В Путивле плачет Ярославна

Одна на городской стене...

Майков.

 

А мои ти Куряне сведоми к мери...

Слово о полку Игореве.

 

В Западной части Курской губернии, на высоком, холмистом правом берегу реки Сейма, среди лесов,  весь,  утопая   в садах,  живописно    раскинут  небольшой уездный  городок  Путивль.  Его старинный монастырь сохранял много ценных исторических памятников,   а кругом   расположенные   курганы,   не   исследованные никем, кроме крестьянских плугов, дают возможность доморощенным     археологам     без     особого     труда находить старинные металлические предметы, правда в сильно разрушенном состоянии; на "Кремлевской горке", где лишь обилие известняка в почве на склонах указывает   на   бывшие   здесь   кремлёвские   стены,   за плохонькой деревянной оградой, под открытым небом, с полустертыми  от  времени  и непогоды надписями, лежит могильная плита князя Игоря.

 

Вдалеке от крупных центров и в 20 верстах от железной дороги, отрезанный с юга заливными лугами 20 верстной ширины долины реки Сейма, утратив с древних времён всякое политическое и торговое значение, городок заснул, и потрясшие до основания Россию события войны и революции почти не отразились на жизни мирных его жителей.

 

Этому глухому городишке с поэтическим именем пришлось сыграть значительную роль в гражданской войне. "Командующая высота" в большом районе, ключ к овладению правым берегом реки Сейма, при разрушении железнодорожных мостов, фуражная база для кавалерии - Путивль оказался имеющим стратегическое значение.

 

Занимая Украину с помощью немцев, петлюровцы присоединяют уезд к своим владениям, несмотря на то, что большая, правобережная часть уезда не "балакает" по-украински, а "гуторит" по-русски; гетман Скоропадский решительно отказывает большевикам в возвращении им русского уезда; после объявления гетманом "единой, неделимой России", большевики, несмотря на междоусобицу, возникшую в крае, не решаются начать наступление с северо-западной границы Украины, не заняв Путивля, защищаемого сильным гарнизоном, непрерывное наступление Добровольческой армии осенью 1919 года задерживается под Путивлем; и, наконец, последняя сдача Путивля большевикам зимой 1919 года, из-за обходов на других фронтах, кладет начало быстрому отходу Кавалерийского корпуса  в Крым.

 

В декабре 1918 года город Путивль являлся как бы островом между двумя враждебными сторонами — большевиками и петлюровцами.

 

Сформировавшаяся под лозунгом "единой, неделимой России" добровольческая дружина, пополненная добровольческим же гарнизоном соседнего города Глухова,  отошедшим под давлением большевиков, состоявшая почти исключительно из офицеров, юнкеров и учащихся, насчитывала в своих рядах до 1000 человек, и, состоя из всех родов оружия (2 орудии 300 всадников), была опасна и для петлюровцев и для большевиков.

 

Не успев получить ни одного приказа от своих командующих, генералов Келлера и Долгорукова, стоя на границе с большевиками и ведя с ними активно-оборонительную войну, не отступая и надеясь на скорую поддержку "союзников" ("не то, что немцы!"), гарнизон Путивля был отрезан от Киева и от Дона восставшими петлюровцами, не решавшимися, однако, наступать на Путивль.

 

Сделав в конце декабря последнюю вылазку на большевиков, окончившуюся не вполне удачно и выяснившую скопление красных частей на нашем направлении, командиры гарнизона решили вступить в переговоры с петлюровцами. Как из земли вырос — оказался в Путивле "повитовий" (уездный) комиссар, предложивший стать под петлюровское командование и назначивший своих ротных и батальонных командиров. От командиров дружины отказались, но предложили пока что совместную борьбу с большевиками. Комиссару пришлось согласиться.

 

Появление украинских властей в городе не изменило ничуть военного положения гарнизона. По отрывочным сведениям знали, что петлюровцы, не успев закончить вполне политический переворот, отступают от всех границ с большевиками, но они надеялись еще на "союзников", которые "по словам очевидцев", подходят уже к Киеву, оперируют "ультрафиолетовыми лучами", ослепляющими якобы на несколько месяцев, и киевские госпиталя будто бы переполнены слепыми.

