Новости

Книга "П.Я.Чаадаев" вышла в издательстве "Русский мир". Ее составитель и автор вступительной статьи ректор Литературного института, известный литературовед Борис Тарасов рассказывает о том, что думал Пушкин о "тиранстве демократии", а Чаадаев - о парадоксах общества потребления.

Российская газета: Почему фигура Чаадаева стала модной, а его философия - актуальной?

Борис Тарасов: Я бы все-таки развел моду и актуальность. Чаадаев моден сейчас лишь в том смысле, что журналисты и политики часто используют вырванные из контекста цитаты его нашумевшего письма, пристраивая их к тем или иным современным идеям, реформам и дискуссиям. Между тем именно за него философа объявили сумасшедшим. А вот актуален Чаадаев потому, что полезен современному миру в его духовном кризисе, смыслоутрате современной цивилизации.

РГ: В дилемме Восток-Запад, которая до сих пор мучает россиян в их поиске национальной идентичности, с точки зрения Чаадаева, каково место России?

Тарасов: Он занимал вполне обоснованную даже по современной мерке позицию. Герцен в свое время писал, что мы, как двуглавый орел, смотрим в разные стороны, но сердце у него одно. Так вот, необычность фигуры Чаадаева заключается в том, что внутренне он был этим двуглавым орлом. Одна голова смотрела на Запад, ожидая от страны энергичной внешней деятельности, изменения социальных параметров, благотворного преображения и внутреннего мира. А другая была обращена к России, надеясь, что ее спасет духовная сосредоточенность, внутренняя работа. Как потом подытожил Достоевский: "Были бы братья, будет и братство". И чем пристальнее становились эти его взгляды, тем сильнее и острее он переживал драматизм истории и своей собственной судьбы.

РГ: В школьном сознании укоренилось мнение, что с Чаадаева началось разделение на славянофилов и западников и что сам он крепко связал себя с последними...

Тарасов: Он не был классическим западником хотя бы потому, что был прежде всего религиозным философом. И это фундаментально сближает его со славянофилами. А они опирались не на социальные, а на духовные ценности, которые передавались через традицию и православие.

РГ: Однако при всем этом Чаадаев разошелся с Пушкиным во взглядах на западную цивилизацию. Философ оценивал западный образ жизни весьма положительно, а поэт говорил о "тиранстве демократии"...

Тарасов: Да, был такой период. В том самом знаменитом философском письме - первом, телескопском, - Чаадаев говорил, что через традицию, через католицизм сформировалась на Западе цивилизация, в которой устоялись идеи права, долга, порядка, благоустройства жизни. Однако потом он скажет, что мещанство, "золотая середина", сейчас бы мы сказали, "потребительское общество" - вот последнее слово цивилизации. Он выносит нам нынешним очень суровый приговор, пишет, что люди в таком обществе связаны друг с другом как насекомые - только совокупностью рождения и потребления.

Пушкин же, как художник, изнутри анализировал те человеческие типы, которые формировались в этой цивилизации. Они в персонажах "Маленькой трагедии". Поэт говорит о XIX веке - "веке торгаше", доказывает, что с теми преобразованиями, которые он несет, оскудевают дух и интеллект: "Демократия США предстала в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Потому что все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству (а в скобках приписал по-французски "комфорт")".

РГ: А что это была за дискуссия вокруг так называемого "русского варварства" Пушкина?

Тарасов: Друзья юности Пушкина, по-нынешнему либералы, резко критиковали стихи "Клеветникам России". И западник Чаадаев должен был согласиться с этими нападками, но в числе небольшого числа читателей поддержал Пушкина.

РГ: Цитирую Чаадаева: "Мысль разрушила бы нашу историю, кистью одной ее можно создать". Это приговор русской философии?

Тарасов: Действительно, в России нет такой систематической философии, как на Западе: нет таких узких философских школ, как философия науки или теория познания. Дело в том, что всякая философия исходит из определенных принципов, которые отметают многие факты, им не соответствующие. Понятно, что такого рода систематизм не вполне отвечает реальности, исторической достоверности. К примеру, то, что видели в Наполеоне русские писатели - Достоевский или Пушкин, - для Гегеля не столь важно. Художник же проникает очень глубоко в те антиномии и противоречия, которые не вмещаются в логику разума. Не случайно именно Достоевский признан во всем мире величайшим мыслителем.

РГ: Известно, что почти до восьми лет один из столпов славянофильства Самарин не знал рус-ского языка, был воспитан при дворе в окружении западных культурных ценностей. С другой стороны, западник Белинский не знал ни одного иностранного языка и в Европе побывал незадолго до смерти...

Тарасов: В этом есть любопытная закономерность. Скажем, Хомяков писал свои тексты по-французски так же легко, как и по-русски, печатал их за границей. Тютчев, Самарин, Чаадаев - классические славянофилы - блестяще знали западную культуру, философию, историю, искусство, языки. Собственно говоря, это знание и привело к осторожности по отношению к революционным и социальным изменениям на Западе. Белинский же - безусловно, очень талантливый, если не сказать больше, критик - увлекался западными идеями, не читая оригиналов, черпая сведения из переводов или профессорских пересказов и дискуссий в салонах и кружках. И это относится не только к нему. Поэтому многие западники идеализировали западный образ жизни, увлекаясь прогрессивными идеями.

РГ: Какие документы публикуются в книге впервые? Что самое интересное?

Тарасов: Прежде всего это переведенные мной интереснейшие письма Авдотьи Норовой, которая была беззаветно и безответно влюблена в Чаадаева. Эту любовь можно считать прообразом взаимоотношений Татьяны Лариной и Евгения Онегина. Также никогда не публиковалась переписка Якушкина и Левашовой, тоже любившей Чаадаева. Он жил у нее на квартире на Басманной улице. Поэтому его и называли "басманным философом".

РГ: Разгадана ли загадка смерти Чаадаева?