Не могли бы Вы рассказать об отце Василие Ермакове, а также о блокадном времени, какие у вас остались воспоминания о том не простом времени?

Про батюшку о.Василия Ермакова я узнала ещё тогда, когда он поступил в Ленинградскую семинарию. Я тогда сама ходила в семинарию, академию и мне представлялось, что это как монастырь. Потому что там было как-то так скромно, малое освящение было такое скромное. В других храмах и соборах было многолюднее и пение более торжественное, а семинарию я почему-то представляла уже монастырем, хотя тогда и не знала, где эта Пюхтица и вообще есть ли где монастыри. К сожалению о.Александр Осипов, потом отрёкся впоследствии, но он очень мне помогал.

Он был в сане?

Да, он был прекрасным преподавателем и говорил такие проповеди, что когда Знамение Божией Матери-чтимой чудотворной иконы в академии, по средам всегда был акафист, там и многие прихожане собирались и я любила очень этот образ, и акафист. И особенно приходили, когда  после акафиста он говорил проповедь.

Это чудотворная икона Царскосельская?

Да, Царскосельская. В то время и о.Василий уже учился, а матушка его Людмила была моя такая хорошая близкая подруга, и матушка Евгения, отец Игорь её тоже тогда учился. После он был секретарем у Владыки Никодима, а потом у Владыки Антония Мельникова. Вот мы три подружки в семинарию и ходили всё время.

Вы с батюшкой именно в семинарии познакомились?

Да, потому что матушка Людмила с ним  уже  дружила, и у матушки Евгении был уже отец Игорь. А у меня всё время было желание и мысль о монастыре.

Какие впечатления у Вас сложились об этих людях, они пришли туда по устремлению души или были какие-то другие причины?

Святейший Патриарх Алексий там тоже учился?

Да, да. Святейшего я помню.  Тоже ещё высоконький, стройный, черненький стоял на правом клиросе. Читал и пел.

Когда Вы уже поступили в монастырь, Вы поддерживали связь и с матушкой Людмилой и с отцом Василием. Как это было?

Да, конечно. Я их поздравляла, и они меня . С праздниками Рождества и Пасхи, и с днем Ангела друг друга мы всегда поздравляли. Потом матушка приезжала и в Пюхтицу, паломничала. А когда я в Питере бывала, всегда мы уже встречались, как и сейчас, когда я бываю в Питере, обязательно звоню. Или они услышали, что я приехала - «матушка, когда будете»? Ну  я говорю «встретимся обязательно» и так уже дальше сидим несколько часов, от батюшки не уйти, интересно конечно его  слушать. Да и ещё очень хорошо помню, когда ему дали первый, по-моему, приход в Никольском соборе. Я очень любила этот храм, этот собор, туда часто ходила. И вы знаете, он сразу же, вот как-то с первых дней своей службы, отдал себя Господу, народу, прихожанам. Все батюшки как-то разойдутся, уйдут. Отслужили там молебен, требы исполнили все, и уходят. А батюшка... смотрю, около него уже народ, уже кучка стоит и вот «ой батюшка, как мне вот это»… все спрашивают, совета ждут, и он, чуть ли не до вечера или пол дня с прихожанами, с первых дней своего служения. Вот это очень хорошо помню.

Будучи ещё молодым священником, только после академии?

Да, да только после академии. И сразу как-то знаете, мне что-то напоминало, как дорогой батюшка отец Иоанн Кронштадский, он себя всецело отдал Церкви и народу. И такой вот, думаю,и о.Василий.

По духу?

По духу.  Служба кончается, он с людьми. Или беседует, или исповедует, или ещё что-то, но себя посвятил именно людям.  Все нуждаются, у всех проблемы, беды, болезни, скорби. К кому пойдут? Кроме Церкви, кроме священника, кроме духовника  нигде не  найти себе утешения. И Слава Богу, что у нас ещё есть на Святой Руси и в нашем, святом, говорю – Святом Граде Петре, есть такие священники как отец Василий, отец Иоанн Миронов и другие там батюшки, тоже хорошие есть. Но отец Василий, особенно, конечно.

 Очень хотелось бы услышать от Вас о старце Серафиме Вырицком.  Вы  все у него бывали -  и о.Василий, и о.Иоанн Миронов, и Святейший и Вы. Он всем определял духовный путь. Поделитесь своими воспоминаниями. 

