Трудно отыскать в стране человека, который никогда не слышал бы этой мелодии. Маршей в России много, но “Прощание славянки” занимает в нашем сознании совершенно особое место.

 

В нем слилось воедино то, что слиться, казалось, не может: бравурный пафос развернутых знамен. Чеканный шаг колонн по брусчатке. Заиндевевшие пальцы, намертво сжимающие сталь.

И — хруст похоронки. Вокзальная толчея. Щемящая обреченность разлуки…

 

Мажорно-призывная грусть “Славянки” — не в этом ли и кроется суть русской души: такой загадочной и непонятной?

И недаром перед смертью своей великий Бродский просил сделать “Славянку” российским гимном?

Бродский умер. Зато остался Сергей Михалков...

* * *

Высокий, немолодой уже человек, грузно опираясь на палку, бредет по Москве. Рядом — лохматая дворняжка Пудик: единственное преданное ему существо, в ком уверен он до конца.

Знакомым маршрутом поворачивает он в Большой Каретный. Вот уже показались и золотые верхушки в саду “Эрмитаж” — самом любимом его месте Москвы.

Конечно, многое здесь уже изменилось. Но всякий раз, приходя сюда, он словно возвращается в свое прошлое — такое далекое и, может быть, потому-то такое прекрасное.

И в ушах — сами собой — возникают давно забытые мелодии. И сам он — молодой, красивый, в белом кителе — стоит посреди эстрады, и дирижерская палочка повелительно взлетает ввысь.

Солнце горит, отражается в меди фанфар, в раковинах золоченых труб. Спиной чувствует он восторженные взгляды зрительниц и заранее предвкушает, как после концерта они обступят его и тайком будут совать в отложные карманы пропахшие духами записочки.

Память неподвластна старению. Нет ничего легче, чем вернуться в прошлое: стоит лишь ненадолго прикрыть глаза, и можно услышать голоса людей, которых давным-давно нет в живых. И даже ту неземную музыку, что когда-то, много десятилетий назад, полонила его, захватила целиком — без остатка, — до самой смерти определив все его бытие...

 

* * *

Не только славой своей наш герой обязан счастливому стечению обстоятельств. Случайность определила и всю его судьбу — от начала до самого конца...

Василий Иванович Агапкин родился в нищей крестьянской семье в 1884 г. Родителей лишился рано. Мать умерла, когда мальчику исполнился год. Девяти лет от роду лишился отца — грузчика в астраханском порту. Осталось у мачехи на руках четверо ртов.

Конечно, проще всего было мачехе сдать Васю в приют, только не могла она через себя переступить. Горбатилась от зари до зари — обстирывала всю округу, — но денег все одно не хватало.

Другого выхода у ней не оставалось. Собрала она Васю, двух своих дочерей, вручила им в руки котомки.

— Ступайте по миру. Даст Бог, люди не оставят...

 

Каждый вечер, совсем как взрослый, приносил он теперь мачехе пусть нехитрый, но кровно нажитый заработок. И невдомек Васе было, что уже поджидает его за поворотом судьба...

Марш военный! Как он четко
выбит и откован!
Как чугунная решетка сада
городского.
А.Аронов

День был самый обычный. Привычно лаялись нищие. Надрывно каркали вороны. До рези в глазах блестел под солнцем снег.

Но что это? Где-то далеко зазвучала вдруг призывная музыка, совсем не похожая на ту, которую Агапкин привык слышать на базарах и ярмарках. От неожиданности и удивления он поперхнулся даже морозным воздухом, но музыка становилась все громче.

А потом показался и оркестр: чеканя шаг, шли по улице солдаты. Сверкали тарелки и трубы, вились перья на офицерской каске.

Что испытывал в этот миг 10-летний мальчишка? Наверное, лучше всего эти чувства описал в своей книге агапкинский ровесник Самуил Маршак: “Весь мир преобразился от этих мерных и властных звуков, которые вылетали из блестящих, широкогорлых, витых и гнутых труб. Ноги мои не стояли на месте, руки рубили воздух.

