"Дневники" протоиерея Александра Шмемана стали событием 2006 года. Эту книгу обсуждают как "либералы", так и "консерваторы". Первые без устали говорят о том, что автор "Дневников" поставил "диагноз" восточному православию. Вторые ищут ересь и вспоминают старые "грехи" протоиерея. Вполне очевидно, что обе точки зрения не соответствуют действительности, а истина где-то посередине.

 

В чем же феномен этой книги, которая удостоилась даже публичных дискуссий на уровне Русской православной церкви Московского патриархата (Далее РПЦ или РПЦ МП)? Прежде всего, конечно, в личности автора, которого Александр Кырлежев справедливо назвал "радикальным традиционалистом"1, но ответить так было бы слишком "просто", а потому попытаемся найти другие ключи к разгадке.

 

Прежде всего поговорим о жанре книги. "Дневники" – форма очень лукавая, как и личная переписка, а потому посмертное издание практически любых непубличных записок, написанных для себя (пусть даже и с предположением о публикации), – занятие достаточно рискованное. Читатель волей-неволей "вынужден" узнавать, с кем и когда обедал автор, какая была погода в Нью-Йорке или Монреале в 1977, например, году. Конечно, это информация любопытная, но когда она занимает около половины достаточно объемного тома, то некоторые, действительно "программные" заявления протоиерея Александра Шмемана могут запросто раствориться в обилии деталей, существенных для автора, но могущих утомлять читателя. С другой стороны, эти записи составляют своеобразную огранку для мыслей о религии вообще и православии, в частности.

 

Мысли же эти, повторяющиеся из записи в запись, очень грустны. Чуть больше тридцати лет назад протоиерей Александр Шмеман писал о жесточайшем кризисе православия в Америке, который он характеризует следующим образом: ""Духовность", "Церковность" – какие это двусмысленные и потому опасные понятия. Удивительное дело, но почти все те, кого я знал как искателей духовности, были всегда узкими, нетерпимыми и скучными, безрадостными людьми, при этом всех всегда обвиняющими в недуховности. И всегда в центре их были они сами, не Христос" (19 февраля 1974)2. Эти строки отражают и современное положение христианства в России. Только у нас кризис еще глубже и беспросветнее, и выход из него не подскажут даже "Дневники". Мы обладаем удивительной способностью, – об этом писал еще Петр Чаадаев в позапрошлом веке, – ничему не учиться у истории. Это свойство переняла и Православная церковь в России.

 

Основная проблема состоит в том, что даже те, кто научился читать умные книжки и говорить правильные слова, не просто перестали ждать от православных христиан в России ответов на свои вопросы: они даже не верят в то, что христиане могут эти вопросы услышать. В середине девяностых годов прошлого века кризис Церкви заключался в неумении давать ответы, сейчас, мы, христиане, перестали даже пытаться слышать вопросы.

 

Что же изменилось за годы, прошедшие с момента написания "Дневников" и разрешения Церкви в Советском Союзе, произошедшем в 1988 году?

 

Прежде всего, религиозная жизнь в России стабилизировалась. Если пятнадцать лет назад шли активные споры о языке богослужения, о разных моделях церковно-государственных отношений, о роли Церкви в жизни общества, то сейчас практически везде стало чисто, стерильно и глухо, как в аптеке или на кладбище. Все нашли свое местечко и создали уютные мирки: монастырские или приходские, консервативные или либеральные, большие или маленькие. Но такое самозахлопывание Церкви и есть опасность, о которой предупреждал автор "Дневников", ибо игры в духовность и церковность не только изгоняют из Церкви Христа, но и самую Церковь делают просто ненужной – несоленой, если использовать евангельскую метафору. Дело в том, что РПЦ из "церкви старушек" превратилась в "церковь любящих церковь". Каждый из практикующих православных уверен, что его приход – самый лучший, и жалеет только о том, что еще не вся Церковь стала такой, как его храм. Происходит то, что митрополит Антоний Сурожский описал как потерю единства: "Мне кажется, что сейчас весь христианский мир, включая и православный мир, страшно отдалился от простоты, от цельности и от ликующей красоты Евангелия. Христос со Своей группой учеников создал Церковь, которая была до того глубока, до того широка, до того цельна, что содержала в себе всю вселенную. Мы за столетия сделали Церковь одним из обществ человеческих. Мы меньше мира, в котором мы живем, и когда мы говорим об обращении этого мира в христианство, мы говорим, в сущности, о том, чтобы всех, сколько только возможно, людей сделать членами ограниченного общества"3. Подобное сужение пространства Церкви становится все очевиднее, и граница общения часто пролегает не между христианами разных конфессий или поместными церквами, а между прихожанами в одном храме, когда не с кем разделить пасхальную радость.