 

Большевики накапливались полукольцом с северо-востока, занимая ряд соседних деревень. Дни и ночи участники   гарнизона   проводили   под   рубежом.   По ночам происходили столкновения застав, и требовалось подкрепление. Город был окутан, как паутиной, проволокой полевого телефона. И полудремля, полубодрствуя, каждый из нас знал всю обстановку, проволока телефона была общим нервом, и никогда не случалось, чтобы подкрепление опоздало на минуту, так как это было бы равносильно гибели гарнизона.

 

Наконец, в ночь на 1 января 1919 года выяснилось, что петлюровцы очистили весь прилегающий к нам район, уходя эшелонами по железным дорогам, и, если большевики займут раньше нас железнодорожную линию Конотоп-Бахмач, то мы будем в кольце. Всю ночь сгонялись подводы из незанятых большевиками деревень, а к вечеру I января, сопровождаемые слезами и благословениями близких и знакомых, мы выступили из города на юго-запад.

 

Зима была снежная, и сугробы, нанесенные метелями, замедляли движение растянувшегося на версты обоза. Раскормленные на долгой стоянке, крепконогие полубельгийские лошади, подаренные с завода, легко везли шестериками полевую и горную трехдюймовки, уходившие по ступицу в снег. Громадное напряжение нервов, сопряжённое с сидением в осажденном городе, разрядилось с выходом в поле, озабоченное выражение исчезло с лиц, кое-где слышался беззаботный смех. Несмотря на большое количество крестьянских саней, многие шли пешком, чтобы размять неутомленные ноги.

 

Рядом со мной, за орудием, шёл поручик Ребане - немолодой человек, оставивший в Путивле жену и двоих детей. Несмотря на общее оптимистическое мнение   о   скором   возвращении   в   Путивль,   мрачное настроение его не покидало.

 

—        Не кончится добром этот поход, — говорил он.

 

—        Ведь вы слышали, союзники-то уже под Киевом,

 

—        ободряли мы его "непроверенными слухами".

 

—        Что же, если и так? Не своими силами они продвигаются, поверьте мне. Наших держат на фронте, а сами в тылах.  Нас мало. Перебьют, ослабеет фронт, союзники уйдут и остатки наши бросят... Вы говорите "подлость", а они говорят "интересы родины". Выгодно или невыгодно, вот о чём они думают, помогая нам.

 

Мы горячо возражали. Тогда ещё многие верили в долг и честь, сами бескорыстно борясь за спасение родины.

 

Разбив    у   деревни    Ишивки    небольшой    отряд большевиков,    пытавшийся    отрезать    часть    нашего обоза,  мы   на  утро  заняли  станцию  Грузское,  а  на другой    день    вечером,    атакуемые    красными,    под прикрытием   наших   всадников   и   орудия,   установленного на открытой платформе, погрузились в поезд и со старым  станционным   паровозом  отправились  на Конотоп, назначив кавалерии соединение в Прилуках. Сутки   простояли   в   Конотопе:   путь   был   занят бронепоездом атамана "Ангела", не желавшего нас пропускать. К вечеру Ангел отошёл к югу от Бахмача, и мы тронулись, принимая предосторожности на случай подрыва пути и нападения на поезд.

 

В темноте стали в Бахмаче. Паровоз брал уголь и воду. Стоя на пути, ведущем на юг, считали себя в сравнительной безопасности. Я с тремя другими офицерами артиллеристами, помешался в последнем вагоне, непосредственно перед платформой с орудием. В передней части вагона стояли четыре лошади, в задней - ящики с патронами для орудий. Посреди вагона, зарывая в сено ноги, мёрзнувшие от 15-18-градусного мороза, сидели мы и жадно ели холодное сало с мёрзлым хлебом. Поручик Ребанэ стоял у полуоткрытой двери и с беспокойством всматривался в темноту. От еды он отказался.

 

—        Что-то мы долго стоим...

 

Паровоз подозрительно медлил, и уже посланный за ним патруль подходил к цели. Одновременно посланные для охраны станции дозоры переходили пути в обе стороны от эшелона.

 

Вдруг из-за станционной постройки блеснул огонёк, другой, третий... пули защёлкали по вагонам. Дозоры залегли. Раздалась команда:

 

—        Все из вагонов, в цепь, ложись! — и вовремя, потому что в ту же минуту затрещали десятки пулемётов окружавших нас красных.

