Гидзо Тэрасима — едва ли не единственный из до сих пор оставшихся в живых японских жертв сталинского ГУЛАГа. Он родился в 1909 г. в глухой рыбацкой деревушке на Тихоокеанском побережье острова Хоккайдо, впоследствии вошедшей в состав города Нэмуро. С юных лет Тэрасиме не нравилась тяжелая жизнь людей труда в Японии, и он решил бороться за ее улучшение. Вдохновляющим примером для него служил Советский Союз, где, как он слышал, власть находилась в руках рабочих и крестьян, которые строили для себя светлое коммунистическое будущее. И Тэрасима в 1927 г. вступил в нелегальную тогда Компартию Японии. 15 марта 1928 г. японская полиция провела общенациональную облаву на коммунистов. Тэрасима, не поднаторевший еще в правилах подпольной конспирации, оказался в числе 1600 членов КПЯ и их сторонников, арестованных полицией. Из одиночной камеры тюрьмы в Саппоро он вышел только через 6 лет — в 1935 г. Компартия была к этому времени фактически разгромлена, и ему не удалось установить связь с кем-либо из своих бывших товарищей. Тогда Тэрасима решил самостоятельно пробираться в Москву, где при Коминтерне работало представительство КПЯ.

В том же 1935 г. Тэрасима перешел японо-советскую границу на Сахалине. На Северном Сахалине его, естественно, задержали, заподозрив в нем вражеского лазутчика. После долгих допросов и мытарств ему все же удалось добраться до Москвы. Однако оставшаяся в его деле первоначальная версия вражеского лазутчика сыграла впоследствии роковую роль в его жизни.

В Москве судьба наконец-то улыбнулась Тэрасиме. За него вступился представитель Японии в Профинтерне Танака (Кэндзо Ямамото, видный деятель левого профсоюзного движения в Японии). Танака направил Тэрасиму на учебу в КУТВ (Коммунистический университет трудящихся Востока). Тэрасиме выдали советский паспорт на имя бурята Даша Базарона. Органы НКВД на время отстали от Тэрасимы, но он продолжал оставаться у них на заметке. Дело в том, что по существовавшему в Коминтерне порядку зарубежные коммунисты не имели права самостоятельно оставлять свой «боевой пост» в родной стране и появляться в СССР без санкции и направления своей Компартии. У Тэрасимы такого направления не было, поскольку, как мы уже отмечали, к 1935 г. японская полиция разгромила организации КПЯ.

Следует отметить также, что Москва в 1935–1936 гг. мало чем напоминала сердце международного коммунистического движения. В самой советской Компартии уже полным ходом шла охота на «внутренних врагов», которыми считались все, кто не был согласен со Сталиным. Враждебное окружение Советского Союза помогало создавать в стране атмосферу всеобщего недоверия. Психоз шпиономании затронул и колонию зарубежных коммунистов-политэмигрантов в Москве, группировавшуюся вокруг Коминтерна. Штабу «мировой революции» было предписано разобраться со своим политэмигрантским «активом».

5 марта 1936 г. секретариат ИККИ (Исполкома Коминтерна) принял секретное постановление по политэмиграции в СССР. В нем было записано: «Предложить отделу кадров разработать и провести ряд мер по возвращению в капиталистические страны всех лиц, не проявивших в прошлом необходимой большевистской стойкости и преданности партии, в первую очередь тех, кто заподозрен в шпионаже и провокации». И далее: «Повести решительную борьбу против оставления в СССР членов партии и КСМ, уехавших из своей страны без специального разрешения ЦК партии, как дезертиров с поля классовой борьбы».

Гидзо Тэрасима как раз попадал в эту категорию политэмигрантов. Да и сам КУТВ, в который Тэрасима был направлен в 1935 г., уже не напоминал ту «кузницу революционеров», которой он был в 20-х годах. Первоначально КУТВ предназначался для подготовки партийных кадров для национальных окраин Советской России и подчинялся ВЦИК. Иностранная группа появилась в нем в 1923 г. В 1935 г. эта группа работала в составе КУТВа секретно под вывеской «Отдел кадров». А в мае 1936 г. ее вообще вывели из КУТВа и переподчинили непосредственно Секретариату ИККИ. Теперь группа стала называться Научно-исследовательским институтом по изучению национальных и колониальных проблем (НИИНКП). Были резко усилены меры секретности. Национальные секции были размещены в разных местах, в основном за городом, и почти не общались друг с другом. Подавляющее число учащихся составляли тогда китайцы и маньчжуры: 143 человека из 180.

Однако все это уже мало касалось Тэрасимы, так как японский сектор при реорганизации ликвидировали. Восьмерых учащихся-японцев поселили на служебной даче под Москвой, где они ждали решения своей участи. Но и сам НИИНКП просуществовал недолго: он был ликвидирован 23 сентября 1938 г.

В ноябре 1937 г. по обвинению в шпионаже в пользу Японии был арестован Танака (в 1939 г. его расстреляли, но в 1956 г. посмертно реабилитировали). Вслед за этим НКВД начал хватать членов его «шпионской группы», т.е. тех японских политэмигрантов, которые либо работали с Танакой, либо просто были знакомы с ним. В феврале 1938 г. очередь дошла и до Тэрасимы. Его обвинили в том, что он, как и Танака, являлся японским шпионом.