 

Происходит это от своеобразной "самозамкнутости" Церкви и верующих. В советские годы главным было – сохранить веру, спасти здание храма от закрытия, священника – от неприятностей с органами, и у церкви как юридического лица и организации, у церковной иерархии и мирян постепенно сформировалась идея о том, что само ее существование – уже большой подарок для окружающих. Достаточно прочитать пасхальные и рождественские послания правящих архиереев. За небольшим исключением это хвалебный отчет о проделанной работе, который не имеет практически никакого отношения к окружающей действительности. К сожалению, идея элитарности свойственна не только консерваторам, но и либералам, поскольку она происходит из еще одного свойства Церкви, о котором писал протоиерей Александр Шмеман, – "антикультурности": "Сама "ностальгия прошлого", которым так сильно живет современное Православие, есть явление, характерное для нашей, современной культуры и потому не может никогда быть духовным освобождением. На низах же эта антикультурность оборачивается уже подлинным примитивизмом, то есть фактически "язычеством", религией природы, а не человека, духа и истории" (26 сентября 1974). Парадокс состоит в том, что современная "элитарность" возникла из-за неуверенности в своих силах, из-за отсутствия опыта свободы и нежелания признать смену исторических реалий.

 

Эти три свойства – совсем не вина Церкви, а ее беда. В Византии и на Руси религия всегда была "государственным делом". Само решение о принятии православия решалось на высшем государственном уровне, а сама принадлежность к данной конфессии доказывала лояльность и благонадежность подданных. С другой стороны, государство так или иначе поддерживало Церковь как социальный институт. Достаточно вспомнить репрессивные меры против жидовствующих, стригольников и старообрядцев, когда Церковь апеллировала к светской власти и последняя предоставляла весь карательный аппарат для борьбы с инакомыслящими. Конечно, отношения власти и Церкви никогда не были совсем безоблачными: государство заботилось, прежде всего, о своей безопасности, стабильности, выгоде, а потому и на Руси, и в Византии с удовольствием ограничивали "финансовые возможности" Церкви, когда монастыри становились уж слишком крупными землевладельцами. Нельзя также сказать, что империя слишком уж считалась с мнением епископата. Достаточно вспомнить реплики последней императрицы Александры Феодоровны, называвшей в письмах к Николаю II некоторых епископов, заседавших в Синоде и являвшихся противниками Распутина, "грязными животными". Но все-таки несвободная Церковь имела некий привилегированный статус, что проявлялось хотя бы в официальных церемониях. После октябрьского переворота ситуация, конечно, изменилась, и у РПЦ был шанс как-то пересмотреть модели отношений с государством, но этого не случилось. Все разговоры о своеобразном конкордате между государством и традиционными конфессиями так и остались прекраснодушными мечтаниями. В законе "О свободе совести и о религиозных объединениях", в преамбуле, подчеркивается особый статус РПЦ. Конечно, это приносит свои плоды, взять хотя бы введение предмета "Основы православной культуры" в школах некоторых российских регионов. Но все же государство относится к РПЦ с позиции "большого брата", что приводит иногда к странным поступкам, когда процесс объединения РПЦ МП и Русской православной церкви заграницей начинает Владимир Путин, а патриарх Алексий II на пасхальном богослужении говорит не о радости Воскресения Христова, а о подвиге "Его Высокопревосходительства" Путина. О такой уродливой форме "симфонии" также предупреждал протоиерей Александр Шмеман: "Сдача Православия – национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за "чистое Православие", и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как "ересь". Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие, и ужас этого тупика не меньше, а, в сущности, больше оттого, что он притягивает к себе всевозможных "конвертов"4"(25 сентября 1974). Тот факт, что у определенной части православных существуют проблемы и с национализацией веры, – когда только Россия – "Святая Русь" объявляется единственной истинной хранительницей православной веры, а русский народ обладает той или иной степенью "богоносности", – и с национализмом, – когда многие полагают, что беды России от малой духовности, Запада и евреев, – лишь подтверждает правоту высказывания протоиерея Александра Шмемана.

