В августе 1945 года в Хиросиме и ее окрестностях проживала небольшая колония русских эмигрантов. Это были: музыкант, в прошлом армейский капитан, Сергей Палчиков (Пальчиков?) с семьей (всего 4 человека), его коллега Барковский, владельцы мануфактурной лавки — супруги Парашутины, торговец хлебом вразнос, бывший полковник царской армии П. Борженский (Борзенский?), и перебравшийся в Японию из Китая В. Ильин, в прошлом — участник «белого движения» в Сибири; всего 9 человек (к сожалению, практически все источники информации по данному вопросу существуют либо на японском, либо на английском языке, что вызывает определенные сложности при проведении идентификации имен и фамилий при «обратном переводе» их на русский). Несмотря на свою малочисленность, русские эмигранты составляли большинство иностранных жителей в тогдашней Хиросиме, где, помимо них, проживали еще лишь четверо «белых иностранцев»: три немца и один американец. О том, как в дальнейшем сложилась судьба некоторых из этих людей, рассказано ниже.

Вскоре после окончания войны живший тогда неподалеку от Кобе Д. Абрикосов, бывший российский дипломат, однажды встретил в иностранном (немецком) госпитале, где он в ту пору лечился, больного русского полковника. Выяснилось, что это Павел Борженский, проживавший накануне войны в Хиросиме, где, подобно многим другим эмигрантам, нашедшим в Японии приют после окончания гражданской войны в России, он зарабатывал на жизнь розничной торговлей. Борженский поступил в госпиталь на лечение (у него была повреждена нога) после переезда в Кобе из Хиросимы, так как его здоровье весьма ухудшилось вскоре после атомного взрыва. Первое время Борженский не чувствовал в себе никаких особых изменений, и потому он продолжал оставаться в течение некоторого времени на сборном пункте для беженцев, размещавшемся на территории буддистского храма неподалеку от города, куда его и других русских направили местные японские власти, чтобы облегчить надзор за иностранцами в условиях общей неразберихи, наряду с оказанием им необходимой на первых порах помощи. Затем он при первой же возможности перебрался в Кобе, где рассчитывал найти помощь со стороны представителей тамошней многочисленной иностранной колонии, так как все имущество его погибло при взрыве и последующем пожаре. К тому времени выяснилось, что его положение оказалось более чем серьезным, так как уже началась гангрена и стоял вопрос о немедленной ампутации ноги. После той первой встречи Абрикосов виделся с Борженским ежедневно, пока тот находился в госпитале, и поскольку иностранные врачи и обслуживающий персонал госпиталя говорили исключительно по-немецки, то он служил одновременно и переводчиком при общении их с пациентом. Именно Абрикосову пришлось объявить раненому, насколько опасно его состояние и что врачи тем не менее предлагают провести операцию, хотя шанс на спасение весьма невелик.

Реакция полковника на полученное известие поразила даже видавшего виды холодного скептика, каковым Абрикосов считал самого себя. Выслушав разъяснения медиков, Борженский ответил, что он отказывается от операции, так как ему отныне «незачем больше жить». Лучшая часть его жизни прошла в российской императорской армии, в рядах которой он служил своему монарху на фронтах мировой войны. По его словам, революция стала для него страшным личным ударом, и он, сколько мог, боролся за «белое дело», пока в итоге не был вынужден эмигрировать в Японию. С исчезновением надежды на восстановление старой России жизнь утратила для него всякий смысл, и в этой ситуации неожиданная и страшная болезнь приобрела в его представлении некий провидческий смысл, как если бы это было обращенное к нему Божественное Повеление покинуть этот мир, чего он, как человек верующий, никогда не смог бы совершить по своей воле. Поскольку он не имел живых родственников или близких людей, могущих оплакать его смерть, это также облегчало ему предстоящий скорый уход из жизни. Немецкий доктор ответил: несмотря на то, что он понимает чувства пострадавшего, тем не менее, будучи представителем медицины, он обязан выполнить профессиональный долг. Полковник продолжал настаивать на своем, говоря, что шансов выжить у него практически нет, как нет и сколь-нибудь значительного имущества, а это означало, что оплачивать его больничные счета пришлось бы членам русской эмигрантской колонии, любезно поместившим его в госпиталь, и он ни за что не хотел бы увеличивать понапрасну их и без того немалые расходы. Тогда вмешался японский хирург, присутствовавший при разговоре в качестве консультанта, сказав, что, на его взгляд, в любом случае операцию делать уже поздно. Этот диагноз подтвердился при повторном обследовании, и, по словам Абрикосова, старику в конечном счете позволили «умереть с миром». Все это настолько потрясло персонал госпиталя, что лечащий врач отказался брать деньги за пребывание там Борженского, отметив при этом мужество и стойкость необычного пациента.

Иначе сложилась послевоенная судьба другого русского хиросимца, Владимира Павловича Ильина, который едва ли не единственный из эмигрантов оставил подробный рассказ о том страшном дне. В Японию В. Ильин перебрался незадолго до начала Тихоокеанской войны, приехав туда из Китая, где он, подобно множеству других эмигрантов, осел после разгрома колчаковской армии и последующего занятия красными частями Владивостока. В Хиросиме он оказался, по сути дела, случайно, жил здесь главным образом мелкой торговлей, разовыми заработками, поденной работой. Утром 6 августа 1945 года Ильин завтракал у себя дома, собираясь затем отправиться в соседнюю деревню менять какие-то мелкие вещи на продукты. Вдруг его ослепил яркий свет из окна, и, выглянув на улицу, Ильин увидел в небе несколько вспышек осветительных бомб, какие американцы обычно сбрасывали с самолетов перед началом бомбардировки. Не успев толком поразмыслить, стоит ли отправляться в путь во время бомбежки, Ильин вдруг был сбит с ног ударом страшной силы и потерял сознание. Придя в себя, он обнаружил, что лежит под обломками своего дома, и начал осторожно выбираться из-под завала. Он заметил надвигающуюся стену пламени и бросился бежать к реке, где увидел толпу кричащих, обезумевших людей. Все они спешили прочь от города к руслу реки, протекавшей на дне глубокого оврага. Оглянувшись на бегу, Ильин увидел на месте города сплошное море бушующего огня.