 

За перестрелкой не стало слышно команды. Наши пулемётчики мелкими перебежками переставляли пулемёты, стреляя наугад, по огонькам. Продвигавшиеся цепи скоро залегли между низкими перронами, неся большие потери под огнём почти в упор.

 

Среди общей трескотни стали чаще и чаще раздаваться взрывы ручных гранат, действующих перекидным огнём. Командир дружины, полковник Турчанинов — кавалерист с офицерским Георгием, встав для команды, упал, раненый бомбой.

 

Красные, расположив пулемёты вдоль путей, застрочили с новой энергией.

 

В это время, прицепленный под огнём паровоз дёрнул, и эшелон двинулся тихим ходом; цепи, перебегая поодиночке, двигались по бокам. Артиллеристы возвращались к орудию, выбегая по одному из цепи.

 

—        Влезайте скорее! — крикнул я поручику Ребанэ, замешкавшемуся у вагона.

 

—        Уже не опасно... —  проговорил он, но глухой звук прервал его речь. Он упал навзничь без стона. — Убит! — сказал кто-то.

 

Отойдя на версту от станции, поезд встал; оказалось, что стрелочник пустил нас не на юг, на Прилуки, а на запад, на Нежин, уже занятый большевиками.

 

Приходилось или выгружаться с насыпи, бросив лошадей, орудия и имущество, и брести сугробами, или попытаться взять вновь с боя Бахмач, чтобы перевести стрелку. Коротким советом решено было второе. В тот же момент наше орудие начало непрерывный обстрел станции, чередуя шрапнели и гранаты с зажигательными снарядами. Пехота, с десятком лёгких пулемётов Льюиса, развернулась в три цепи и тихо, без выстрела двинулась к станции. За цепями так же тихо подвигался задним ходом эшелон. Глубокая тишина морозной ночи прерывалась лишь визжащим звуком выстрелов трёхдюймовки. Временами слышен был спокойный голос ведшего две ближние цепи пожилого полковника Кочана: "Тише... тише..." Он шёл во весь рост, опираясь на тросточку.

 

Вдруг — замешательство в цепях... передают: "На нашем пути огни поезда", и в тот же момент мы видим быстро увеличивающиеся три жёлтых глаза. Команда:

 

— Все из эшелона долой! Орудие — гранатой!..

 

В единственном классном вагоне, наполненном штатскими беженцами и пострадавшем при обстреле, — паника. Мать, схватив тяжело раненого ребёнка, умоляет вынести его, не в силах идти сама... Старик генерал перебитыми пальцами старается открыть заколоченное на зиму замёрзшее окно, чтобы дать выпрыгнуть дочерям... В дверях пробка — раненый упал, на нём столпились и не могут протиснуться... Кое-кто выскочил и безумным взглядом смотрит на несущиеся огни...

 

По цепи передают:

 

"Паровоз без состава".

 

Огни уже близко; уже слышно в застывшем воздухе горячее дыхание паровоза. Команда: "Наводчику остаться у орудия, остальная прислуга — долой!" Юнкер Лозов остаётся один на платформе, наведя орудие на летящее чудовище, держа за спусковой шнур.

 

—        Огонь! — гремит выстрел, юнкер кубарем летит под откос, паровоз дрожит, со свистом и ревом выпускает   белые   облака   и,   замедлив   ход,   налетает на

эшелон, смяв, но не сбросив с рельс платформу и приведя в негодность орудие, и замолкает.

 

—        Ура! — кричит командир.

 

—        Ура! — идёт по цепям, далеко вперед, к станции,

и с этим "Ура!", не произведя ни одного выстрела, передовые роты берут в штыки растерявшихся красных.

 

Через две минуты станция занята, захвачены пулемёты, подобраны убитые (наши тяжелораненые были добиты красными), и, переведя стрелку мы тихим ходом отходим.

Я один в вагоне. Дрожу от холода в подбитой ветром шинели. Устал от боя и бессонных ночей. Уснуть нельзя — замёрзнешь: в вагоне температура та же, что и снаружи. Мысли путаются в голове. В ушах звенит.