 

Еще одна причина самозамкнутости духовенства и мирян на себе состоит в особенностях обучения клириков и мирян в РПЦ. Когда человек в России так или иначе приходит к Церкви в поисках веры, слишком часто его учат не любви ко Христу, а некой "духовности и церковности", которые автор дневников характеризует следующим образом:

 

""Церковность" должна была бы освобождать. Но в теперешней ее тональности она не освобождает, а сужает, порабощает, обедняет. Человек начинает интересоваться "старым и новым" стилем, епископскими склоками или всяческой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, сомнительную "поповщину", все время болтать на религиозные темы" (21 февраля 1974).

 

"Болтовня на религиозные темы" – бич современных православных, которые способны часами обсуждать благодатность своего духовника или какого-нибудь более или менее известного старца. В результате христиане часто выглядят этакими "профессионалами от религии". У них есть однозначные и готовые ответы на те вопросы, которые им никто и никогда не задает, но зато нет никаких ответов на реальные проблемы человека, кроме знаменитого "смиряйся, молись и постись". Но названная триада вряд ли может удовлетворить вопрошающего. Поскольку подобные утверждения свидетельствуют о том, что у православных произошла подмена понятий: вместо личной веры во Христа, ответственности за свои поступки и Церковь люди объединяются в "кружки по интересам" и "православные тусовки".

 

Источник подобной "тусовочности" многих верующих состоит именно в мифологизации православия, в отсутствии иерархии авторитетов, когда частное мнение верующей подруги, духовника или неких монахов могут оказаться более важным доводом, чем мнение священноначалия, Вселенских соборов и Нового Завета. Положение усугубляется еще и тем, что значительная часть молодых священников также не стремились познать "живую жизнь", а выросли в подобных "клубах любителей РПЦ". В результате мы получаем чудесную типичную картинку "христианина", описанную автором "Дневников": "Вместо того, чтобы научить его по-своему смотретьна мир, на жизнь, Церковь учит его смотреть на саму себя. Вместо того, чтобы по-новому принять себя и свою жизнь, он считает свои долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого "благочестия". Вместо того, чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным, узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от "церковности"" (21 февраля 1974).

 

В этих горьких словах и сфокусированы основные причины кризиса православия в современном мире (справедливости ради отметим, что это беда не только православия, но и других традиционных религий, – в частности, ислама). "Пропахший камзол благочестия" – это то, что убивает веру во Христа, взамен порождая религию "православных атеистов", в которой на первое место выходят обряд, послушания и правила, а не Христос и любовь.

 

Существует ли в наши дни выход из этого кризиса религиозности, осознает ли его сама Церковь, возможно ли быть христианином внутри РПЦ? Эти вопросы так или иначе ставит протоиерей Александр Шмеман в своих "Дневниках".

 

На эти три вопроса можно дать один утвердительный ответ со многими оговорками.

 

На первый из них нельзя однозначно ответить "нет" или "да". Отрицательный вариант означает признание того, что Христос как Глава Церкви не имеет никакого отношения к "юридическому лицу" и "социальному институту" РПЦ МП. Сказать так значит зачеркнуть весь тот опыт новомучеников ХХ века, а также таких людей, как митрополит Антоний Сурожский, священник Сергий Желудков, протоиерей Александр Мень и многие другие. Это было бы большой и неоправданной дерзостью, а также ошибкой.