Да, два раза Бог сподобил меня. Но у меня была очень большая скорбь, переживание, что тётушка Матрена , которая нас с детдома  взяла, была очень против того, что я хочу в монастырь. Почему против? Не против монастыря. Нет. А то,  что «ты ещё ребёнок, ты ещё молоденькая, подожди, но хотя бы двадцать тебе будет.  В монастыре же сколько трудов, какие подвиги и пост, молитва, а ты же после войны, после блокады слабенькая, тебе тяжело будет». А потом говорит: «я же тебя взяла с детдома, и ты мне сказала, вот тётушка я тебя и похороню и досмотрю, а теперь ты и меня бросаешь и младшую сестру бросаешь». Знаете, вот так по-человечески. Здесь, когда человек уходит  в монастырь,  домашние, родные и ближние, не то, что враги, но сопротивляются. Здесь идёт искушение и борьба .Так что очень много пришлось мне и пережить и слёз пролить. Я всё время просила Матерь Божию, чтобы Она как-то меня устроила .И стали все мне говорить: "Валя,съезди". Я ещё Валентиной была,  от крещения моё имя .  Т.е. сначала надо получить благословение у архипастыря. Тогда Владыка Григорий был митрополит.

Чуков?

Чуков, да. Тогда в Никольском соборе Владыка меня принял, выслушал, всё расспросил, как, с кем я живу. Я ему как отцу всё и рассказала. Он говорит: «да будет воля Божия. Господь тебя призывает». И он мне дал свое благословение. «Ну, это - он говорит- как всегда искушение. Так всегда бывает у тех, кто идет в монастырь.  Бывали - говорит - случаи, что и тайком убегали в монастырь. Тебе тайком - говорит - не надо. Придёт время, всё же она тебя отпустит.». Он благословил меня. А потом мне батюшки стали говорить: «Валя, надо у старца получить благословение, узнать волю Божию. Желание то у тебя есть, а вот к старчику»… Я говорю, «а где, какие старчики»? Слышала  немножко, конечно, но никогда не ездила, не знала. «А вот - говорят - надо в Вырицу к отцу Серафиму съездить». Узнала, как туда ехать, и поехала одна на электричке, только меня предупредили: «Валя, батюшка очень слабенький, лежит и он никого не принимает.

Это какой год был, не помните?

Это был конец 1948-го года, осень. И когда я приехала,  хороший день был, как-то тёпленько так было и около его домика человек тридцать, наверное, сидело. Кто на скамеечке,  кто на травке . Читали, записочки писали, и матушка Серафима постоянно выходила из домика от отца Серафима.

Келейница?

Келейница. Она потом у нас в Пюхтицах скончалась. Очень духовная была, к ней подходили, я сама лично к ней подходила в Пюхтицах, о чём-то посоветоваться, как-то излить свою душу. Очень духовная была матушка. И она постоянно выходила, брала записочки, говорила  какое кому благословение от батюшки. И когда я  пришла, смотрю и думаю: «Господи, как же так к батюшке»? Она  так сразу обратила на меня внимание. Подходит ко мне и говорит: «А ты девочка, что? Откуда»? Я сказала: «из Ленинграда» и я говорю: «так, у меня такой вопрос, очень серьезный, жизненный. Хотела узнать волю Божию, хотела к батюшке придти». Вы знаете, она пошла и минут через пять не больше, выходит, берёт меня за руку, говорит: «пойдём, батюшка благословил». Знаете, это такое было чудо.

Тогда он не принимал уже?

Никого не принимал. Все встали: «ой матушка и у меня, у меня такое горе, такой серьезный вопрос» А матушка Серафима : «миленькие, батюшка не может, я вам уже сказала, батюшка не может». Когда я пришла, вошла в его келейку, а он как преподобненький, вот Амвросий, тоже так лежал на кроватке – беленький, сияющий, и я сразу на колени так встала, чувствую твёрдое там, я не почувствовала какого-то матраса, а только доски, доски покрытые белой простыней. И я вот так поклон на доски и разрыдалась, расплакалась и ничего не могу говорить, ничего не могу говорить… Так немножечко времени прошло. Он меня благословил и говорит: «успокойся, что ты деточка, что ты деточка». И не знаю с чего начинать. Боюсь сказать, что именно у меня самый там главный вопрос, цель-то спросить благословения в монастырь. Вообще себе думаю: «вот, кто я такая». Начиталась преподобных, как они уходили. Какие были подвижники. Думаю: «а кто я, проситься в монастырь, я недостойна». И он видимо, это все чувствуя, потом и говорит: «а с кем ты живешь, откуда ты»? Сначала стал  расспрашивать. «Где работаешь»? Ну я  ему и сказала, что работала сначала в столовой и там мне было очень тяжело. Потому что ещё война была и хотя директор с большим доверием ко мне относился, но вот, например, на раздаче я стою и мне было сказано от главного старшего повара: «500 грамм надо положить в сторону, кому столько». Понимаете, вот такое было. И я ему, батюшке,  даже это сказала.

