Так называемая третья эмиграция из Советского Союза (на излете его существования) оказалась, как и следовало ожидать, очень урожайной по части писательских талантов. Причем неважно куда эмиграция — в Америку ли, в Германию, в Англию, в Израиль. Нет, в случае с Израилем все-таки важно. Это, как всегда в историях с этой безумной и священной страной, — особый случай. Колориты переплетаются и, взаимно реагируя, даже взрываются: богатейший и причудливый опыт жизни на одной шестой части суши, чреватый сюжетами и смешными, и надрывными, самый невероятно ломаный культурный код ХХ века сливается с веселой экзальтацией, неотразимой самоиронией, лихорадочным возбуждением и патриотизмом, обостренным зрительным чувством, — качествами, свойственными израильской жизни.

Иерусалимские картинки

Несколько особенностей отличают нашу страну от всех остальных. И главная — это резервистская служба мужчин на протяжении чуть ли не всей активной их гражданской жизни. Ты можешь быть врачом, ученым, музыкантом, бизнесменом — даже миллионером! — но раз в году ты получаешь повестку, надеваешь форму, берешь оружие и исполняешь мужской солдатский долг. Можете вообразить, какое количество смешных и даже гротескных ситуаций порождает — на общем драматическом фоне! — эта наша государственная особенность.

Да, в этой пестрой стране основной фон декораций — защитного цвета.

Три резервиста, отпущенные на субботу, лежат на весенней травке в Саду Роз, неподалеку от Кнессета. На газете перед ними — остатки только что съеденного солдатского пайка — банки из-под тушенки, скорлупки от яиц. Они лежат, беседуют — о чем могут беседовать сорокапятилетние отцы семейств? — о расходах на свадьбу дочери, о банковских ссудах, о растущих ценах на бензин…

На дорожке появляется группа туристов явно из России — паломники, все в крестах, бороды лопатой… Проходя, неодобрительно смотрят на солдат, и один говорит громко: «У-у! Лежат, загорают, агрессоры сионистские, убийцы, людоеды!»

Один из резервистов приподнимается на локте и говорит по-русски лениво и доброжелательно:

— Правда, Господи?

И сам себе отвечает, поглаживая себя по макушке:

 — Правда, Боренька!

Как-то летом призывается на очередную резервистскую службу.

В один из дней этого срока ему дали увольнительную, он поехал к приятельнице в Тель-Авив, и там до двух часов ночи они отплясывали на дискотеке. После чего слегка поссорились, подружка уехала ночевать к бывшему приятелю, а ему выдала ключи от своего дома.

Он приехал к ней на квартиру ночью, разделся догола (стояла страшная жара, обычная для этого времени года) и завалился спать.

Проснувшись наутро, не обнаружил в квартире ни одной детали своего туалета. Куда-то исчезла вся одежда, от трусов и носков до галстука. Это было тем более странно, что портмоне и ключи от машины лежали на столе в целости и сохранности. Ничего не понимая, он принялся бродить по квартире.

Ария голого гостя.

Но увольнительная заканчивалась и хочешь не хочешь, а надо было возвращаться в часть. К тому же машину свою он за неимением места припарковал квартала за два от дома. Делать нечего: он принял душ, открыл дверцы шкафа, подыскал свободный цветастый халатик, сунул ноги в шлепанцы и вышел на улицу. И пошел к своей машине.

У нас вообще-то по улицам самые разные люди разгуливают, да и общий карнавальный средиземноморский настрой позволяет часто «распустить» галстук… Так что прохожие могли и не обратить внимания на это чучело. Остановил его армейский патруль. Уж как-то совсем странно выглядела бородатая вальяжная дамочка в шлепанцах на босу ногу сорок пятого размера.

И тут патруль выясняет, что перед ними — офицер Армии обороны Израиля…

Ребята остолбенели. Он объясняет им ситуацию. Патруль недееспособен уже не только к патрулированию — к твердому стоянию на ногах. Они валятся наземь от хохота. Наконец, придя в себя, — тут надо оценить демократизм армейских наших нравов, — ребята сажают страдальца в машину и довозят до его собственного транспорта. А там уж он пересаживается в чем стоит в свой автомобиль и едет в часть.

Как и сколько раз его в пути останавливает дорожная полиция — я не берусь вообразить.