 

Собственно "Дневники" и предостерегают читателя от таких пессимистических решений, – несмотря на всю критику нестроений в православии, несмотря на то, что автор уподобляет восточное православие чеховскому человеку в футляре и характеризует его состояние как "полный паралич"5. Несмотря на все это, сам факт опубликования этих дневников в России и дискуссия, развернувшаяся вокруг них, свидетельствуют о том, что Церковь жива и выход из кризиса возможен.

 

В то же время поспешный положительный ответ означает признание того, что с "нашей Церковью" все в порядке, а сама постановка вопроса о кризисе – происки антицерковных сил и людей, которые ни разу не были в храмах на богослужении. В результате остается узкий и тернистый средний путь, который лучше всего выражен словами митрополита Антония Сурожского: "Своего епископа нужно воспитывать"6. И это правило должно распространяться не только на епископат, но и на священников и мирян. Только воспитание взаимной ответственности может вернуть реальную власть Церкви, чтобы она перестала восприниматься как "государственный институт" или "политическая партия", а стала реальным и живым "Телом Христовым", изменчивым и неизменным одновременно.

 

Проблема адекватного восприятия Церковью самой себя в современном мире тоже не имеет однозначного решения. С одной стороны, священноначалие РПЦ и лично патриарх Алексий II неоднократно делали заявления об опасности младостарчества, необходимости более активной работы с молодежью, а также на другие важные темы. С другой стороны, все эти декларации часто остаются только на бумаге, а в повседневной церковной жизни происходят именно те негативные явления, о которых писал протоиерей Александр Шмеман. Иными словами, между внешними декларациями и внутренней практикой существует "дистанция огромного размера". В этом отношении РПЦ четко дублирует принципы современной российской политики, в которой правильные слова из посланий президента Федеральному собранию редко становятся реальными делами. Статус Церкви как части политического "бомонда" особенно заметен в провинции, где епископ вместе с губернатором и составляют "политическую элиту" края. Достаточно посмотреть заголовки новостей, чтобы убедиться в том, что архиереи и священники часто занимают весьма активную позицию на политическом поле. Речь, конечно, не идет об участии в политических партиях (хотя на Украине во время парламентских выборов были и такие случаи), скорее можно говорить о лоббировании особого положения для Церкви, о попытке влиять на культурную, научную и образовательную парадигмы с клерикальных позиций. Между тем подобная проповедь православия свидетельствует не о силе, а о слабости Церкви, о ее неумении эффективно действовать на "своем поле". (Так, например, стремление к тому, чтобы в школах преподавали в обязательном порядке "Основы православной культуры", может проистекать из того обстоятельства, что у РПЦ до сих пор не выработано достаточно методов для общения с детьми в храмах и воскресных школах. Обилие всевозможных и часто карикатурных "союзов православных граждан", "братств", "союзов Православных хоругвеносцев" проистекает из-за того, что внутри самой РПЦ мирянам и клирикам, за исключением епископата, отведена слишком ничтожная роль. Как заметил о. Павел Адельгейм, в современной Церкви "соборность" подменилась "корпоративностью" архиереев7.) Напротив, возвращение Церкви к своим "прямым обязанностям", забота о собственных прихожанах, позволит расширить круг влияния Церкви и на все стороны жизни общества. Христианство не должно становится таким, как окружающий мир, оно должно вести с ним диалог, по-возможности преображая или "заквашивая" его. Именно в этом и состоит средний путь, к которому неоднократно призывают наиболее дальновидные клирики внутри самой РПЦ.