Мне казалось, что эта музыка никогда не оборвется... Но вдруг оркестр умолк, и сад опять наполнился обычным, будничным шумом. Все вокруг потускнело — будто солнце зашло за облака. Не помня себя от волнения, я взбежал по ступенькам беседки и крикнул громко — во весь городской сад:

— Музыка, играй!”

...Он проводил музкоманду до самых казарм. Понуро шел обратно, а в голове сам собой звучал марш — первый марш, слышанный в жизни.

Только разве его существование — это жизнь?! Вот она — жизнь настоящая, светлая.

В солдатской колонне он приметил нескольких мальчишек — своих ровесников. Одетые в ладно подогнанную форму, они гордо шли наравне со взрослыми, в строю и даже — Бог мой — дули в какие-то неведомые дудки.

Кажется, предложил бы кто: отдай полжизни за право идти в этой колонне — согласился, даже не раздумывая.

На другой день впервые примчался к церкви счастливым: в сладостном предвкушении. Вскочил ни свет ни заря: лишь бы не пропустить. И дождался. Снова раздались волшебные звуки духового оркестра. Снова побежал он вослед. Какой-то сердобольный музыкант, приметив настойчивого мальчишку, уже у самых казарм спросил:

— Нравится музыка?

Нравится? Да нет таких слов, чтобы выразить восторженное счастье, переполняющее его душу. Он хотел было рассказать про дудочку, которую смастерил ему когда-то отец и на которой он сам научился подбирать нехитрые мелодии. Про колыбельную, что пела ему покойница мать.

Много чего можно было еще сказать, но вместо этого он только кивнул головой. И, не веря еще ушам, услыхал:

— А хочешь у нас служить? Музыканты нужны...

Мачеха — женщина практичная — поняла все без лишних слов. За ночь выстирала единственное приличное свое платье. Рано утром отправилась в казармы.

— Что ж, если есть у мальчишки слух, — важно изрек капельмейстер, — так и быть, приму. А нет — ты уж, милая, не обижайся...

Слух у Василия оказался абсолютным...

 

* * *

На старой фотографии стоят в два ряда военные музыканты с бравым дирижером во главе. В самом уголке примостился лопоухий мальчишка с маленькой трубой в руках: корнет-а-пистоном.

Лицо мальчишки сосредоточенно — это первое в его жизни фото. Только-только Агапкин облачился в военную форму — воспитанника 308-го резервного батальона, — не ведая еще, что одел ее на всю жизнь, что в отставку он выйдет только 61 год спустя.

308-й батальон стоял там же, в Астрахани. Но с семьей Агапкин почти не видится. Все свободное время посвящает он музыке.

“Я, согласно условиям, проучился 5 лет, — напишет Агапкин потом в автобиографии, — и в 15-летнем возрасте не только играл, как каждый рядовой музыкант, но был солистом в оркестре, почувствовал в себе силу и уверенность, что я смогу работать и получать вознаграждение за свою прекрасную игру на корнете”.

Учеба только закончилась, а от предложений нет уже отбоя. Но он почему-то выбирает Кавказ, где и завязнет на долгих одиннадцать лет. Дагестан, Чечня, Грузия — подолгу Агапкин не задерживается нигде. Нужда заставляет его менять города и полки — ведь в каждом новом месте ему платят все больше и больше. Почти все до копейки он отправляет домой.

Здесь же, под Тифлисом, отслужит он и срочную: в 43-м драгунском тверском полку.

Чем меньше времени оставалось до демобилизации, тем отчетливее Агапкин понимал: надо учиться.

Он мечтает поступить в московскую консерваторию, но на это нет денег: Агапкин по-прежнему отсылает все жалованье в семью.

И тут кто-то рассказывает ему о тамбовском музыкальном училище, где есть среди прочих и меднодуховое отделение. Конечно, это не консерватория, но в его положении рассчитывать на многое не приходится.