Так, собственно говоря, куда подевалась одежда?

Конечно, это была шутка его приятельницы. Она явилась утром к себе на квартиру, увидела спящего гостя и унесла одежду.

А я представляю только, как в части он объясняет начальству все обстоятельства дела, поднимая глаза к небу в поисках высочайшего подтверждения:

 — Правда, Господи?
 — Правда, Боренька!

А мать ей: — Нет уж! Ты замуж за его выходила, знала, что он пoляк? Вот теперь и езжай за им в его Польшу. Куда муж, туда и жена. Ты нитка, он иголка.

И они уехали в Польшу. А когда через несколько лет там поднялась антисемитская волна и их сына поляки избили, велосипед его поломали, надумал ее муж уезжать в Израиль. Она — на дыбы. Приехала в гости в Ташкент, к матери. Говорит — не поеду я ни в какой его Израиль. Вернусь сюда. А мать ей — еще чего! Ты замуж за его выходила, знала, что он — жид? Вот теперь езжай за им в его Жидовию.

И они приехали в Израиль в 58-м году. Прямо в приграничный северный Кирьят-Шмоне, захолустье проклятое. Он подметал автобусную станцию, она что-то где-то мыла, жили в бараке, вокруг на севере взрывы, зимой дожди, грязь, воды нет… Это из Варшавы-то, а?! Он по ночам плакал. Говорил — покончу с собой, не вынесу, — куда я семью завез!

Ну, потом все потихоньку наладилось. Годы шли, он нашел работу в Иерусалиме, переехали.

А когда дети выросли, дочь надумала замуж выходить, встал вопрос: как же мать под свадебный балдахин, под хупу, войти сможет, ведь нельзя ей, нееврейке?

Она рассказывает:

 — Я стала екзамен этот сдавать, на еврейство, и уж они меня гонялигоняли, никак в еврейство не хотят пускать. А свадьба дочери на носу, и я, значить, под хупой стоять никак не вправе. Ох, я взъярилась: — А ну, говорю, позовите моего мужа и заставьте-ка его ответить на все те вопросы, чем вы меня мучаете. Если он не ответит, то вы вот не смеете меня попрать!

Словом, выписали мне огромное такое свидетельство, красивое, диплом прямо картонный, тисненый, с золотом!.. Ну, купила я платье новое. Туфли на каблуках. Еле влезла в эти туфли. Стою, качаюсь. Сумку тоже новую купила, красивую. Только беда — диплом в сумку не лезет, а я его непременно с собой взять хотела — вдруг станут перед хупой проверять меня. Так я что надумала — привязала его ленточкой к сумке, так и пошла, и гордо под балдахином стояла — пусть знают, что я право имею!

Годах в тридцатых Нюшу прихватил с собой из Суздаля старый Бершадский. Ездил он по стране от «Заготзерна», увидел в какой-то конторе тощую девочку, таскающую тяжеленные ведра, по въедливости своей расспросил и вызнал все — что сирота, живет у соседей из милости, подрабатывает уборщицей. Был старый Бершадский человеком резких мгновенных решений.

Так Нюша оказалась в семье. И прожила с Бершадскими всю свою жизнь. Вынянчила дочь Киру, потом ее сына Борю, потом народились от Бори Мишка и Ленка, подросли, пошли в школу…

Тут все они и переехали в Иерусалим.

Поначалу Нюша тосковала — все вокруг было непонятным, люди слишком крикливыми, свет слишком ярким, испепеляющим. С утра на окнах надо было опускать пластмассовые — гармошкой — жалюзи.

Но постепенно она освоилась, все ж таки Ерусалим, Земля Святая, по ней своими ноженьками сам Иисус ходил!

Она отыскала дорогу в церковь Марии Магдалины и буквально за несколько месяцев стала в христианской общине для всех родной и необходимой. И монахини, и послушницы, и паломники — все Анастасию Васильевну любили и почитали. Замечательно, кстати, готовила она еврейские национальные блюда, которым в свое время обучила ее жена старого Бершадского, великая кулинарка Фира. Монахиням очень нравились манделех и фаршированная рыба.

Потом Нюша заболела, тяжело, окончательно… Христианская община всполошилась, поместили ее во французский госпиталь Нотрдам, ухаживали, навещали, поддерживали безутешную семью…

Под конец Нюша горевала, что Бог за грехи не пустит ее в рай.