 

Кто-то стонет... Не может быть — раненые все в классном вагоне, сзади же меня, на разбитой платформе, только трупы, уже, наверное, промёрзшие. И среди них — поручик Ребанэ. Час тому назад сидели вместе... Есть не хотел, предчувствовал смерть...

 

Снова стон, вполне явственный... Бросаюсь к двери.   Поезд  движется,   как  остановить?  Стреляю  из  винтовки. Не слышат. Пытаюсь махать свечою. Свеча тухнет. Стон повторяется слабее. В отчаянии бросаюсь, на сено и теряю сознание.       

 

Очнувшись,     вновь     слышу     стон     с     тяжелым     вздохом... Но ведь это здесь, в моём вагоне!     

 

Зажигаю свечу. Нет никого; только четыре лошади ; стоят, поникнув головами. Вот одна из них, подняв голову, потрясла ею и застонала. — Она ранена! — мелькнуло в сознании. Животное смотрело на меня с глубокой мольбой и страданием. Но что же можно сделать? Я втиснулся между лошадьми и стал осматривать раненую. Боже мой! Две дыры в боках, задняя нога, перебитая в голени, безжизненно повисла! Нужно добить беднягу... Выведя кое-как из ряда раненую и вставив в ухо дуло револьвера, я, отвернувшись, нажал гашетку. Выстрела почти не было слышно, я бы подумал, что осечка, если бы не горячая струя крови и мозга, залившая мне руку, и рухнувшее тело, припавшее к задвинутой двери. Оглянувшись, я увидел, что стрелял неудачно, попал не в мозжечок, а в продолговатый мозг, и причинил умирающей лишнее страдание: она мотала головой, и кроваво-красная струя лилась из уха. Я плакал, но вторично стрелять не мог. Затихла, бедняга, вытянулась в судорогах.

 

Я опять забылся. Очнулся от шума, звука падаюшего тела. Зажигаю новую свечу. Другая лошадь повалилась на бок и трясет головой. Две оставшиеся соседки жмутся в угол, пугливо косясь

 

Осмотр. Прострелен живот и  пах. Кровью истекает.

Не отворачиваюсь, Рука не дрожит. Нервы одеревенели. Точно и без замедления, лишь с глубоко-скообным сердцем, делаю страшное дело.

Вытянулась и затихла.

 

Опять забытье.

 

Брезжит рассвет. Почему я знаю, что рассвет? Ах, да ведь весь вагон в дырах от пуль, как решето!

 

Люди из вагона выходили при обстреле, а лошади оставались...

 

Подходя к станции "Ичня", увидели впереди на нашем пути бронепоезд, маневрировавший в боевой готовности. У перелеска мы сошли с поезда, рассыпались, пустили разведку на станцию. Бронепоезд отошёл. Через час вернулись разведчики. Станция в руках петлюровцев, приглашающих нас к себе, Ангел же со своим бронепоездом с трудом сдерживается, чтобы не подраться с "москалями".

 

Отправив на станцию батальон пехоты, тихим ходом подходим, минуя бронепоезд, с прячущимися в нём красными "шлыками". Станция пуста. Недружелюбный приём!

 

На "Ичне" сбросили трупы двух лошадей, третью, дважды раненую, отдали крестьянам, четвёртую же верховую кобылку вороной масти решили пока оставить — авось, выходим. Позже, отступая из Прилук, мы её оставили с сильно повышенной температурой (рана в кишечник) у директора гимназии.

 

На вокзале телефонограмма: Атаман Прилукского округа поздравляет с победой на Бахмаче, приглашает стать в ряды Петлюровской армии, но требует передачи командования отрядом прапорщику Вакуленко. Путивльскому  Повитовому комиссару.

 

Обсуждали "по ротам, батареям". Командиры соглашались: выхода нет другого. Отступать на юго-запад нам по пути с Петлюрой. А там - нам легко будет уйти. Пробиться сквозь всю Украину - невозможно.

 

Идти же между двух неприятелей — скоро и бесцельно погибнем.

Прапорщику Вакуленко поставили условием не соглашаться на раздробление отряда. Он обещал. Его честолюбие совпадало с нашими интересами. Послал ответную телефонограмму:

 

"Щиро дякую[1] Полковник Вакуленко".

