тихий океан. Здесь их пути разошлись. «Нева» отправилась к владениям Российско-Американской компании на Аляске, а «Надежда» поплыла к Камчатке.

Мы не намерены описывать возникший между Резановым и Крузенштерном конфликт, историки по-разному оценивают сложившуюся на «Надежде» ненормальную обстановку. Нервозность Крузенштерна передалась офицерам и матросам, которые, побаиваясь конфликтовать с самим камергером, всячески оскорбляли его свиту вместе с японцами.

Хёбэ-Киселев весь морской путь находился рядом с Резановым, помогал ему изучать японский язык, составлять «лексикон». Результатом этой совместной работы стали две рукописи, которые Резанов хотел передать Навигацкой школе в Иркутске. В предисловии к своему труду он писал, обращаясь к Александру I: «Всеподданнейше подношу Вашему императорскому величеству Словарь и Руководство к познанию письмен и грамматических японского языка правил, мною в путешествии около света сочиненные. Сопутствовавшие мне японцы, у коих я языку их обучался, были простолюдины; слова, отвлеченные понятия изображающие, не были в курсе их разумения, а потому и труд мой не смог достичь желаемого совершенства; но если может он хотя мало быть использован для наук и торговли, то сугубо уже вознагражден».

Несомненно, в эти рукописи был вложен и большой труд Хёбэ-Киселева.

Кое-кому из экипажа «Надежды» показалось, что коллежский регистратор имеет слишком большие привилегии от посланника, и Киселев тоже стал объектом непрекращающихся нападок. В одной из депеш с дороги Резанов писал: «Из японцев данного мне для переводов регистратора Киселева обращаю я в Иркутск, где полезен он будет для японской школы, поведение его всегда было похвально, но я оставил его для того, что японцы имеют на него злобу за то, что крестился он, и поклялись, что он казнен будет. Убегая неприятностей, я должен был, к сожалению моему, лишить себя крайне мне нужного человека, и я писал к графу Николаю Петровичу Румянцеву о исходатайствовании ему жалованья 200 рублей в год, которые ему определены от меня».

Как мы видим из этого письма, посланник Резанов высоко ценил человеческие качества Хёбэ-Киселева. Однако у Крузенштерна была своя точка зрения. Вот что он писал: «Причем положено было также, чтобы японца Киселева, долженствовавшего быть толмачом в Японии, не брать с собой потому, что он не заслуживал того своим поведением и ненавидим был его соотечественниками сверх сего...»

Очевидно, четверо японцев - Цудаю, Сахэй, Гихэ и Тадзюро - имели право ненавидеть Хёбэ за то, что он изменил своей вере, стал подданным России. Это понятно. Но что так озлобило Крузенштерна? Не станем здесь разбираться с этим. Главное в том, что в июле 1804 года в Петропавловске-Камчатском, прежде чем русские корабли взяли курс на Японию, Хёбэ-Киселев был вынужден сойти на берег. С ним корабль покинул и заболевший академик Курлянцев из свиты Резанова. Его сопровождал кандидат медицины Брыкин. Возвращался в Санкт-Петербург и лейб-гвардии Преображенского полка подпоручик граф Толстой, немало повинный во вспыхнувшем в экспедиции раздоре.

В чужом и далеком порту о Хёбэ-Киселеве позаботиться было некому. Сначала у него были какие-то карманные деньги, но вскоре он остался без гроша и был вынужден зарабатывать себе на жизнь (и чтобы оплатить проезд морем до Охотска) поденной работой.

Мы обратились к документам 1804-1805 годов, чтобы узнать, какие суда могли приходить из Охотска в Петропавловск, и теперь можем их назвать: бригантины «Св. Феодосий», «Св. Иоанн Богослов», пакетбот «Охотск», бриг «Дионисий», компанейские суда «Юнона», «Мария» и «Авось», почтовый катер «Кадьяк»... На одном из этих судов, надо полагать, коллежский регистратор Киселев прибыл в Охотск, затем знакомым ему путем отправился в Якутск, а оттуда в Иркутск.

Новый, 1985 год Хёбэ-Киселев мог уже встретить в стенах своего дома. Его путешествие вокруг света закончилось. Для него, как нам думается, это был один из великих дней, несмотря на беды и душевные страдания. Петр Киселев (первым из всех японцев!) получил право называть себя «моряком кругосветного плавания».