 — Да за какие такие грехи, ты ж святая! — восклицала пожилая Кира.

 — Нет, — бормотала она, — за ненавиство проклятое.

 — Полину тебе не засчитают, — обещал Мишка, солдат десантных частей Армии обороны Израиля, безбожный представитель третьего выращенного ею поколения семьи Бершадских.

…Отпевал Нюшу в церкви Нотрдам священник с хором певчих мальчиков, пришло много народу с цветами, нарядный гроб, украшенный серебряными вензелями и кистями, торжественно сопровождал на кладбище кортеж из семи черных «мерседесов»… — все расходы по скорбному ритуалу взяла на себя христианская община.

Разве могла когда-нибудь Нюша помыслить, что лежать она будет на самой горе Сион, с вершины которой ее кроткой душе откроется во всем своем белокаменном великолепии святой Ерусалим!

Видно, прав был Мишка, безбожный представитель третьего выращенного ею поколения семьи Бершадских: Полину не засчитали.

Вот пожилой немец Готлиб фон Мюнц… Его мать, урожденная баронесса, после прихода Гитлера к власти в знак протеста приняла иудаизм, затем своим порядком попала в концлагерь и погибла. Мальчик успел спастись, его где-то спрятали родственники. Переживший смерть матери, потрясенный ее судьбой, он уехал в Израиль и всю жизнь прожил здесь, подрабатывая рисунками в газетах, какими-то карикатурами.

С расцветом эпохи компьютеров он, немолодой уже человек, осилил все премудрости компьютерной графики и подвизается на книгоиздательской ниве. Когда очередной работодатель разоряется, его нанимает следующий авантюрный еврей — продавец воздуха (поскольку многие из них — русские евреи, он выучил русский язык), и вновь он сидит и верстает страницы русских газетенок в программе «кварк» или еще в какой-то там программе — пожилой немец, барон фон Мюнц, гражданин Государства Израиль, старожил Иерусалима, сдержанный негромкий человек.

И другая судьба: девушка, француженка, родилась в истово католической семье, воспитывалась в бенедиктинском монастыре, затем окончила школу медсестер и уехала в Африку с миссионерскими целями. Быт там своеобразный, особой библиотеки взять было неоткуда, по ночам донимали москиты… Она пристрастилась читать Библию. И в процессе этих ежедневных, вернее, еженощных чтений открыла для себя экзальтированная девица, что еврейская религия — основа основ, самая естественная, самая доподлинная вера и есть.

Она приехала в Иерусалим, вышла замуж за польского еврея и прожила здесь всю жизнь, буквально: дала себе обет, что никогда! никогда! не покинет Иерусалим.

Она ни разу из него и не уезжала… Муж, известный в Польше архитектор, спроектировал и построил в Старом городе Иерусалима причудливую трехэтажную квартиру с огромной террасой, обращенной на Западную стену.

Потом он умер, а женщина эта так и живет — удивительная пленница своей истовой веры, старая иерусалимка. Время от времени она является в Министерство абсорбции, берет адрес или телефон какой-нибудь совсем новой семьи репатриантов и некоторое время опекает этих обезумевших от собственного шага в пропасть людей: возит их повсюду, объясняет все, рассказывает — п р и р у ч а е т к Иерусалиму, царственному дервишу, припыленному королю городов, мифу сокровенному. А к нему ведь необходимо припасть, не глядя на мусорный бак у соседнего дома… И вот она, приемная дочь Иерусалима, понимает это, как никто другой, и поит, поит из собственных ладоней драгоценной любовью к этому городу, завороженному месту на Земле, которое пребудет вечно, даже если распахать его плугом — как это уже бывало, — вечно пребудет, ибо поставлен — на скале.

Довольно часто я размышляю о возникновении феномена мифа в сознании, в чувствовании человечества. Я не имею в виду культурологический смысл этого понятия. Скорее мистический. Знаменитые сюжеты, отдельные исторические личности, произведения искусства, города — вне зависимости от степени известности — могут вознестись до сакральных высот мифа или остаться в ряду накопленных человечеством земных сокровищ.