Т.е. не по совести было, и Вас это смущало?

Да, да. А они-то ведь приказывают, директор или кто-нибудь. Я домой еду, мимо его квартиры проезжала, он мне всегда даёт свёрток «вот Валя такой дом, такая-то квартира, тебя там встретят». Меня всегда это очень смущало, и я это батюшке сказала, говорю: «батюшка я не смогла там работать, я сейчас в центральном историческом архиве работаю». Всё это он выслушал: «хорошо, хорошо деточка». И я опять расплакалась, не знаю дальше, боюсь и боюсь говорить. А он говорит: «А что ещё»? Я тогда уже говорю: «Батюшка! Такое у меня желание, так я хочу в монастырь, так я хочу в монастырь, а меня тётушка не пускает». А он сразу: «Вот, вот деточка, вот твой путь-то куда. Матерь Божия тебя избрала, и ты должна жить в монастыре»! Я говорю: «Батюшка! Тётушка меня не пускает, конечно, мне её жалко, Спаси её Господи! Она меня с детдома взяла и младшую сестру, мы у неё живём». «А ничего, Господь её не оставит, Господь её не оставит… А пусть она ко мне приедет, и я с ней поговорю». Вот так сказал. Потом немножечко так развернулся и ручкой показывает: «а вот посмотри на стеночку». Там висит открытка, какой-то Храм, всё в зелени такое, забор какой-то. «Вот - говорит - твой путь куда»! А это была открытка Пюхтицкого монастыря. «Вот туда, вот туда» - и опять повторяет «Матерь Божия тебя избрала, и ты должна жить в монастыре, а тётушка пусть приедет». Я от радости прямо не знала что делать, опять расплакалась и говорю: «Батюшка помолитесь! Очень тяжело»! «Ничего, ничего Господь всё устроит. А путь -  вот туда, вот туда»! Я такая счастливая уехала и конечно, когда приехала, тётушке рассказала, она опять в слёзы: «никуда я тебя не пущу»! Я ей: «съезди тётя Мотя, батюшка сказал тебе приехать», ну мы её так с сестрой называли,  она была, конечно, тётя Матрёна. А она: «никуда я не поеду, ни к какому старцу, и ты никуда не поедешь. Вот будешь постарше. Ты пойми, ты ещё ребёнок, что ты сможешь сделать»?

Сколько лет Вам тогда было?

Мне уже 16 было, и потом приехала матушка Рафаила из Пюхтиц, первая игуменья она тогда была. А я в тот день пришла в собор князя Владимира на акафист Казанской Матери Божией.

Чудотворная икона там была?

Да, она там была. Матушки меня там уже знали немножко. На клиросе даже пела. Акафисты все на память почти пела. Вот батюшка говорит,  какой акафист - Святителю Николаю или Скоропослушнице, Казанской- посмотрят, где Валентина? И меня сразу просят, чтобы я рядышком здесь стояла.

И Вы все акафисты наизусть выучили?

Да, как-то всё на память знала, но сначала конечно, по книжечке, потом уже и не надо было мне тетрадки. И просили, чтобы я рядышком с батюшкой стояла. Отец Филофей был, отец Михаил Гундяев, отец Борис в Лисьем носу. Такие хорошие  батюшки были, проповедники, отец Александр Медвецкий в Никольском соборе – такие проповедники, просто не знаю.

Тётя потом съездила к старцу Серафиму?