 

Так прапорщик Вакуленко стал "паном полковником", а Путивльская офицерская добровольческая дружина — "четвертим полком Окремого Запорожського Черноморського Кошу" (Особой Запорожской Черноморской Дивизии).

 

И не раз впоследствии "щирых" украинцев поражала раздававшаяся из уст славных запорожцев чистая российская речь.

 

К полудню приехали в Прилуки. Выгружались до вечера.

 

К вечеру пришёл один из двух отставших от эшелона офицеров и рассказал, что оба они были арестованы Ангелом, и другой уже расстрелян, а он бежал, и что вечером Ангел явится в Прилуки разоружать наш эшелон.

 

Пока "пан полковник" ездил "до кошевого атамана" за приказаниями, командиры батальонов распорядились сами, и бронепоезд Ангела, подошедший в темноте, был окружен и разоружен в пять минут, не оказав сопротивления. Красные шлыки прыгали с поезда в руки нашей пехоты. Атаман, считаясь с совершившимся фактом, приказал "расформировуваты" Ангела.

 

В Прилуках похоронили с почестями убитых под Бахмачом. Раненых, в том числе командира дружины, разместили по госпиталям. Сами расположились в здании гимназии, в классах, на соломе. Впервые после Путивля ели горячую пищу. Чувствовали себя почти счастливыми.

 

Петлюровским командованием решено было дать отпор красным в этом районе, и нашему "полку", состоявшему из трёх родов оружия, поручена была самостоятельная защита северо-восточной части города.

 

Противник не был ещё обнаружен, и, чтобы не утомлять отряда, на подходах к городу выставлялась только дежурная часть.

 

Ночью будят всех: заставы завязали перестрелку с подошедшими красными, но одновременно потеряли связь с соседними петлюровскими частями, и отходят к городу.

 

Выходим, запрягаем, выводим орудия со двора. Малочисленные и пёстрые украинские части спешат к вокзалу. Обозы давно прошли. Совершенно неожиданно город сдаётся без боя.

 

На вокзале беспорядок. Грузятся, кто куда попало. С трудом освобождаем свой состав.

 

Подача под перрон невозможна, кавалерия грузится с путей по доскам. Погрузка батареи оказывается невозможной, и, собрав с трудом десяток саней, имея двадцать человек при двух орудиях, выходим на юг.

 

Двадцать четыре часа похода до Пирятина, с отдыхами по полчаса для лошадей, 60 верст по сугробам, на 20-градусном морозе. Последние эшелоны скоро обгоняют нас, выпуская столбы искр и пламени из паровозных труб.

 

Местность "ничья". Крестьяне прячутся по избам, не зная, кого ждать. Впереди "разведка" из 3-х всадников. Сзади, на последних санях, пулемет Кольта, на остальных — лёгкие "Льюисы".

 

На рассвете остановились на выезде из рощи перед большим селом. Разведка замешкалась в селе.

 

Вдруг слышим крики и видим сбоку села скачущих полем наших разведчиков и почти одновременно вылетающих из села наперерез им, прямо на нас, десятка два всадников.

 

Затрещали наши пулемёты. Всадники, не ожидавшие близости неприятеля, смешавшись, бросились назад, а пущенные в воздух из быстро повёрнутых орудий шрапнели заставили их, покинув село, отойти на восток.

 

Быстро обогнув село околицей, идём дальше. Орудия готовы, в случае чего, защищаться картечью. Настроение бодрое, приподнятое.

 

— А лучше, господа, на твёрдой земле, не то, что в вагоне!..

 

К ночи входим в Пирятин. Город точно вымер. Нигде ни огонька. Нет и следа воинских частей. Тщетно стучим в двери домов. Жители попрятались — большевики ли, петлюровцы, всё равно, открывать опасно.

 

—        Кто идёт? — Впереди три силуэта — патруль.

Русская речь... неужели большевики?

 

—        Свои!

 

—        Кто свои? — Щёлкают затворы винтовок.

 

—        Батарея!   —   уклончивый   ответ.   Несколько

человек наших стараются обойти патруль с боков.

 

—        Капитан Балин?

 

—        Да!

 

—        Скорее на вокзал. Остался один наш эшелон — ждём вас.