Вот Лондон — огромный, имперской славы город. Париж — чарующий, волшебный город! Нью-Йорк — гудящий Вавилон, законодатель мод…

Иерусалим — миф…

Миф сокровенный.

Соседи

В нашем подъезде меняют трубы. Фраза, боюсь, получилась эпическая. Но и процедура эта весьма эпическая: целыми днями грохот и треск, как будто у нас в подъезде полицейские ликвидируют пресловутый «подозрительный предмет». Замену труб осуществляет бригада арабских рабочих, а именно: Имад — полный, как вавилонская танцовщица, улыбчивый человек лет пятидесяти, и его подручный — безымянный бессловесный парень, который, собственно, и работает.

Имад — человек почтенный. Уже тридцать лет он, житель соседней — через ущелье — арабской деревни Аль-Азария (где когда-то Иисус воскрешал безнадежно умершего Лазаря), кочует с ремонтами из одного дома в нашем городке в другой. У него безупречная рабочая репутация, проникновенный влажный взгляд и широкая улыбка. Пожалуй, слишком широкая…

Название нашей улицы в переводе с иврита звучит изысканно — «Время соловья», — и это вполне определенный соловей, муэдзин деревни Аль-Азария. Ежедневно, часа в четыре утра, гнусавым рыком через громкоговоритель, установленный на куполе минарета, он окликает правоверных. И затем это повторяется еще четыре раза в день. В полдень бригадир Имад расстилает молитвенный коврик на площадке между этажами и, коленопреклоненный, бьет поклоны в сторону Мекки. Я в это время возвращаюсь с прогулки с собакой. Увидев молящегося Имада, я беру на руки своего пса и на цыпочках проскальзываю мимо, к своей квартире. У нас здесь почитают все веры — не дай Бог оскорбить религиозное чувство молящегося.

С Имадом я иногда перекидываюсь двумя-тремя словами на иврите, которым он владеет великолепно.

 — Вот, думаю… — сказал он недавно. — Машину новую купить… или жену купить?..

 — Зачем тебе еще одна жена?

 — Старая рожать перестала…

 — А сколько у тебя детей, Имад? — полюбопытствовала я.

 — Семнадцать…

 — Семнадцать… и тебе мало?!

Он помолчал, широко улыбнулся, показывая все зубы, сказал:
 — Женщина должна приносить детей…

…Днем он звонит ко мне в квартиру и вежливо просит кофе. Я приглашаю обоих, кипячу чайник, ставлю на стол чашки, молоко, банку с кофе, какие-то коржики и удаляюсь в кабинет: женщине не пристало сидеть за столом с мужчиной, да и о чем бы нам говорить?

В это время обычно передают новости. Попивая очень крепкий кофе, Имад со своим безмолвным рабом бесстрастно выслушивают очередные сообщения о том, сколько терактов за последнюю неделю предотвращено израильскими силами безопасности, сколько начиненных взрывчаткой молодых палестинских героев остановлено по пути к семидесяти гуриям на небесах…

А я посматриваю с балкона в сторону дороги на Иерусалим, пытаясь понять — попаду ли я сегодня в такую же страшную пробку, как позавчера, когда солдаты на блокпосту проверяли не только каждую машину, но и вбегали в каждый автобус, дотошно заглядывая под сиденья и остро всматриваясь в лица, — видать, получили от внутренней разведки очередные «предупреждения»…

А вчера я угодила сразу в две истории: сначала на центральной автобусной станции, куда забежала выпить кофе по пути на урок вождения, и вдруг по динамикам объявили о «подозрительном предмете» на пятом этаже станции, и всех пассажиров минут сорок держали на третьем этаже, пока сверху не расстреляли рюкзак какого-то забывчивого олуха. Зато после урока вождения я попала в ту же историю уже на улице, по пути к остановке своего автобуса. Полицейская машина перегородила дорогу, публика теснилась в стороне, и уже вовсю шла подготовка к ликвидации «подозрительного предмета». А я по своему легкомыслию решила, что успею еще купить в лотке пирожок. И тогда взмыленный, с блестящим от пота лицом молодой полицейский в похожем на скафандр бронежилете, защищающем все части тела, заорал на меня: «Геверэт, тебя вся улица ждать должна?!» — и я поджала хвост и юркнула к огороженному участку. И вот тогда грохнуло по-настоящему!