Да, тётя потом съездила к старцу Серафиму. Я приехала в Князь-Владимирский собор и вдруг мне с алтаря матушка говорит: «Валя, игумения приехала Пюхтицкая, будет на акафисте, никуда не уходи». Они меня с ней познакомили, после службы она у этих матушек ночевала. Они рядом жили с собором Князя Владимира и меня тоже пригласили к себе на квартиру. Посидели, чай попили, я матушке, когда пришла, сразу в ноги, со слезами: «Матушка примите меня»! Она тоже: «ой, Валя, Валя! У нас такой тяжелый монастырь. У нас же надо и коров доить, и дрова пилить, колоть, и хлеб мы сами выпекаем. Очень ли ты себя хорошо проверила?»  Я говорю: «всё буду хорошо делать, только возьмите меня, только возьмите»! А она говорит: «и на лошадке надо ездить и коров доить». Я говорю: «всему, матушка, научусь, Вы же меня научите»! Да, говорит: «научить- то научу, а ну как сядешь с подойником доить, махнёт корова хвостом, да  ты с подойником и упадешь». Я такая после войны худенькая была, маленькая. И говорю: «всё буду матушка делать»! «Ну - говорит -приходи, приходи». А ещё я хлопотала за свою сестру Нину. Она теперь монахиня Арсения, которая  живёт  сегодня в Пюхтице. И отец Серафим её благословил,  я  и за неё у батюшки  хлопотала.

Родная сестра?

Двоюродная. У неё мама трагически погибла в Ленинграде. С этой тётушкой Матрёной, они на Преображение после всенощной с Преображенского собора ехали на трамвае, и что-то случилось, какое-то замыкание, и загорелся трамвай, и люди все на ходу выпрыгивали. Они тоже. Матрёна  только головой ударилась, и неё было только сотрясение, переломы, но она жива, а вот Нинина мама раба Божия Евдокия  очень сильно о панель ударилась, ночь была без сознания, а рано утром скончалась. И отец Серафим дал Нине благословение. Тётушка Матрёна её пускала, она на три года постарше меня и говорит: «Нине-то уже двадцать лет пусть она идёт. Она и покрепче, а ты, доченька, ты подожди, подожди». Дальше матушка Рафаила нам обеим, значит, говорит: «приезжайте, берите расчёт и приезжайте». Когда тётушке сказала, она: «нет, никуда, ничего». Я ей: «тётя Мотя, съезди к отцу Серафиму, съезди»! Потом она всё же поехала. Поехала и когда вернулась, правда, вся была в слезах,  уже не препятствовала больше мне. Батюшка, видно, на неё так подействовал, что сказал, не знаю,  но она совершенно другая приехала, уже спокойная. А то она говорила : «вплоть до милиции даже». Тогда я подала заявление в архив, написала директору, что прошу уволить с выездом из Ленинграда. Он говорит: «а куда с выездом из Ленинграда»? Ну, я не говорила, что в монастырь, а говорила, что сейчас у тётушки живу, а под Ленинградом у меня есть другая, мамина сестра, старенькая, которая просит, чтобы я помогла её досмотреть. А с этой тётей остается Лида - моя сестра. Он как-будто был и не против сначала, а на второй день тетя поехала в архив, я этого даже и не знала, и просила директора  не давать мне расчет, сказала, что  в монастырь еду. Вы знаете, сколько опять пришлось пережить.

Страшное время было?

Да. Я прихожу на работу, а весь архив на ногах «куда Валентина собралась? В монастырь? Да что она с ума сошла, какой монастырь?» и  вызывает директор меня к себе в кабинет и так серьезно: «никакого тебе расчёта, а вот так и так и так… В какой еще монастырь? Где?» «Да это - говорю- она так из-за того, что жалеет меня и не хочет меня отпустить  к тётушке той другой. Она меня любит, и у неё детей своих не было». Не знаю, поверил или не поверил, но расчёта  мне не дал. А через некоторое время  уезжает он в командировку, и остаётся его заместитель.  Я этим воспользовалась. Я к другой тётушке, старшей Ирине, а у мамы было семь сестёр. Очень была верующая тётя Ира и говорит: « нас было семь сестер, когда-то тоже некоторые хотели в монастырь. Но не так всё получилось, война, да и  монастыри всё тогда позакрывали. Так пусть хоть кто-нибудь в нашем роду... пускай идут, будут за нас молиться». Она была не против. Я говорю: «тётя Ирина, миленькая, поедемте со мной в архив,  там сейчас заместитель остался, и Вы дадите разрешение». Мы приезжаем утречком и ей говорят, что действительно надо, чтобы она заявление написала, «а Вы же были как бы против». А я не говорю, что это другая тётя. Мне пришлось вот так. И тётя говорит: «нет, нет, она едет к моей родной сестре, та уже старенькая , и будет за ней ухаживать. Вот распишитесь. Она поставила свою подпись. А потом я ему и говорю, на хитрость пошла: «Николай Алексеевич, я не понимаю, что это за монастырь, какая-то организация , или учреждение. Что это такое? Всё говорят -  монастырь, монастырь, а что это такое, я даже не представляю». Говорю: «я и  не знаю что это такое, а Матрёна Степановна, она меня, правда, с детства любила и жалеет как-то, а я её оставляю и поэтому она придумала, чтобы мне не дали расчёт». Она подписалась, моя тётя Ира, и мы ушли. Я на второй день рассчиталась, попрощалась, и меня отпустили. Потом, конечно, узнали, но это уже после. Я уже жила несколько лет в монастыре, когда одна служащая архива, видно была очень верующая ,  приезжает в Вильнюс, хотела поступить, но ей уже тогда расчет действительно не дали. Сказали: «у нас уже был такой случай, ушла, обманула нас». Это, конечно, после. А тогда мы молебен отслужили, и 24 января на Татьяну  мы и поехали с Ниночкой.