Поздней осенью 1909 года Агапкин уезжает в Тамбов. Что ждет его в чужом, незнакомом городе, где нет ни друзей, ни знакомых? Он почему-то уверен: все сложится хорошо.

 

* * *

Найти в Тамбове работу задачей оказалось не из легких. На весь город только три оркестра: два любительских и военный.

Но когда капельмейстер полистал характеристики, послушал, как играет тот на трубе, и минуты не стал сомневаться: “Беру!” Так Агапкин стал штаб-трубачом запасного кавалерийского полка.

Гусарская форма ему к лицу. Высокий, статный, с лихо закрученными усами, он ловко гарцует на коне, и редкая барышня не вздохнет ему вслед.

А по вечерам военные музыканты оккупируют сад купеческого собрания. И вновь взоры публики прикованы к молодому солисту-трубачу. Инструмент в его руках заставляет то грустить, то улыбаться.

После одного из таких выступлений к Агапкину подошла русоволосая девушка.

— Мне очень понравился вальс, который вы исполняли. Не дадите переписать ноты?

— А что, вы умеете играть? — удивился Агапкин.

Девушка кивнула. Потом, правда, оказалось, что играть она не умеет — это был лишь предлог, — но было уже поздно.

Его избранницу звали Ольгой. Родом она была из соседней волости. Окончила швейные курсы. Слыла одной из лучших модисток в городе, так что вскоре сумела подарить молодому мужу настоящее пианино.

Многое изменилось теперь в жизни Агапкина. И не только в быту. Благодаря Ольге он сумел наконец поступить в музыкальное училище. Это она нашла ему репетиторов, убедила сесть за учебники и тетрадки: для поступления в училище трех лет его церковно-приходской было явно маловато.

За полгода Агапкин прошел 4-летний гимназический курс. Экзамен держал экстерном и сдал на “отлично”.

 

* * *

Ночью спал он плохо. То и дело просыпался, лежал с закрытыми глазами, но сон все одно не приходил.

Забылся только под утро, а когда поднялся — опять почувствовал это гнетущее его уже много дней послевкусие...

...У Агапкина часто спрашивали: как рождается музыка? В ответ он пожимал плечами. Он вообще был не большой любитель говорить, но если мог бы, наверное, ответил стихами, которые родились уже после его смерти:

— Как сложилась песня у меня? — вы спросили…

Что же вам сказать?

Я сама стараюсь у огня
По частям снежинку разобрать…

...Много дней подряд его будоражила одна и та же мелодия — грустная и бравурная одновременно. Он пытался поймать ее, схватить самое главное, но она не давалась, точно птица улетала из рук, чтобы потом прийти на мгновение опять. Она как будто дразнила его...

Вот и в то октябрьское утро эта мелодия снова пришла во сне. А с рассветом исчезла.

Весь день думал он только о ней, пытался вспомнить ее, оживить. Все валилось из рук.

— Что с тобой? — допытывались музыканты. — Уж не заболел ли?

Он молчал. Смотрел на людей — и не видел их... Под вечер пришел домой. Жена приставала с какими-то разговорами, но он буркнул в ответ что-то обидное. Заперся в комнате, сел за инструмент.

Было ему тоскливо и грустно. И потому, что наступила в Тамбове осень — самое нелюбимое его время года, когда каждый день становится короче и облетают с деревьев красно-желтые листья. И оттого, что пришла в Европу уже война. И потому, что никак не мог воскресить в себе эту мелодию.

Чисто механически брал он аккорд за аккордом. И вдруг... С невероятной, какой-то фотографической отчетливостью вспомнил все — от начала до конца — и, не веря еще в успех, ударил по клавишам. Да, это была она: ночная мелодия.

— Оля! — крикнул он на весь дом. — Послушай...

Жена обиженно вошла, на ходу обтирая руки о фартук, да так и застыла в дверях. Лилась в маленькой комнате удивительная музыка — грустная и бравурная одновременно...