Но это было вчера… А сегодня Имад попивает кофе и выслушивает очередные новости о том, что «всего в начале этой недели израильские спецслужбы располагали 42 предупреждениями о намерениях террористов совершить теракты на территории нашей страны».

 — А ты не хочешь застеклить верхний балкон? — спрашивает меня Имад. — Я сделаю это недорого и качественно…

 — Спасибо, Имад, — говорю я ему. — На днях улетаю в Европу, вот вернусь, тогда позвоню…

Он улыбается широкой, пожалуй, слишком широкой своей улыбкой, кивает… — Лети с миром, — говорит он мне.

 — Лети с миром…

«Смерть будет вам богом…»

Что касается местожительства, то скажу твердо: я свой балкон ни на какие версали не променяю. Нависает он над Вади Эль-Хот, древнейшей дорогой в Иерусалим, дорогой, по которой паломники и завоеватели всех мастей поднимались из Иерихонской долины в этот непростой и непокорный город. Всегда проходили здесь торговые караваны, разные люди встречались, передавались из уст, что называется, в уста предания старины…

Ну а мой балкон тоже до известной степени — перекресток путей, место встречи проезжих людей. Редкая залетная птица, щебечущая по-русски, пролетая над Иерусалимом, не присядет на мой балкон. Шендерович подтвердит: сам сидел недавно, орешки клевал, клюв в вине замочил, байки рассказывал.

Самые разные темы питают здешние разговоры под оклики муэдзина с минарета соседней мечети.

Я даже задумываюсь в последнее время: не завести ли новую рубрику — «Байки с моего балкона»?

Дня три назад, к примеру, оказалась здесь моя приятельница, профессор из Бостона Анна Гейфман, специалист по истории и психологии современного террора, автор книги на английском языке «Смерть будет вам Богом (от российского нигилизма до мусульманского терроризма)». В этой книге, кстати, автор подробно описывает методы, которыми создают профессиональных террористов. Описывает «фабрику смерти», дьявольское производство террористов-самоубийц: жесткий отбор в группы, психологическую подготовку, социальную инженерию, поэтизирование смерти. Аня говорила весь вечер, а я вкратце перескажу основное.

 — Политические-то убийства существовали испокон веков. Но массовый террор против гражданских лиц — это достижение XX века. И, как ни удивительно, зародился он в России. Например, мало кому известно, что за несколько лет первого десятилетия нового века была осуществлена 21 тысяча покушений, из них 17 тысяч — «удачных».

Мало кто знает, что упавшие башни 11 сентября имели свой российский прообраз: боевая организация эсеров в начале века планировала уничтожить дворец в Петергофе при помощи летательного аппарата. А член боевой питерской организации большевиков Наталья Драбкина перевозила взрывчатку на теле собственной четырехлетней дочери…

…Анна оказалась в Израиле в составе группы американских наблюдателей — юристов, журналистов и политологов, которые совершили подробный и познавательный вояж по израильским тюрьмам.

В тот день, когда Аня сидела на моем балконе, Израиль обязался освободить еще одну партию палестинских заключенных. Много чего за две недели повидавшая в Израиле и совершенно обалдевшая Аня пересказывала диалог между американским журналистом, борцом за права заключенных, и высоким чином внутренней разведки Израиля.

 — Вы считаете этичным применение пыток? — спросил борец за права заключенных.

 — Что вы называете пытками? — вежливо уточнил высокий чин.

 — Ну, например, не давать подследственному спать…

 — Послушайте, — внешне не теряя благорасположения, произнес офицер.

 — А вы представьте ситуацию, когда нам удалось схватить и обезвредить террориста и он сидит передо мной, нагло развалясь. Смертной казни у нас, видите ли, не существует. Поэтому, что бы он ни натворил, у него всегда есть надежда, что года через два-три-пять он может выйти на свободу в обмен на тело какого-нибудь убитого израильского солдата. Вот он сидит передо мной, но я-то знаю, что еще два таких типчика вместе с ним вышли из Шхема вчера утром и бродят где-то в поисках автобуса, или дискотеки, или детского сада. Время идет, счет идет не на часы, а на минуты… И что — он у меня будет спать? — вкрадчиво осведомился толстый и на вид вполне добродушный дяденька. Повисла пауза.