Это какой год был?

1949-й год.

Ваша тётя Матрёна, была верующим человеком?

Очень верующая, очень верующая. У неё какая-то была жалость человеческая. А потом, когда она первый раз приехала в Пюхтицу, посмотрела, увидела. Потом она, конечно, успокоилась.

В блокадное время  Вы жили у тёти? 

Нет, я с родителями жила на Петроградской стороне, недалеко от Преображенского собора,  улице Пестеля и Соляной переулок, где храм Влкм.Пантелеимона. Конечно, этот храм был закрыт, ещё до войны его закрыли. На Соляном переулке, мы здесь и жили – мама, папа, Лида старшая моя сестра и Ниночка младшая сестра, ей было три года. Всю блокаду. Пережить очень многое пришлось, страшно было. У нас знаете, что случилось,что подорвало здоровье и мамы и папы? Пришла одна наша очень близкая знакомая, на комодике лежали наши карточки, и она их взяла.

Украла?

Украла. Осталась или на пол упала одна детская карточка-125 граммов  хлеба - и вот мы почти месяц - три недели на этой карточке.  Папа 25 декабря умер, мама лежала от голода. Он мертвый, а она даже не могла,  не могла даже встать, и он лежал две недели в коридоре в прихожей, некому у нас было или в покойницкую его отвести или на санках, потому что соседи, а у нас была коммунальная квартира – пять комнат, тоже все скончались. Одна только рядом жила женщина. У неё муж умер, а она осталась и сын. Что-то у неё было связано с немцами. Какая-то у неё была аппаратура, какая-то у неё была связь, и она моей маме всегда говорила: «Ефросинья Степановна, Вы ничего не бойтесь, Вы ничего не бойтесь. Наш дом не разбомбят».

Работала на немцев?

Видимо, работала. Хотя у неё была икона, потом уже это обнаружили: за иконой какая-то там аппаратура была. Напротив, где был музей, там бомбили,  на Пестеля тоже дом разбомбили, и там горело всё кругом, а у нас ничего. Один раз только упали на наш дом «зажигалки , и то, когда там военные дежурили солдаты, они сбросили, а мы на первом этаже, так я помню одна к нам в окно влетела, но везде в каждой комнате, на кухне в коридорах стояли ведра с песком и такие щипцы или клещи стояли рядом не знаю, как их назвать, можно было её взять и сразу в песок и благодаря этому у нас ничего не загорелось. Папа ещё был жив, а она (бомба-зажигалка) как-то прямо в окно и под стол. Горячая такая, и он сразу в песок её и всё. Вот такое было.
Родители Ваши верующие были?

Да, да верующие.

Ходили в Храм?

Мы пока ещё можно было, пока мама ещё могла ходить и ещё папа был жив, то в Преображенский собор мы всё время  ходили, постоянно.

Т.е. получается Преображенский собор во время блокады был открыт?

Он и не закрывался.

А людей много было в Храме?

Да, вот пришлось нам один раз несколько часов сидеть, потому что такая была бомбежка и дальнобойные, прямо жутко, что здесь как-будто бы землетрясение, весь Ленинград содрогался и, наверное, часов пять мы там сидели прямо в соборе. Потом когда всё успокоилось, идём по улице Пестеля смотрим только, там дом горит, там дом разбомблен, даже одна квартира, вы знаете, половина комнаты, вот так у меня в глазах осталось: половина комнаты упала, это третий этаж, а половина – шкаф раскрылся, висит вся одежда. Даже вот так, такие были картины. А потом напротив нас на Соляном, напротив Храма Пантелеимоновского, одна старушка, света-то электричества не было, а у неё такой был утюг и она положила туда углей и хотела погреться, на кровать положила и вообщем или уснула она, задремала или что с ней случилось, загорелось сначала постельное и кровать и квартира. Воды-то не было, ничего не было, и этот дом две недели тлел и горел. Вот так было. И тоже такая картина страшная была.