...Потом, разбирая марш, специалисты станут говорить, что сочинен он в нарушение всех канонов. Никогда еще не писались марши в тональности ми-бемоль минор. Марш должен быть веселым и звонким, точно натянутая струна, а под агапкинский марш хочется плакать и тосковать.

Но для того-то и существуют открытия, чтобы переворачивать привычные и удобные догмы, и очень редко дорога пионеров устлана розами без шипов. Но Агапкину повезло.

Первый же человек, которому показал он свой марш — симферопольский музыкант Яков Богорад, — пришел от него в восторг.

В музыкальных кругах Богорад был фигурой заметной. Сотни оркестровок сделал он за свою жизнь. Предпочтение отдавал как раз военным маршам.

...Музыка во многим сродни ювелирному искусству. Каким бы талантливым ни было написанное тобой произведение, без опытного аранжировщика-оркестровщика оно мертво.

Не случайно за советом Агапкин поехал именно к Богораду, хотя знакомы они раньше не были. Для себя изначально решил: забракует — значит, и быть посему.

Не забраковал Богорад марш. Совсем наоборот. Бесплатно сделал оркестровку. Напечатал в симферопольской типографии сотню экземпляров нот. У этого человека был не только хороший слух, но и отменный вкус...

Свое творение Василий Иванович назвал “Прощанием славянки”. Он посвятил его балканским женщинам, провожающим своих мужей на войну с турецкими басурманами. Ни Агапкин, ни Богорад не знали еще, что очень скоро эта война, точно проказа, расползется по всему миру, и марш их будет звучать не на смотрах или парадах, а на железнодорожных перронах, и не сербские, а русские женщины будут провожать под эту музыку своих мужей на смерть…

 

* * *

“Славянка” обрела популярность в считанные месяцы. Теперь каждый вечер в саду Тамбовского купеческого собрания играют ее военные музыканты.

А очень скоро о “Славянке” узнает и вся страна. Историки утверждают, что когда в 1914 году началась Первая мировая война, эшелоны на фронт уходили уже под звуки “Славянки”...

Но что толку от свалившейся на Агапкина славы? В сословной России все определяют не таланты, а чины.

Хоть блестяще, с аттестатом 1-й степени, и оканчивает Агапкин музучилище; хоть все чаще полковой капельмейст и уступает ему свое дирижерское место, командование относится к нему лишь как к забавной диковинке вроде балаганного мишки.

Только после Февральской революции, когда все условности были сметены, Агапкин получает долгожданное назначение: капельмейстером в свой родной запасный полк...

В марте 18-го в Тамбове побеждает советская власть. Агапкин колеблется недолго. Уже в июле он надевает красноармейскую форму.

Вряд ли искренне и безоговорочно поверил Агапкин в идеалы коммунизма. Он был военным музыкантом, а музыка, как и любое, впрочем, искусство, не имеет политических оттенков, хотя любая власть и пытается поставить ее себе на службу.

Яркий пример тому — агапкинская “Славянка”. Такое возможно только в России: брат идет на брата под звуки одного и того же марша. Разница была лишь в словах, которые каждая из сторон положила на музыку. Красные пели про торжество пролетарских идей. Белые — о святой Руси.
Но нет сегодня уже ни красных, ни белых, а музыка Агапкина продолжает жить...

...Почти два года Агапкин находится в действующей армии. Дерется с белоказаками на Южном фронте. Потом — на Юго-Западном.

Десятки раз подымал он в атаку бойцов своей музыкой — своей в полном смысле этого слова, ибо неизменно оркестр его исполнял “Славянку”.

Только сразила Агапкина не вражеская пуля, а тифозная вошь. В полевом лазарете едва сумели его поставить на ноги. Видно, настолько плох был, что начальство не поскупилось — одарило отпуском. В мае Агапкин вернулся Тамбов. И тут...

Об этих событиях он не упоминал потом никогда и нигде: слава Богу, за годы работы в ЧК научился держать язык за зубами. Сам факт нахождения человека на занятой врагом территории был в Совдепии сродни клейму.