Вокруг Хиросимы были немедленно сооружены палаточные лагеря, где японские военные врачи оказывали первую помощь раненым и обгоревшим жителям. Мертвых сжигали тут же на больших кострах, а живых собирали в группы и развозили в другие города. Русских эмигрантов, как было указано выше, первое время содержали всех вместе на территории буддистского храма, сохранившегося после взрыва. Пройдя первичный врачебный осмотр, В. Ильин вместе с другими иностранцами был отправлен в город Кобе. К этому времени уже было официально объявлено о капитуляции Японии, последовавшей 15 августа, и наступил долгожданный мир.

В Кобе прибывавших хиросимцев уже ждали американские военные медики, в задачу которых входило выяснить последствия воздействия ядерного облучения на человеческий организм, используя в качестве источника информации уцелевших жителей Хиросимы. Ильин был помещен в специальную клинику, где пробыл несколько недель, и при выписке получил предписание явиться спустя некоторое время на дополнительный осмотр. Там же, в Кобе, он встретился с эмигрантом из Поволжья Валентином Федоровичем Морозовым, одним из пионеров кондитерского производства в Японии, с которым Ильин был знаком с довоенных лет и который затем устроил его работать к себе на фабрику. Первые месяцы после взрыва прошли для Ильина без каких-либо заметных ухудшений здоровья, но через год он обнаружил у себя на тыльной стороне ладони правой руки белое пятнышко, оказавшееся признаком лейкемии. В течение пятнадцати с лишним лет, с 1946-го по 1962 год, В. Ильин регулярно бывал на контрольных обследованиях, трижды ложился в госпиталь на лечение; белое пятнышко выросло до размеров мелкой монеты, после чего его рост прекратился, и далее его самочувствие не ухудшалось. Судя по всему, во время атомного взрыва развалины дома, чуть не похоронившие его под собой, стали для него своеобразным щитом, а пятнышко на руке появилось вследствие того, что, очевидно, через какое-то отверстие все-таки проник луч радиации.

Живя в Кобе, Ильин продолжал работать на фабрике семьи Морозовых, став одним из ведущих мастеров-кондитеров. В середине 1960-х годов Ильин уехал с женой из Японии в Австралию, где спустя несколько лет скончался (по имеющимся сведениям — не от лейкемии). На тот момент ему было уже более шестидесяти лет.

Относительно прочих русских жителей Хиросимы известно, что супруги Федор Михайлович (1895–1984) и Александра Николаевна (1902–1987) Парашутины, подобно многим хиросимцам, в день взрыва нашли укрытие в протекавшей поблизости реке, пробыв в воде в общей сложности около 7 часов. Они, как и В. Ильин, тоже впоследствии перебрались в Кобе, пополнив тамошнюю колонию русских эмигрантов. В Кобе Парашутины возобновили свою коммерческую деятельность, ведя торговлю по преимуществу тканями. В условиях расцвета «черного рынка» в первые послевоенные годы им удалось существенно укрепить свое материальное положение и даже обзавестись большим двухэтажным домом в престижном районе Китано-тё, заселенном по преимуществу иностранцами. Здесь же впоследствии они оба скончались и были похоронены на местном иностранном кладбище. Дом Парашутиных сохранился до наших дней и в настоящее время включен в музейную экспозицию «Кобе Идзин-кан» («Дома иностранцев в Кобе»), посвященную истории возникновения и развития иностранного сеттльмента в Кобе, куда входят 28 жилых зданий и бывших учреждений иностранных компаний. После смерти хозяев здание было приобретено в собственность одной из местных японских компаний, и сейчас там располагается кафе, а на втором этаже с 1998 года был открыт зал для проведения брачных церемоний по европейскому образцу. К Парашутиным судьба оказалась не столь милостива, как к Ильину: до конца дней у Федора Михайловича на шее оставалась сквозная фистула, напоминавшая о Хиросиме.

Семья С. Палчикова также благополучно пережила атомную бомбардировку. Сам глава семьи, в прошлом выпускник Казанского императорского университета, затем армейский капитан, музыкант-скрипач, в годы эмиграции переквалифицировался в педагога и преподавал русский язык и музыку в ряде учебных заведений Хиросимы. Во время войны он, как и многие эмигранты, подвергся аресту (впрочем, все тогда окончилось сравнительно благополучно). В день взрыва по счастливой случайности вся семья находилась на расстоянии примерно двух километров от города, благодаря чему все четверо остались живы. Дом их в Хиросиме был разрушен, и около двух недель Палчиковы (сам Сергей Палчиков, его жена Александра, дочь Калерия и сын Дэвид) оставались в доме приютившей их японской семьи Ямада. Там же находился их знакомый, также музыкант, инвалид Барковский. Позднее Палчиковы переселились в Токио, а в 1951 г. уехали в США, где с 1941 г. уже обосновался старший сын Палчикова — Николай. Там С. Палчиков некоторое время преподавал русский язык в военной школе в Калифорнии и в 1979 г. скончался примерно в 80 лет. Александра Палчикова пережила супруга на 6 лет. Старшая дочь Палчикова, Калерия, также поселилась в США, где позднее был опубликован ее рассказ-воспоминание о пережитом в Хиросиме.

Петр Подалко,