Прихожан было много в Преображенском?

Да, Вы знаете, ходили. Ходили молиться, ходили. Вот это я помню.

Ну, в основном вот так женщины или мужчины тоже были?

Больше женщины были да. Вот идешь, когда папа умер, мама лежала уже почти безнадежно. Он две недели в квартире лежал, никого не было, потому что его двоюродная сестра папина, рядом на другой лестнице, на другой парадной жила, тоже самое была в слабом таком состоянии в тяжелом и не могла даже придти к нам в квартиру, а вот тетушка Матрёна, она тогда жила на площади Льва Толстого эта «больница Элисмана», как её раньше называли – 1-я академическая. Она там работала в больнице и мне, потом мама говорит: «доченька сходи и скажи тёте Моте, что папа умер, и я в таком состоянии и карточки украли и всё». И я к ней шла целый день почти, хотя как-будто это и недалеко это Петроградская сторона, а через Литейный мост, по Кировскому прошла и в одну квартиру зайду, то в другую, всё открыто, бери что хочешь. Смотрю, на кухне стоят кастрюли, вода, всё. Одну кастрюлю, чего-нибудь хотелось поесть, и я пришла к ней уже к вечеру. Она ещё была на работе в этой же больнице и там же, и дом был, где сотрудники работали, там, где на Карповке покойницкая, а она и сейчас эта покойницкая и этот корпус прямо перед покойницкой, а сейчас там уже туберкулезное отделение кажется что-ли, но тогда этого отделения не было. Когда я пришла, меня поразило что: я только за угол зашла дома, вот надо идти сюда, заглянула и голову подняла и не могла понять, что за гора, какая гора и снег ещё шёл. А это что, машина за машиной подъезжали и скирдами так складывали покойников. Площади абсолютно никакой не было, только был проход, ну проходили, кто живёт в этом корпусе. Вся площадь была, не знаю даже как выразиться, где просто так лежали, ну приедут, сбросят, что-то, когда складывали, когда не складывали, по всякому было. И у тётушки в коридоре тоже жил один такой, конечно тоже голод заставил. Он утром раненько, пока ещё никого нет, брал ножичек и шёл. Вот сегодня привезли машину – свеженькие и он пойдёт, пока светло посмотрит, где там такой более менее труп полненький и мягкие места отрезал и кушал, студень варил, котлеты делали, продавали. Ну и всё время преследовал мою тётушку Матрёну. Он ей сказал: «Матрёна Степановна, ты от меня ни куда не уйдешь».

Людоед был?

Да. У него уже было несколько случаев, так её работники сопровождали и только она войдёт в свою комнату, сразу закрывалась, нельзя было. Он ей всё: «Матрёна Степановна, ты от меня никуда не уйдёшь, ты моя, ты моя вкусненькая». Вот тогда у него с головкой уже было нарушение какое-то, но потом он уже скончался.

От болезни?

Да. И от голода и ото всего этого, он скончался.

И таких там, наверное, много было?

Ой, много своих детей кушали. Ни собак, ни крыс, ни кошек, ничего абсолютно не было. Мёртвый город был.

А когда мама была в тяжелом состоянии, то тётушка помогла?

Помогла. Во-первых, она бы одинокая. Потом она работала в больнице. Кто-то умирал и оставались какие-то остатки, и она несколько раз, вот когда я уже домой поздно пошла, она мне в бидончики налила какой-то похлебки, немножко хлебца дала, я ей всё рассказала, что карточки у нас украли, а несколько дней ещё почти неделя оставалась, когда новые мы должны были карточки получить. У неё что-то вот немножечко было, еда и вот это нас спасло. А потом уже в скором времени мы карточки получили.

Карточки, по ним давали 125 грамм хлеба или ещё что-то?

Да хлеба или там муку в сухую что-то ещё. Вы знаете, склады тоже сгорели.

Бадаевские?

Да. Потом ведь горелый сахар.

Их ведь сожгли наши?

Да, это такое было вредительство.

Они как это сказали, как батюшка рассказывает, когда немцы подошли к Луге, там, где рядом были Бадаевские склады и у наших лозунг был «ничего не должно достаться врагу» и сожгли эти склады.