 

Быстро    погрузив    орудия    на    приготовленную платформу, отходим, подрывая путь за собой. Благополучно   миновав   Петровку,   выходим   на   Киевскую линию и, проехав три станции, останавливаемся: "пан полковник" выхлопотал нам отдых. Стоим в резерве, не выгружаясь.

 

—        Прапорщик Северов, вам ехать за фуражом и провиантом для батареи по хуторам.

 

Общего довольствия, котла, не было в петлюровских частях. Интендантства фактически не существовало. Выдавались суточные деньги на руки, помесячно. Таким образом, в местах расположения частей население быстро лишалось продуктов питания.

 

Оглядев вороную рысистую кобылу "Могучую" и взяв сани на хуторе близ станции, еду по хуторам. Всюду мрачный ответ:

 

—        Ничого немае.

 

Одна дивчина посоветовала проехать в экономию, за пять верст в сторону от железной дороги, — "Бо там вчора хлиб учинялы".

 

Был ясный, морозный день. Согревшись от верховой езды, я с удовольствием выехал на аллею, обсаженную деревцами, искрившимися снегом на солнце. Равнодушный "дядько" потрухивал за мною.

 

Проехав несуразный панский дом с заколоченными окнами, подъехал к белому домику, дымившемуся трубой. Вышел старик.

 

—        Управляющий здесь?

 

—        Це ж я, пане полковнику!

 

Я изложил своё дело. Он спросил:

 

—        Деньги платить будете?

 

—        Разумеется!

 

Скрывшись на минуту, старик вышел в полушубке, сказав мне на ходу:

 

—        Заходите   в   хату,   обогрейтесь;   хозяйка  чайку приготовит, а я распоряжусь.

 

В прихожей встретила меня пожилая женщина. Усадив меня в столовой за круглым столом, она спросила:

 

—        Вы кто ж такие будете?

 

Я назвал часть.

 

—        Что же вы этих, красных башлыков, не носите?

 

Да и речь ваша русская.

 

Я сказал, что наша часть состоит из русских офицеров.

 

Старушка обрадовалась:

 

— Я и вижу, что не разбойники вы эти... и обращение у вас вежливое. А то придут, грозят, ругаются. Из дома барского тащат что попало... Девчат задевают. Уж я дочку обратно в Переяславль отправила. В гимназии не учатся сейчас, да всё спокойнее в городе...

 

Пока хозяйка ставила самовар, старик вернулся:

 

—        Через полчаса будет вам воз сена; прочее, овёс, сало, картофель и хлеб можете получить в магазине, ордер вот он... Цены-то сами назначите?

 

—        Я   цен   не   знаю.   Говорите   ваши,   только  по совести.

 

—        Да уж лишнего не возьму. — Он улыбнулся. —

 

Верите ли, первый раз за продукты деньги получаю. Вот...   —   Он  вынул   из  конторки,  стоявшей у окна, несколько клочков бумаги. — Реквизиционные квитанции. Безграмотные, без печати, без подписи. Это ещё хорошо. А то и так, бранью отделываются. А именье теперь государственное. Я должен отвечать...

 

Обратный путь шагом, рядом с двумя нагруженными санями. Тщетно пытаюсь разговориться с молчаливым дядьком. На мои вопросы, довольны ли хуторяне новыми украинскими порядками, он упорно отмалчивается, наконец с сердцем плюёт и произносит, в сторону своих лошадёнок:

— Чорт-ё  що робитця... Геть-тя!

 

И снова умолкает.

 

Сдача Киева красным произошла совершенно неожиданно, и нам пришлось спешно выгружаться, наводя справки о возможных переправах через Днепр. К счастью. Переяславский мост, один из деревянных мостов, построенных во время войны, оказался цел, и, сделав большой переход, обогнув с наступлением темноты Переяславль, занятый в тот день большевиками, мы среди ночи достигли села, расположенного у начала моста.

 

От крестьян, отнесшихся к нам довольно дружелюбно, узнали, что по ту сторону моста оперируют банды "Зеленых", которые "сами по себе" — никого не признают и занимаются грабежом.

 

Заняв мост своим караулом, мы заночевали в селе.

 

На заре следующего для поднимались по дамбе Переяславского моста. Довольно удобный и широкий, предназначавшийся для перехода нашей армии в германскую войну в случае отступления за Киев, мост этот поднят высоко в воздух, смягчая крутизну подъёма на правый, сильно гористый берег.