 — Нет, он у меня спать не будет! — закончил офицер. И надо было видеть, с какими вытаращенными глазами специалист по террору, повидавшая несколько израильских тюрем, описывала условия, в которых живут убийцы. Да еще накануне группу возили на корабли израильского военного флота, и у «борцов» была возможность сравнить весьма жесткие и тесные условия жизни военных моряков на подводных лодках и просторные камеры с телевизором, где бодрые упитанные террористы встречают «борцов за права» требованием немедленно сообщить еще адреса правозащитных организаций в Европе и Америке.

 — Мы приехали с Севера после целого дня поездок — уставшие, голодные… Подоспели к самому тюремному обеду. Увидели эти фрикадельки… ох, как захотелось присоединиться к трапезе… Не дали!

До поздней ночи сидим мы на балконе. Сверкает извилистая цепочка фонарей на старинном пути паломников, торговых караванов и странников разных сортов и мастей.

Я стелю гостье постель и напоследок перед сном открываю газету.

И по известному принципу «притяжения сюжета» первым делом натыкаюсь на маленькую заметку, в которой сообщается, что двое амнистированных палестинских заключенных отказались выходить из тюрьмы. И далее по тексту: «Дело в том, что один из них решил продолжить учебу на аттестат зрелости в рамках учебной программы Управления тюрем, а второй предпочел остаться в камере с братом. Палестинские заключенные выразили удовлетворение тем, что в израильских тюрьмах им создаются все условия для сдачи экзаменов на аттестат зрелости».

И уже засыпая, думаю — не взорвать ли мне кого? Отдохнуть, подучить иврит, закончить бесплатные курсы по античной, например, этике…

Пасхи

Уффф!! — миновали наши Пасхи, отгремели, отлетели. И та и другая, — какое облегчение!

Все путем, все как обычно: одни вышли из Египта — куда надо; у других — кто надо вовремя воскрес. Может показаться, что я пишу это с некоторой долей иронии… Боже упаси! Просто земля такая, Святая, но с твоим конкретным адресом прописки. Святая земля, но ты на ней живешь, выносишь по утрам ведро с мусором, попиваешь кофе, поглядывая на Масличную гору, гуляешь со своим псом… И к разным праздникам всех религий относишься привычно, как к вехам смены времен года… А их, этих разных праздников разных религий на этой единственной Святой земле, столько, что только успевай поворачиваться. Опять же отмечаются они приверженцами не всегда только песнями, или постом, или каким-нибудь еще чинным и богоугодным действом. Тут у нас на какой-нибудь Рамадан можно и камень схлопотать в стекло машины, да и не только камень…

Однако вот пасхальные недели как-то особенно… значимы. Особенно… нагружены. И все тут зависит от календаря: иногда еврейская и христианская Пасхи идут с перерывом. И население страны, за неделю ошалевшее от мацы, успевает отъесться до приезда паломников. А иногда они почти совпадают и даже накладываются друг на друга, вот как в этом году. В один и тот же вечер здешняя молодежь с энтузиазмом устремляется в кабачки Иерусалима — отхватить наконец кусок булки крепкими молодыми зубами и запить его хорошим бокалом хорошего пива; а христианские паломники в эти же часы устремляются к храму Гроба — хотя б одним глазком узреть, как сходит Благодатный огонь…

Ох, тяжелое время — весенние праздники на Святой земле! Думал ли пресловутый Понтий Пилат, ненавидевший одну Пасху, что весьма скоро к ней прибавится еще и другая?!

С тройной нагрузкой работает в эти дни аэропорт имени Бен Гуриона: евреи, особенно светские, стремятся уехать на время нелегкой пасхальной недели в отпуск; христианские паломники стремятся отслужить священную службу в священном храме. Расцветает в эти недели туристический бизнес. Арабы в Старом городе торгуют крестиками и свечками на любой вкус. Желающие пострадать паломники и туристы за немалую цену волокут на спине тяжелый деревянный крест по Виа Долороса.

Экскурсоводы в эти недели все падают с ног. Тут важно не перепутать вероисповедания каждой конкретной группы, важно уметь ответить на все деликатные вопросы, например — почему Дева Мария повсюду на руках держит мальчика и никогда — девочку?