Мама тоже ездила туда и я же с ней к этим складам, потому что многие знали, что там можно собрать какой-то сахар, или чего-нибудь такое, на улице было всё что-то такое  горелое, кто угощал, кто продавал. Было немножко такое.

Т.е. что-то осталось, что не сгорело.

Да, что-то немножко осталось не сгорело. У меня два раза тоже, получаю хлеб, через меня, ребёнок была, получают, прямо хватают с весов и прямо в рот. Вот такое было. Второй раз тоже, не успела в сумочку положить и всё же уже положила, опять кто-то знаете, упала, на меня ещё кто-то и здесь куча мала, куча мала, кто за хлебом, кто меня поднимает, кто на куски рвёт этот кусочек - 700 грамм хлеба на пять человек. Вот так, такие два случая у меня были. А потом под нами в подвальном помещение  жили, т.е. была военная часть. Вот я иду, всегда смотрю у них там приоткрыто, буржуечка, кипиточек себе два раза туда тоже заходила, так мне солдатики хлебца тоже давали. Но страшно было, страшно было, да.

Матушка, а мама не дожила?

Нет дожила. Так как папа работал в Зимнем дворце, в Эрмитаже работал, то семьи эвакуировали сотрудников и нам сказали, что нас тоже эвакуируют, но папа уже умер, нас трое и мама конечно вот должна была, как раз в блокаду дорогу уже открыли «дорогу жизни» через Ладожское озеро. Мама как-то немножко встала, а здесь я уже наоборот слегла, но помню до Финляндского вокзала, я ещё как-то дошла, где-то на саночках нас подвезли. Помню, немножко, когда на машине через Ладожское озеро нас везли, потом посадили в поезд, но такие были, знаете, вагоны (товарные) и потом только очнулась в больнице.

В какой город эвакуировали?

Орехово-Зуево под Москвой. Нас мама на носилках сдала двух покойниц. Ниночку младшую сестру и меня.

Уже думали всё?

Да, уже всё. Потому что у меня было и отморожение, и полное истощение уже было. Когда я очнулась, я уже была в палате. Как там мама, их дальше повезли, а на каждой остановке, где поезд останавливался, все знали, что такое голод, блокада, несли, людей хотели как-то накормить, помочь, а здесь, наоборот большая смертность пошла, люди набрасывались на еду, переедали и плохо было, поэтому на каждой остановке скорые, врачи, санитары и людей забирали. И вот мама сдала, как она потом рассказывала: «я сдала двух покойниц» и дальше повезли в Краснодарский край на Кубань, и я пролежала три месяца, у меня на правой ножке и пальчиков нет, ампутирование было из-за отморожения, и левая нога была, но как-то там отошло. И Вы знаете, везде я чувствовала Промысел Божий над собой. Завтра к нам главврач в отделении заходит, в каждую палату заходит, называет фамилии, всё и на другой день нас с этого отделения собрали 40 человек и говорят «нас выписывают и повезут», куда мы не знаем. Сегодня от мамы на главврача письмо, где она спрашивает «живая ли такая девочка или нет, если жива, то направьте пожайлуста по такому адресу». Но адрес немножечко она неправильный написала. Когда они туда на Кубань приехали, не было написано станица или город  Малороссийское или Новороссийское, что-то такое она немножко перепутала и когда мы до Тихорецка доехали, меня там высадили, всех повезли дальше, а меня не знают куда. Я там ночь переночевала в детской комнате, мне там перевязку сделали и не могут понять, где точно. И меня в Краснодар направили, а остановку она не написала станция Бурсак.

Не помните, какой это год?

1943-й. Нет, 1942-й, 1942-й ещё год был. Сразу после того, как вот «дорогу жизни» открыли. Привезли в Краснодар, станцию свою я проехала, там-то я уже ночь переночевала в детской комнате. Меня правда накормили, и всё и не знают куда, опять меня на эту же станцию посылают, опять проехала свою станцию. Здесь уже решают, что меня надо в детдом, потому что мамы нет и всё. Потом, что-то ещё, куда-то звонили, узнавали. Посадили меня опять в поезд, в вагон и поручили проводнице. Все ко мне подходят, жалеют, кто что несёт, я вся в зимнем, а уже май месяц, уже тепло же там на Кубани. И одна подходит женщина спрашивает: «куда эту девочку, куда она едет»? «Ну, вот точно не знаю, сказали на вот такой остановке» и читает, читает, читает, смотрит и говорит: «я туда еду к сестре». Проводница её поручила меня. Мы вышли на этой станции. Надо было или три или четыре километра пройти, а у меня-то нога, воспалившаяся и я слабенькая, но потихонечку шли, там ещё подвези нас на лошадке немножечко и опять когда мы подошли к станице, а у неё там сестра родная живёт у этой женщины. Пришли, как это называли в хату, а оказывается что, её сестра, познакомилась с моей мамой, вот так. Я уже была в полном изнеможении и сразу там помню на пол что-то постелили, дали мне что-то покушать, попить и я уже как мёртвая лежала только слышу какой-то шум, какой-то стон, крик и что-то на меня повалилось, а это уже мама пришла. Я тоже расплакалась, такая была встреча, да.