 

Наконец, главный вопрос всех "Дневников" протоиерея Александра Шмемана и всех дискуссий, подспудно звучащий в репликах всех участников обсуждения этой книги: "Можно ли быть христианином внутри РПЦ?" Не "церковным человеком", не "русским православным", а именно "христианином". Данная проблема не решается "простым" разговором об апостольском преемстве и многовековой истории Восточной церкви. Для многих людей, о чем также пишет автор "Дневников", православие превратилось в национальную веру русских. В наши дни выбор православия среди других христианских конфессий, как правило, определяется национально-культурными факторами: традиционностью, стремлением сблизиться с народом, любовью к богослужению. Все это – весьма неплохие причины для принятия православия, но протоиерей Александр Шмеман совершенно справедливо критикует подобный подход: "К Церкви можно прийти по тысячам причин, из коих многие совсем не положительные, даже опасные. Нужно "прийти ко Христу". Павел обратился ко Христу, а не к "церкви", и потому Церковь для него была только и всецело жизнью со Христом и во Христе. Но вот росла, росла и выросла в истории "Церковь" сама по себе, которую можно любить.., к которой можно "обращаться", которой можно жить, но отлично от Христа" (14 марта 1974). Собственно говоря, в девяноста девяти случаях из ста современный православный христианин говорит о Церкви, о ее роли в жизни общества, о ее влиянии на окружающую действительность, но совершенно не упоминает о Христе. При таком подходе "храм" ничем не отличается от "мечети", "синагоги" или "дома культуры"; это такое здание, где собрались единомышленники, которые во что-то верят, иногда ругаются, иногда поддерживают друг друга, иногда ставят длинные и величественные "спектакли", в центре коих находятся эстетизированный образ некоего Богочеловека, висящего на кресте, или свиток Торы, или Коран, или эстрадная "звезда". Христианин же – это тот человек, для которого, говоря словами апостола Павла, "Жизнь – это Христос". Только подойдя к этому пониманию, можно говорить о кризисе христианства, о кризисе Церкви. В противном случае самого понятия кризис существовать не может. Миру не за что "судить" РПЦ, нечего у нее спрашивать, поскольку это всего лишь более или менее успешная "корпорация", "социальный институт", желающий завоевать себе и для себя еще несколько новых адептов. При таком положении вещей уникальность Церкви как "невесты Христовой", как "Тела Христова" просто пропадает, и ее можно "выбросить", как "соль, потерявшую вкус".

 

Кажется, что почти вся наша современная действительность подталкивает человека к тому, чтобы провозгласить тезис "Бог у меня в душе, и Церковь мне не нужна", то есть впасть в соблазн индивидуализма8, от чего предостерегает автор "Дневников". Однако внутри самой Церкви есть такие течения и силы, которые из глубины отчаяния позволяют надеяться на то, что роль РПЦ не ограничивается "министерством идеологии и утешения убогих" в России и за ее пределами. Каковы же эти силы? Прежде всего, это Сам Христос. Но подобный ответ сам по себе порождает множество новых вопросов, главный из которых: в чем или в ком проявляются действия Христа в современном православии?

 

С одной стороны, ответ протоиерея Александра Шмемана парадоксален. Во всей книге нет записи, которая содержала бы решение этой проблемы, давала бы некий стопроцентный рецепт преодоления кризиса, но, с другой стороны, вся внутренняя ткань "Дневников" пронизана этой надеждой и верой во Христа и Живую Церковь (автор статьи понимает, что последний термин был изрядно скомпрометирован обновленческим расколом в ХХ веке, но что делать, если это наиболее точная до сих пор метафора). Ответ этот – Человек, христианин тайный или явный. И с этим трудно не согласиться. В одном иудейском мидраше сказано, что "человек – это язык, на котором говорит Бог". Автор "Дневников" был одним из немногих людей, способных понимать этот язык, а потому границы Церкви, "по Шмеману", включали в себя и маленьких детей, и Александра Солженицына. Если христиане также научатся понимать этот язык, то можно надеется, что Христос выведет Свою Церковь из того кризиса, в которой его загнали мы, христиане. Но произойдет это только в том случае, когда каждый, называющий себя христианином, будет понимать, что Церковь – всего лишь "корабль", на котором люди плывут ко Встрече со Христом.