Важно повести верующих в нужное место и сказать нужные слова. А главное, не сказать ненужных… А как тут все упомнишь, и как разберешься, и как разведешь всех по положенным маршрутам, когда в Старом городе святыня на святыне сидит и святыней погоняет?! И все эти святыни разным конфессиям принадлежат и разными конфессиями охраняются?!

 — Евреям хорошо-о-о, — говорит знакомый экскурсовод, человек бывалый и циничный. — Храм разрушен, одна стена только и осталась. Стой себе у стеночки, кланяйся, молись и — никаких хлопот! А тут по приделам все поделено, мало того что все друг с другом воюют, так еще и ключ от двери у арабов надо клянчить.

Это, увы, правда: храм Гроба стоит на земле, много веков принадлежащей одной арабской семье. И каждое утро священнослужители идут за ключом к хозяину. А ну как не даст открыть?!

Густо живем мы, нескучно.

Нашей полиции тоже совсем не скучно. Все дни христианской Пасхи усиленные наряды служб безопасности курсируют по Старому городу и охраняют святыни. Да не от террористов! От паломников. Они же все разные: католики, протестанты, лютеране, православные…

 — Поверишь, — говорит знакомый полицейский, — ни единого года без драки не обходится. А не будем охранять, так и смертоубийства жди. Ох и дерутся братья во Христе! Ох и топчут друг друга… В этом году с главного их Патриарха шляпу сбили!

 — Шляпу?! — Ну… митру, или как этот головной убор называется… Он Благодатный огонь нес, а кому-то это не понравилось… А сколько увечий среди паломников! (За что уважаю любую религию — за смирение. За любовь к ближнему.)

Ну, физическими-то увечьями израильтян не удивишь, живем мы, повторяю, густо и нескучно. А вот с душевными проблемами посложнее будет. Тут нарядом полицейских делу не поможешь. Ежегодно в весенний период в клиниках Иерусалима выделяется вдвое больше «койко-мест» — для впечатлительных паломников. Диагноз звучит вполне научно: «Иерусалимский синдром». Опять же паломник паломнику — рознь. Возьмем, для примера, мужчин. Не всякий, даже сумасшедший, стремится, чтобы его распяли. Он, если даже и объявляет себя Иисусом, то… как бы это поделикатнее выразиться… старается проскочить всякие неприятные предварительные этапы и является уже воскресшим, так оно здоровее.

Зато с женщинами случаются поразительные метаморфозы! Недавно я навещала в больнице приятеля, угодившего туда по случаю сердечного приступа. И, проходя по коридору мимо одной женской палаты, была потрясена единообразным выражением лиц пациенток — выражением, я бы сказала, торжественной святости. Все, как одна, обеими руками благоговейно поддерживали животы, расхаживая по палате мелкими осторожными шажками.

 — А эти у вас тут что — на сохранении? — поинтересовалась я. — Да нет, — отмахнулся он, надкусывая принесенную мной шоколадку. — Это «богоматери» с мнимой беременностью…

…Но вот миновало, слава те, Хосподи! В хлебных отделах израильских лавочек и супермаркетов снова изобилие булочек, кренделей, бисквитов, хлебов… В полутемных христианских храмах — прохлада и воскурение ладана.

Отгремели Пасхи боевые…

До будущего года.

В разнообразно Святом Иерусалиме.

«Все мы дети твои»…

Ох, люблю поругать страну, в которой живу! Смачно, с оттяжкой, с употреблением широких пластов неформальной лексики, с приведением многочисленных, надо сказать, примеров бытовых, политических, социальных и прочих безобразий… Люблю поругать страну, в которой живу… желательно у себя на кухне. И обязательно — с теми, кто живет со мной в этой стране бок о бок, точно так же, как я, ждет (или ждал, или будет ждать) своих детей на побывку из армии, платит неисчислимые налоги, потеет в жару и чинит вечно протекающую зимой крышу… С гостями же, иностранными журналистами и на выступлениях перед широкой аудиторией в разных странах я становлюсь — стыдно признаться! — неприличной и всесторонней заступницей этой крошечной, скандальной страны, всегда как заноза в глазу торчащей на первых новостных полосах газет.