После двухмесячных допросов на Лубянке Военная коллегия Верховного суда СССР вынесла ему в апреле 1938 г. смертный приговор. По существовавшему порядку такой приговор не подлежал обжалованию и приводился в исполнение в течение 24 часов. Однако Тэрасиму не расстреляли, а в ноябре 1938 г. заменили расстрел на 25 лет заключения в исправительных лагерях. Свой срок Тэрасима отбывал сначала на Соловках, а затем в Воркуте, где работал на шахте.

Выпустили Тэрасиму по амнистии досрочно в 1955 г. Но он не имел права покидать Воркуту и стал работать на местном механическом заводе. В декабре 1956 г. его полностью реабилитировали. Однако оставалось одно «но». Ему выдали документ о том, что он является апатридом (человеком без гражданства), и вписали в него не только его имя и фамилию, но и подпольный псевдоним, под которым он учился в КУТВе. С таким документом, содержавшим две фамилии, трудно было куда-нибудь уехать из Воркуты.

Тэрасима попытался восстановить свое японское гражданство. Но в те годы советско-японские отношения только-только налаживались, и Тэрасиме не удалось решить этот вопрос. В 1958 г. он согласился получить советский паспорт и стал Гидзо Ивановичем Тэрасимой. Это позволило ему наконец-то зарегистрировать свой брак с украинкой Надеждой Гречко, с которой он познакомился еще в лагере, а затем встретился еще раз после освобождения.

Спустя несколько лет ему удалось через Красный Крест разыскать своего брата. От него он узнал, что родители умерли еще в годы второй мировой войны. Сам брат также был тяжело болен. Так отпал вопрос о его возвращении на родину.

В 1959 г. Тэрасима вышел на пенсию, и японо-украинская семья уехала из Воркуты на «материк». Они обосновались в благодатном Краснодарском крае, потом еще несколько раз меняли свое местожительство, пока не осели окончательно в Туапсе.

Тэрасима подрабатывал разнорабочим в совхозах и на рыбообработке. В 1966 г. японцы, с которыми он случайно встретился в Киеве, предложили ему попробовать свои силы в качестве переводчика. Дело пошло, и он много лет проработал внештатным переводчиком в московском представительстве японской фирмы «Мицуи буссан», помогая устанавливать японское оборудование на советских предприятиях.

В 1991 г. судьбой Тэрасимы заинтересовалась японская газета «Нихон кэйдзай». Ее корреспондент Кэнука списался с Тэрасимой и в 1992 г., приехав в Туапсе, в течение десяти дней записывал на магнитофон рассказ Гидзо о его жизни. Расшифрованная пленка и легла в основу будущей книги Г. Тэрасимы. В 1993 г. газета пригласила Тэрасиму в Японию, где он доработал книгу и побывал на родине, которую не видел 58 лет.

В том же 1993 г. издательство газеты «Нихон кэйдзай» выпустило книгу Тэрасимы в свет. Она называлась «Записки долгого пути» и состояла из двух томов. Первый назывался — «Двадцать лет моих лагерей», второй — «Моя Россия, моя Япония».

Сегодня мы хотим воспроизвести здесь небольшой отрывок из первого тома книги. Тэрасима рассказывает в нем об одном ночном разговоре со следователем НКВД в Лубянской тюрьме. Этот разговор запечатлелся в его памяти на всю оставшуюся жизнь и многое перевернул в сознании Тэрасимы.

«Тэрасима: Я думаю, что в глубине своей души вы уверены, что я не совершал никаких преступлений. Ведь я, как и вы, член партии. Требуемые от меня признания не соответствуют действительности. Я не хочу подписывать сфабрикованный протокол.

Следователь: Думаю, что мы с тобой вот так разговариваем ночью в последний раз. Хочу напомнить тебе, что ни разу никто из тех, кто когда-либо попадал к нам через наши железные ворота, не выходил отсюда невиновным. Ведь здесь не обычная полиция, а штаб государственной безопасности. Наша работа подчинена политической линии, и нас не интересуют доказательства преступления. Возможно, ты попал сюда, так как не понравился кому-то. Но раз ты попал сюда, просто так тебя не отпустят. Ты можешь сейчас отказаться подписать «показания». Но тебя передадут другому следователю, и он, хотя бы пытками, заставит тебя в конце концов подписать их. То, что я тебе говорю сейчас, — это не угрозы. Здесь есть камеры пыток, и оттуда не выходят живыми. Я симпатизирую тебе, поэтому мы и ведем этой ночью наш разговор.

Тэрасима: Но зачем вы наказываете невиновных людей? Ведь вы же сами знаете, что я не совершал никаких контрреволюционных проступков.

Следователь: Ничего не поделаешь. Мы здесь занимаемся борьбой с контрреволюционной деятельностью — это наша работа».

«В свете этого разговора, — пишет Тэрасима, — мне стало ясно, что представляли собой неоднократно раскрывавшиеся в Советском Союзе «контрреволюционные заговоры». Этот разговор показал весь ужас советской диктаторской политической системы. Так по указанию Сталина уничтожались идеологические оппоненты и высказывавшие хотя бы малейшую критику иностранные коммунисты, оказавшиеся в Советском Союзе. Таково было «светлое коммунистическое общество», ради которого я пожертвовал своей юностью. Я понял, каким глупым был до этого времени. Ведь я же собирался построить такое же страшное общество и в Японии».