И потом вернулись домой?

Нет. В скором времени пришли немцы.

В Краснодар?

В Краснодарский край, в нашу станицу. Мы попали в оккупацию, потом когда они отступали, тоже наши партизаны и в тыл к ним как-то пришли, но они за это время тоже очень много: кого вешали, кого расстреливали, кого в Германию увозили. Были и желающие, потому что много обещали и туда увозили. Мы две недели сидели в погребе, который хозяйский у бабушки мы жили в хате. Только слышим выстрелы, стрельба такая идёт, где горит и где, что и когда немцы отступили, пошла эпидемия – сыпной тиф и мама заболела, а ей было 35 лет молодая. Заболела и после конечно истощенный организм, после голода, блокады, она там и умерла, скончалась.

Т.е. получается, Вы пережили и блокаду и оккупацию?

Да, и блокаду и оккупацию.

А оккупация, сколько была по периоду времени?

Знаете, немножко года не было, но больше пол года.

Какие у вас остались про оккупацию воспоминания, они (немцы) как ставили везде своих комендантов?

Сначала, они чтобы привлечь к себе, они,  там, во-первых, до войны был прекрасный, красивый говорят, который люди помнят собор Александра Невского на площади. Наши его взорвали, снесли то, что я видела – груда, вот знаете, как был он взорван, так всё это и лежало. Рядом была школа. Немцы, значит, приказали, чтобы в школе была служба, как-то что-то зал какой-то и там был священник, я помню, сама ходила, ходили туда в Церковь.

Немцы разрешали верующим ходить в Церковь?

Да, ещё мама была жива. Разрешали. Теперь что даже было. Я там, в третий класс начала ходить, перед началом уроков читали молитву, по окончанию урока тоже с молитвой. Вот так вот, все стояли на своём месте, каждый возле парты своей и учительница читает молитву. И обязательно один немец стоял у дверей, потом как прочитаем, он уходил. Даже вот так было.

Работали школы, Храмы открывались?

Работали школы, да и храмы открывались. Но потом уже, когда они почувствовали, что наше наступление идёт, приближается, здесь конечно уже очень много русские претерпели. Сжигали всё подряд, слышим, эту повесили, эту расстреляли, эту, кого-то увезли. Но были и такие, которые по желанию в Германию уезжали.

А вот интересно, эти карательные их действия, может, как-то они были связаны с действиями партизан?

Было и такое, потому что партизаны совершенно неожиданно пришли в тыл с другой стороны, куда они не ожидали и они в ответ, вот рядом станица с нами была, так они там такие издевательства, жутко. Мучили и партизан и местных жителей. Очень много, очень много. Кого жгли, кого на кресте, по всякому, головы отрезали. Так мучили, что невозможно. А у нас, конечно, была милость Божия.

Мирная жизнь как-то текла, работали ли магазины?

Да магазинчики работали, но у нас в станице у каждого было своё хозяйство. Они же немцы называли – «Кубань - золотое дно». Там такие дыни, арбузы. Я помню такие помидоры, это только в глазах у меня всё.

Они не ходили, не отбирали у мирных жителей?

Сначала нет, а потом уже было.

Т.е. ходили и забирали всё, что понравилось?

Да.

Партизаны, тоже, наверное, приходили и просили продукты какие-нибудь?

Вот это я не помню, только я знаю у соседей наших, они же, знаете и переодевались тоже, некоторые были просто в светской форме партизаны, то бабушки рассказывали, что вот «ко мне сегодня приходили и пришлось давать» и было потом открыто говорили. Конечно, народ с радостью давали, жертвовали, помогали.

Что было, после того как мама скончалась?

Мама скончалась, я с Лидочкой осталась и с нами ещё была одна раба Божия, которая из Ленинграда тоже вместе приехали.

Какой это год был?