И лишь по одному поводу я не только позволяю посторонним в своем присутствии хаять этот Святой огрызок суши, но и хмуро поддакиваю: да, в Израиле ужасно ездят! Да, хуже, чем в Италии… Да-да, гораздо хуже, чем на Сицилии… О, да — почти так же ужасно, как в Москве!

Это я к чему? — учусь водить машину! Решилась наконец поменять свой транспортный статус. А получить водительские права в Израиле — это, как писали классики, не ешака купить. Предприятие суровое. Для начала нужно взять уроков столько, сколько тебе исполнилось по паспорту лет. А лет мне, уж признаюсь, не семнадцать. Хотя мой учитель Юра называет меня девчонкой, как и всех своих учениц от 17 и до 87 лет.

 — Девчёнкя, гонщица, не дави на газ! Та-а-рмози перед поворотом! Пропусти ту девчонку на «мицубиши».

(За рулем «мицубиши» восседает седовласая дама лет шестидесяти пяти, наверняка какой-нибудь почтенный адвокат.)

Едва я сажусь за руль, закрепляю ремень и завожу двигатель, я знаю, что услышу.

 — Вперед, на Варшаву! — восклицает Юра меланхолично. Человек он мягкий, дружелюбный, с бабами… то есть с «девчёнкями», терпеливый, в отличие от многих учителей.

 — Ты когда меня на экзамен выпустишь? — интересуюсь я. — Я уже замечательно езжу. И совсем не боюсь!

 — А я боюсь, — грустно признается Юра. — Знаешь, сколько меня били? Я битый-перебитый весь… устал уже судиться со страховыми компаниями… Я ж весь день в машине. А эти чокнутые израильтяне так ездят, что хочется пересесть в танк… О! О! (Навстречу из переулка выскакивает такси, водители которых в Израиле, с одной стороны, невероятные виртуозы, с другой — невероятные наглецы. Юра бьет по тормозам, таксист тоже, оба размахивают руками с бешеной скоростью, и оба ругаются.)

 — Видала это лысое чудо? — отдышавшись, говорит мой учитель. — Вот так, как он, не делай никогда!

В течение сорокапятиминутного урока нам подворачиваются самые разные случаи научиться на примерах «от обратного»:

 — Видала, как тебя подрезала справа та девчёнкя на сером «ситроене»? Вот так, как она, не делай никогда!

Да, в Израиле ужасно ездят! Ежегодно публикуют данные о погибших на дорогах. Их неизменно и значительно больше, чем жертв терактов и военных действий. Психологи, социологи, журналисты, Министерство транспорта проводят опросы граждан, пытаясь выяснить и снизить причины столь безумного ежеминутного риска. Объяснения самые разные: тяжелый климат, национальный темперамент, недостаток общей культуры общения, социальная напряженность, нервные срывы… И так далее, и так далее… Хотя непонятно — отчего это климат тяжелее, чем в Южной, например, Аризоне, а национальный темперамент круче, чем в Буэнос, например, Айресе?

«Ну, в самом деле, — вопрошает журналист на экране телевизора (а за спиной его вжикают по шоссе легковые автомобили, срезают и дырявят пространство мотоциклы и мопеды, ныряя между мчащихся машин), — ну, почему, в самом деле, мы не умеем водить спокойно и культурно, по правилам, как в Германии, Швейцарии, Швеции, наконец?!»

Вопрос, что называется, риторический…

Вот сегодня у нас тяжелый день: выступаю в Кармиэле, это на севере, езды часа четыре… Готовимся с утра, причем больше — психологически. В машину садимся, как истребитель садится в самолет. Пристегиваемся… «Ну, с Богом!» — говорит мой муж, включая зажигание. И буквально сразу, еще на нашей улице, слева выскакивает, как черт из табакерки, серый «пежо», чуть не утыкается в нас, резко тормозит. За рулем — девушка, на вид лет четырнадцати. Лихо поворачивает, ложится на крыло, мчит дальше… Текст, посылаемый ей вдогонку нами обоими, я привести здесь не могу…

А на подъезде к Тель-Авиву, волочась в непонятной пробке минут сорок, переживаем еще одно потрясение: с леденящим воем мчатся «амбулансы», унося раненых или убитых.

На обочине мятый обугленный «шевроле», видимо, только что оттащили его с дороги.

На уцелевшем заднем стекле полустертая голубая наклейка: «Господи! Все мы дети твои…»