Что касается «Надежды», то она прибыла в Нагасаки 26 сентября 1804 г. и простояла там до марта 1805 г. 23 марта 1805 г. японские уполномоченные, с которыми Резанов вел переговоры, вручили ему письменный отказ Японии от ведения торговли и от установления отношений с Россией. Они приняли от русских четверых возвращенных моряков с «Вакамия-мару», которые сразу же были изолированы. Таким образом, посольство Резанова закончилось неудачей, и он вынужден был покинуть Японию с пустыми руками. «Надежда» вернулась в Петропавловск. Здесь Резанов сошел с судна, пересел на парусник «Мария» и отплыл в Русскую Америку.

Крузенштерн и Лисянский продолжили свое плавание. Они пересекли Индийский и Атлантический океаны, обогнув Африку с юга, и благополучно вернулись в Кронштадт в августе 1806 г. За большие заслуги перед географической наукой И. Ф. Крузенштерн был избран впоследствии почетным членом Российской академии наук. Впрочем, это уже выходит за рамки описываемой нами судьбы Хёбэ-Киселева.

 

В сентябре 1806 года в Иркутске заговорили о приезде сюда камергера Николая Резанова. Эту весть разнесли ямщики почтовых станций, которым было велено заранее предупредить генерал-губернатора о скором прибытии высокого сановника, завершившего свои дела в Русской Америке. Коллежский регистратор Петр Киселев (как теперь звали японца Судая Хёбэ), наверное, как и все иркутяне, ожидал высокого гостя. У городской заставы толпились люди, эскорт солдат местного гарнизона был послан вперед километров на пять. Как только карета с вельможей показалась, в честь Резанова произвели салют. Все другие почести, связанные с приездом высокопоставленного лица, пришлось отложить. Николай Петрович оказался больным. Срочно вызвали докторов - местных медицинских светил. Все три недели, пока Резанов отлеживался, борясь с болезнью, он никого не принимал. Так что Петр Киселев, его первый переводчик и учитель японского языка, ждал аудиенции, как все. Да и дождался ли? Мы не исключаем такую возможность, хотя документальных подтверждений этому обнаружить не удалось.

Поправившись несколько, камергер Резанов решил отблагодарить иркутян. «Иркутская летопись» свидетельствует: «1807 г. Январь 10 ч. с.м. камергер Резанов дал Иркутскому благородному и купеческому сословию (в доме училища) завтрак с танцами, на который приглашено было более 200 особ обоего пола». На этом завтраке, мы полагаем, Петр Киселев мог встретиться с Резановым и поговорить по душам, если на это хватило времени.

На следующее утро, несмотря на уговоры генерал-губернатора остаться в Иркутске до мая, Резанов настоял на своем - ехать. Один иркутский медик вызвался сопровождать Николая Петровича до Красноярска. Кавалькада тронулась... Спустя некоторое время в Иркутск пришла печальная весть - Николай Петрович Резанов скончался в дороге.

Можно было понять состояние Петра Киселева: оборвалась нить, связывающая его с императорским камергером, который от себя положил ему жалованье 200 рублей в год. Ушел человек, который, как верилось обрусевшему японцу, в трудные моменты жизни мог бы протянуть руку помощи. Оставался в живых тезка Резанова - Николай Петрович Колотыгин, но его мучила чахотка, сколько лет он еще протянет, об этом знает лишь Бог. Петр Киселев помнил и чувствовал свою зависимость от Колотыгина: ведь он не только его начальство в стенах Городского училища, но и в некотором роде благодетель. Но вот наступил 1810 год. Застарелая болезнь свела Колотыгина в могилу. На похоронах была маленькая группка обрусевших японцев-иркутян, да семинаристы - ученики Николая Петровича. Проводив в последний путь старшего друга, Петр Киселев загрустил. Он почувствовал, что устал, смертельно устал. Надо было менять и образ жизни и, может быть, обстановку. На какое-то время покинуть Иркутск.

И такая возможность вскоре представилась. Это случилось спустя год после кончины Колотыгина. В городе появился старший офицер шлюпа «Диана», лейтенант флота Петр Иванович Рикорд. Из его рассказа гражданскому губернатору Николаю Ивановичу Трескину выяснилось, что произошло пленение японцами командира «Дианы» капитан-лейтенанта Василия Михайловича Головнина.