 

Сзади нас, на низком песчаном берегу, покрытом кустарником и местами сосновыми ро шинами, живописно раскинулось село, и слегка розовели от зари занесенные снегом крыши. Впереди, на фоне мрачных туч, неприветливые, с бедной растительностью. Днепровские горы.

 

Посредине,   под  нами,   тщетно   борясь   с  ударившими внезапно трескучими морозами, уже скованный у берегов, и временами покрываясь почти весь тонкой, как будто жирной пленкой, мрачно серел широкий Днепр.

 

Шли молча. Что ждёт нас впереди, в этих гористых местах? О бандах "зеленых" имелись разноречивые сведения, но численность их, несомненно, была велика.

На подъёме задержка. Артиллерийские лошади не в силах вытащить на гору 120-пудовое орудие с передком.

 

Пехота, собираясь у орудий, привязывает к ним верёвки, пояса.

По команде: "шагом а-арш!" и лошади и люди одновременно напрягаются, с трудом сдвигают с места и тащат в гору пушки.

 

Решено было всеми мерами избегать боя с "зелёными", не имевшего смысла для нас и могущего в лучшем случае сильно ослабить отряд. Для этого был выбран путь не по шляху, а просёлками.

 

Тяжелый был переход. Крутые подъёмы, спуски; орудия валились набок, застревали. Проходя расположенную на косогоре деревню, разбирали плетни и, выпрягая лошадей, спускали орудия на верёвках. В первый день прошли  12   верст.

 

Остановившись на ночлег в небольшой деревушке, узнали, что за час до нашего прихода небольшая часть зелёных ушла па запад. Вернувшаяся утром наша разведка выяснила, что в эту ночь зелёные, разбившись на две группы, разошлись — на север и юг, оставив свободным шлях на Белую Церковь.

 

Выбора не было, и, приведя отряд в боевой порядок, мы продолжали поход шляхом, ежедневно ожидая боя с зелеными. Но они медлили. Первые дни похода,   поднимаясь   на   всё   более   и  более  пологие   ] высоты, мы часто видели группы всадников и тачанок: на     расстоянии     пушечного     выстрела.     Очевидно,  появление   нашего   отряда   поставило  их  в  тупик: по характеру отряда, внешности, речи, ясно было, что мы не  петлюровцы.  По полному отсутствию грабежей и насилий — не разбойники.  По расплате украинскими знаками — не большевики.

 

Во всяком случае, удобный момент для нападения   на нас  в горах, был упущен.  Мы шли по равнине и врасплох захватить себя не давали. Когда же разбойники   наглели   и   приближались,   мы   демонстративно  высылали на них небольшие отряды, а иногда нащупывали и артиллерией.

 

Делали возможно большие переходы. Суровые морозы, вьюги и метели не останавливали: нужно было спешить и раньше большевиков перейти линию Фастов-Белая  Церковь-Цветково. Выход красных бронепоездов на эту линию грозил нам верной гибелью.

 

Овладевшее    нами   с   переходом   через  Днепр нервное напряжение  не покидало. Усталые люди молча шли,   давая   отдыхать   лошадям.   Ставшие   в   тягла лошади   с   усилием,   но   ровно   подвигались   вперёд.  Авангард,  арьергард,  дозоры держали свои интервалы  и  зорко осматривали местность. Сознание опасности  и  в  то же время наглядность продвижения вперёд не давали опускаться и слабеть. Люди, как и лошади, втянулись  в   поход.

 

В темноте подходим к селу. Квартирьеры тотчас же разводят по хатам.  Распрягаем, поим, кормим лошадей,   устраиваем   им   возможно   лучший   ночлег.   Нет сараев   —   устраиваем   сплошные   заборы,   накрываем   спины    одеялами.    Нет    овса    —    кормим    хлебом,   добываем лучшее сено. Лошади — на первом плане, впереди людей.

 

В нужную минуту они спасут.

 

Входим в хату. Пока растапливается печь для варки пищи (картофель да сало в разных видах), снимаем бельё и держим перед огнём, подпаливая кишащих тысячами насекомых, пока ткань не начинает дымиться. Тут, в сравнительном благополучии, иногда бывает и весело, в предвкушении сытного, хотя и однообразного, ужина. После ужина,  вповалку на соломе, тяжёлый, но чуткий сон.