Дело было так: весной 1811 года «Диана» отправилась из Петропавловска к Курильским островам, чтобы провести подробную опись. Гидрографические работы должны были начаться с островов Матуа и Расшуа и далее на юг, плоть до Эдзо (Хоккайдо, иногда именуемый Матмаем или Мацмаем). В июле русское судно подошло к Кунаширу. Известно, что до Головнина на этом острове побывали лейтенант Н. Хвостов на шлюпе «Юнона» и мичман Г. Давыдов на тендере «Авось». Выполняя приказ Резанова, они решили несколько «приструнить» японцев, «обидевших» посланника в Нагасаки. Разгорелся скандал, так как офицеры действовали без санкции российского правительства, а от имени Российско-Американской компании. Корабль капитан-лейтенанта Головнина к упомянутой компании никакого отношения не имел, но у него на гафеле развевался российский Андреевский флаг, а это уже для японцев словно пугало. Японцы на Кунашире пригласили моряков с «Дианы» в гости, попросили пройти в крепость. В воротах Василий Михайлович Головнин остановился, его смутило большое количество солдат, вооруженных и готовых по приказу коменданта крепости наброситься на семерых русских моряков. Так оно потом и произошло. Сопротивляться десяткам японцев было бессмысленно. Пленников связали и под усиленным конвоем отправили в глубь острова.

Оставшийся на «Диане» за старшего лейтенант Рикорд решил отправиться в Санкт-Петербург, чтобы лично доложить императору Александру I о трагедии, постигшей командира шлюпа «Диана». Так он и оказался в Иркутске.

...Губернатор Трескин, выслушав доклад моряка, предложил отправить донесение с фельдкурьером и ждать ответа из столицы в Иркутске. На исходе 1811 года Рикорд вернулся в Охотск с предписанием продолжить работы по исследованию Курильской гряды, а также побывать в районе острова Кунашир и узнать от местных курильцев, где находятся плененные «диановцы».

22 июля 1812 года «Диана» вышла в море не одна, а в паре с бригом «Зотик», приписанным к порту Охотск. Погода была отвратительной. За пеленой серого тумана где-то гуляло солнце, но его не было видно. Прошел месяц. Наступил сентябрь. «Диана» по-прежнему барражировала у Кунашира. Как-то поутру сигнальщик «Дианы» увидел на горизонте гребное судно; тотчас же направились к нему. Как оказалось, это было японское торговое судно «Кансэ-мару», принадлежащее купцу Такадая Кахэй (Рикорд писал это имя Такадая Кахи). Не долго раздумывая, лейтенант Рикорд решил взять судно в плен вместе с командой. У него родилась идея использовать японского купца для переговоров с властями Эдзо об освобождении Головнина и его товарищей по несчастью.

Рикорд взял курс на Камчатку и оттуда послал депешу Михаилу Миницкому, начальнику Охотского порта. В послании говорилось, что необходимо сообщить губернатору Трескину о захвате японского судна «Кансэ-мару», что давало возможность связаться на будущий год с японскими властями на Эдзо и поставить вопрос об освобождении Головнина. В этой же депеше Рикорд просил прислать ему переводчика японского языка, ибо японский торговец Леонзаймо Городзи, плененный еще Давыдовым и Хвостовым и выполнявший у Рикорда обязанности переводчика, остался на Кунашире.

Иркутский губернатор отправил к Рикорду переводчиком коллежского регистратора Петра Степановича Киселева (Хёбэ). Вскоре «Диана» снова появилась у острова Кунашир. Посредничество японца Такадая Кахэй сыграло свою положительную роль. Старший начальник на Кунашире сообщил, что японская сторона освободит Головнина и других пленных в обмен на официальную бумагу от сибирских властей. В документе должно быть обязательно сказано, что русские осуждают самовольные действия Хвостова и Давыдова. Такие документы Рикорд получил в Охотске; один за подписью начальника Охотского порта М.И. Миницкого, другой - от иркутского гражданского губернатора Н.И. Трескина. Последний документ назывался «Меморандум губернатора Восточной Сибири». Он был написан по-японски, перевод сделал Петр Киселев. В этом послании губернатору Хоккайдо Хаттори Бинго-но Ками говорилось: «Набег Хвостова и Давыдова является действительно самочинным. Русский император в отношении Японии настроен доброжелательно, и если Япония имеет желание поддерживать с Россией добрососедские отношения, освобождение русских способствовало бы этому».

В конце сентября 1813 года «Диана» под командованием лейтенанта Рикорда отдала якорь в гавани Хакодате. Петр Иванович встретился на борту своего судна с купцом Такадая Кахэй, который был отпущен под честное слово и направлен с письмом Миницкого к японским официальным властям. Хозяин торговой шхуны «Кансэ-мару» все выполнил, как просил его русский офицер.

В течение последующих дней японцы и русские тщательно готовились к предстоящей церемонии, был согласован протокол передачи японской стороне «Меморандума» Трескина. Все эти мероприятия должны были состояться на берегу при посредничестве Такадая Кахэй. И тут же возник вопрос о Петре Киселеве. Припомнилась история десятилетней давности, когда Петра Киселева списали с «Надежды» лишь потому, что он крещеный японец. По словам московского купца I-й гильдии Федора Шемелина, «японского языка переводчик японец Киселев, который оставлен здесь (в Петропавловске. - Авт.) для того, чтобы, как он принял уже христианскую веру, по открытии того в Японии не могло там случиться с ним какой неприятности, а особливо чтоб не стали требовать вместе с прочими (четырьмя японцами. - Авт.) и его, которого, как христианина, выдать было не можно...».

Петр Иванович Рикорд эту ситуацию хорошо понимал. Вот что он написал в своих «Записках»: «Теперь надлежало мне обратить внимание на участь переводчика Киселева, которого мне нужно было взять с собою на берег для переводов. Небезызвестна мне была строгость японских законов к их подчиненным, принявшим христианскую веру и вступившим в службу чужой земли. Хотя г-н Киселев из приверженности к России в переводимых им письмах и проч. подписывался российским уроженцем от японца, но хорошее его знание японского языка вскоре обнаружило бы его перед хитрыми соотечественниками, и тогда последствия для него могли бы быть самые пагубные. Я призвал его к себе и сказал ему, чтоб он основательно подумал, (так) как лучше моего знает законы своей земли, можно ли ему будет, не подвергая себя опасности, ехать со мною на берег. Он отвечал: «Чего мне бояться? Разве Вас захватят, тогда и всех, а меня одного не возьмут; я не японец и прошу Вас взять меня на берег, чтоб мог я исполнить свою должность переводчика. На берегу, в переговорах с начальниками заключается важность всего дела, а здесь, на «Диане» в разговорах с Такатаем-Кахи я Вам мало помогаю; ежели Вы меня на берег не возьмете, то для чего же я переносил беспокойства дальнего морского пути?» Видя его желание быть в нашем деле полезным, я с величайшей радостью объявил ему, что иметь нам такого верного переводчика весьма важно. Только я не хотел поступать против его желания в таком случае, где предстоит какая-либо ему опасность».

Этот разговор между Рикордом и Киселевым характеризовал последнего с самой лучшей стороны. Тем более что японцы сразу признали в нем своего соотечественника. Это засвидетельствовал в своих «Записках» Головнин. Японцы, встретившись первый раз с Киселевым, засыпали потом Головнина вопросами о Киселеве. Вот что писал Головнин: «Но о переводчике сказали (японцы. - Авт.), что у него японские черты лица, и, верно, он японец, хотя и в русском платье. Мы и сами не знали, кто такой был Киселев, и когда переводчики изъяснили нам письмо, полученное от г-на Рикорда из Эдомо, писанное на японском языке переводчиком Киселевым, то на вопрос их, кто он таков, мы сказали, что, думаем, какой-нибудь иркутский житель, выучившийся их языку у оставшихся добровольно там японцев».

 

Однако, несмотря на очень высокую оценку человеческих качеств П. Киселева, Рикорд вынужден был считаться с тем, что профессиональный уровень Киселева как переводчика был сравнительно невысок, что неудивительно, учитывая его рыбацкое происхождение. Пересказывая упомянутое выше письмо, Головнин отмечал в своих «Записках»: «Да еще просил (Рикорд. - Авт.), чтобы японцы, ответствуя на его бумаги, писали простым языком, а не высоким, которого чтение переводчику Киселеву неизвестно». Головнин писал также, что, по словам японских переводчиков, у Киселева «в японском переводе многих мест они понять не могут».

Церемония вручения посланий Трескина и освобождения Головнина произошла 7 октября 1813 года. 10 октября «Диана» вышла из Хакодате. Однако дипломатическая миссия в Японию на этом не закончилась. Дело в том, что благодарственное послание иркутского губернатора включало в себя два его конкретных предложения матсмайским властям: установить государственную границу между Россией и Японией с тем, чтобы избежать в будущем повторения инцидентов вроде набегов Хвостова и Давыдова, а также открыть сношения между двумя соседними странами. Естественно, власти Эдзо не могли немедленно дать ответ на эти предложения. Поэтому в ходе переговоров в Хакодате обе стороны договорились, что русские пришлют за ответом судно к определенному месту у Итурупа летом следующего года.

3 ноября 1813 года «Диана» благополучно дошла до Петропавловской гавани на Камчатке. Здесь и закончилась ее морская биография. Старый парусный шлюп вытащили на песчаный берег и превратили в магазин. Рикорд, назначенный комендантом Камчатки, занялся своими неотложными делами. Головнин вместе с командой «Дианы» и переводчиком Киселевым на другом паруснике был отправлен в Охотск. Отсюда Головнин спешно выехал для доклада в Иркутск. А команда «Дианы», включая и П. Киселева, осталась до следующего года в Охотске в ожидании обещанного ответа японцев.