 

Перед рассветом стук в окно. Все встаём как один. Выводим покорно, но нехотя идущих лошадей, запрягаем.

 

Мороз под утро кажется невыносимым, а когда по команде: "ездовые, садись", очутишься верхом в холодном седле, да дунет под полу шинели ветерок, — света не взвидишь, и, кажется, замерзаешь.

 

Но тут кто-то обносит ездовых "чаркой". Трясущимися руками возьмёшь большой чайный стакан и, с трудом удерживая тошноту, вольёшь в себя духом вонючую жидкость.

Через пять минут тёплые струйки, разливающиеся по телу, возвращают к жизни.

 

Отряд быстро, почти одновременно выходя из дворов, собирается на краю села, и с первыми лучами рассвета, выдвинув авангард и пустив в стороны дозоры, заменившие отдыхающих в санях под тулупами ночных разведчиков, вытягивается по дороге на запад.

 

 

*

 

Последние дни перехода к Белой Церкви прошли веселее. Погода установилась не очень морозная и ясная Дорога накатывалась, и лошади шли легче. Зеленые остались позади.

 

Люди, отдыхая, ехали в санях, изредка пробегаясь, чтобы согреться. "Самогон" - вонючая, но неоспоримо и испытанно целительная влага, употреблялась несколько шире. Поручик Фролов, командир пехотного взвода, особенный почитатель этого напитка, два дня ехал, лёжа в санях под самыми мордами моей передней пары в первом орудии, и, не видя никого, кроме меня в течение двух дней, с воодушевлением выражал мне как ездовому батареи своё "особое, глубокое и нижайшее почтение".

 

Не доезжая вёрст пяти до Белой Церкви, мы сделали привал на выезде из рощи, в ожидании конного отряда, высланного вперёд для выяснения обстановки.

 

Солнце светило ярко, ветра не было, и дорога в роще, между снежными массами деревьев, готова была начать таять.

 

У саней Фролова мой приятель Болотов - подпоручик батареи, пропустив стаканчик из рук хозяина, пустился в пляс, тяжело притопывая громадными мокрыми сапогами и объясняя, что это "каурская лезгинка". Тотчас же составился оркестр из питомцев взводного поручика, вооружившихся жестянками и котелками.

 

Вид танцора, с лицом, обросшим тетиной на полвершка, в меховой шапке с ушами, в толстой ватной шинели, подоткнутой спереди для удобства танца и шлёпающей задними полами по невероятным, готовым свалиться с ног сапогам, видимо, вдохновлял оркестр, выделывающий на своих инструментах виртуозные трели и стаккато. Собралась толпа зрителей, хлопающих одобрительно в ладоши.

 

Вася пошёл по кругу, щелкая с пятки на носок и подмигивая публике, вызывал партнёра.

Из толпы выделилась долговязая фигура немолодого штатского добровольца. С отчаянием махнув рукой, он крикнул:

 

Отродясь не плясывал! — и, закатав сзади и собрав спереди полы шубы, под общий хохот присоединился к танцору.

 

А командир батальона - великан, полковник Кочан, стоял подле и, улыбаясь исподлобья, смотрел на веселье своих офицеров.

 

*

 

Прискакали два всадника и донесли, что Белая Церковь занята небольшими петлюровскими частями, которые грабят население местечка; наш конный отряд с трудом наводит порядок.

 

Вмиг стихло веселье, раздалась команда; пехота построилась поротно впереди обоза и, взяв винтовки на плечо, "давая ногу", двинулась к городу. За нею, погромыхивая по твёрдой земле, покатилась батарея. Несуразные, не по форме одетые фигуры как будто исчезли.

 

Шли два батальона настоящей русской пехоты.

        

---

 

Еженедельная газета

"ЕДИНЕНИЕ"

орган русской эмиграции в Австралии.

Выходит с декабря  1950 г.

Цена одного № (12 страниц) -50 центов (австр.).

Типография принимает заказы на печ. работы Алрсс: UNIHCATION NEWSPAPER

28 Regent Si. Chippendale, NSW 2008, Australia

 

---

---