В случае положительного ответа иркутские власти собирались направить в Хакодате для переговоров свое собственное посольство. Руководителем его в статусе «поверенного» предполагалось назначить В.М. Головнина или П.И. Рикорда. Судьба сулила П. Киселеву еще один прекрасный шанс записать свое имя в историю российско-японских отношений.
И действительно, в 1814 году из Охотска ушел на Итуруп транспорт «Св. Борис и Глеб» под командованием штурманского помощника Новицкого. В июле судно несколько дней курсировало в оговоренном месте вдоль Итурупа, ожидая японских уполномоченных, но так их и не до-ждалось. Когда транспорт вернулся ни с чем в Охотск, команду «Дианы» отправили в Иркутск и далее в Петербург для получения нового судна. Вместе с моряками вернулся в Иркутск и Петр Киселев.

Офицеры и нижние чины, служившие на «Диане» и участвовавшие в освобождении Головнина, были отмечены наградами и поощрениями. Среди удостоенных награды был и «переводчик японского языка природный японец 14-го класса Киселев». Кроме того, было решено: «прибавить к получаемой им пенсии еще по 200 рублей в год». Напомним, что по указу императора Александра I всем оставшимся в России морякам с «Вакамия-мару» была назначена пожизненная государственная пенсия в 50 рублей в год.

Хуже обстояло дело с учительским жалованьем: даже после смерти Н. Колотыгина, когда освободилось место оплачиваемого преподавателя, Петр Степанович Киселев по-прежнему числился учителем японского языка без денежного содержания. Когда он возвратился в Иркутск в 1814 году после успешного завершения миссии по вызволению из плена капитан-лейтенанта Головнина, губернатор Трескин не мог пройти мимо заслуг переводчика Киселева и начал хлопотать об утверждении его учителем с положенным по закону жалованьем. К этому времени Городское училище было преобразовано в гимназию, которая кроме местного магистрата подчинялась также попечителю Казанского учебного округа.

2 июня 1815 года из Казани пришло решение о назначении преподавателем японского языка Петра Степановича Киселева с окладом 240 рублей в год и плюс 70 рублей квартирных. Однако директор иркутской гимназии Словцев встретил такое постановление в штыки. Может, здесь сказывалась неприязнь директора к Киселеву как инородцу. Короче говоря, Словцев стал добиваться ликвидации школы японского языка, являвшейся частью гимназии, ссылаясь на то, что она не окупает тех денег, которые тратились на нее. В связи с зачислением П.С. Киселева в штат учителей гимназии Словцев направил гражданскому губернатору Трескину специальное письмо, где утверждал, что «Киселев, как и его предшественник Колотыгин, простолюдин, не знающий японского языка, и поэтому для школы бесполезен».

Конец этому конфликту был положен в 1816 году, когда генерал-губернатор 14 июня закрыл школу японского языка. Формально это решение мотивировалось причинами экономии денег и невозможностью найти желающих изучать японский язык. К тому же отказ японцев открыть торговлю с Россией (даже через Курилы и курильцев) лишал переводчиков японского языка каких-либо реальных перспектив для работы. Тем более, что повторная посылка русского корабля на Итуруп в 1815 году снова закончилась неудачей. Иркутские власти поняли, что еще не созрело время для сношений с Японией, и потеряли к этой проблеме всякий интерес. Одним из последствий этого и явилось закрытие школы японского языка.

Что касается Петра Киселева, то его благосклонно отпустили из Иркутска в Москву, как было сказано, «по делам коммерции». В тот же год П.С. Киселев уехал из Иркутска, и с этого времени его след затерялся на бескрайних российских просторах…

Мы написали слова «след затерялся». Написали и задумались. Почему так случилось? Петр Степанович Киселев прожил в Иркутске без малого двадцать лет, если вести отсчет от первого приезда в 1795 году. Эти годы были отданы святому делу налаживания дружеских отношений между Россией и Японией. Он принял Св. крещение, российское подданство, заслужил классный чин коллежского регистратора. Это не так мало для чужестранца. Кроме того, он первым из японцев совершил кругосветное путешествие. Принял участие в очень важном историческом событии, связанном с мореплавателем В.М. Головниным. Для одной человеческой жизни это более, чем достаточно. При других обстоятельствах, как нам кажется, он вошел бы в историю наравне с Такадая Кахэй, которого чтят на Хоккайдо. Но этого не случилось. На острове Авадзи, где родился Такадая Кахэй, сегодня ему и русскому мореплавателю В.М. Головнину поставлен памятник. А что знают в родном Сэндае о Судая Хёбэ?