Сразу после возвращения Агапкина в Тамбове вспыхнул знаменитый антоновский мятеж. Коммунистов и красноармейцев расстреливали и вешали без разбора. Схватили и Агапкина.

От расстрела спасла его жена. Пулей примчалась она к какому-то из атаманов, вместе с дочерьми (а было их уже две) рухнула на колени:

— Ваше благородие, да какой он коммунист: насильно красные забрали с собой... Музыкант он... Композитор…

— Композитор? — По счастью, атаман слыл любителем изящного. — И чего ж он сочинил?

— “Прощание славянки”...

— Ну-ка приведите этого музыканта, — приказал атаман подручным. — Пущай сыграет... Если и в самом деле его сочинение — будет жить…

…А потом в Тамбов снова вошли красные: войска ВЧК. Они жестоко подавили восстание. И с этого момента жизнь Агапкина неразрывно будет связана с детищем Железного Феликса…

 

* * *

…Маленький узкий кабинетик. Покрытый зеленым сукном стол. Молодой человек с усталым лицом внимательно смотрит на него:

— Стало бы, вы и есть тот знаменитый Агапкин?
— Да какой уж знаменитый…
— Не скромничайте. Не надо… Знаете, когда я слышу сейчас вашу “Славянку”, мне разом вспоминается юность…

Собеседник на мгновение даже прикрыл глаза.

— Ваш послужной список мне известен. Воевали. С 20-го года — в войсках ВЧК… Были капельмейстером батальона в Тамбове. Аттестации вам дают превосходные… Пишут, что вы организовали даже студию для бойцов. Учили всех музыке… Почему же уехали из Тамбова?

— Батальон расформировали. Меня перевели в Москву, в 117-й полк ОГПУ.

— А самому вам в Москву не хотелось? Столица же...

— Очень хотелось. После срочной я мечтал поступить в консерваторию, но средства не позволяли…

Начальник школы понимающе кивнул головой. И сразу, без перехода:

— Мы хотим предложить вам очень серьезное и важное дело. Нашей школе крайне нужен оркестр.

— Оркестр? Школе? — Агапкин удивился.

— Именно так: школе. Я убежден, что у школы нашей — огромное будущее. Вы и глазом не успеете моргнуть, как преобразится она. Здесь будут учиться сотни курсантов, работать лучшие преподаватели. Ну, а что сильнее оркестра может поднять боевой дух?..

Агапкин молчал, осмысливая услышанное.

— Ну так что, согласны? Учтите только: это приказ партии.
— Зачем же вы тогда спрашиваете мое мнение?
— Потому, что считаю необходимым относиться бережно и уважительно к людям искусства… Так что?
— Я согласен, товарищ Лезерсон…

Такой разговор состоялся (или мог состояться) в конце 1922 года в одном из кабинетов приземистого здания близ Лубянки.

И по сей день в доме №11 по Большому Кисельному переулку квартируют некоторые службы Академии ФСБ. Но в те времена этот дом был главной (и единственной) штаб-квартирой чекистского вуза. Впрочем, вуза тогда еще тоже не было.

Учреждение, куда в начале 1923 года поступил на службу Василий Агапкин, носило скромное название — 1-я московская школа транспортного отдела ГПУ. От роду не было ей и года.

Молодая советская спецслужба остро нуждалась в профессиональных кадрах. Дзержинский отлично понимал: на одном голом энтузиазме далеко не уедешь.

Именно по его инициативе с окончанием Гражданской войны в столице было организовано сразу несколько курсов и школ, где готовили оперативных чекистских работников. А поскольку председатель ГПУ возглавлял одновременно и Наркомат путей сообщения, судьба транспортных отделов “чрезвычайки” была ему особенно дорога.

Поначалу обучение шло по ускоренной программе. Будущих чекистов натаскивали за каких-то полгода. Но — лиха беда начало.

“Я присутствовала, когда секретарь Коллегии ОГПУ А.Шанин, приехав к нам на дачу, имел разговор с Вячеславом Рудольфовичем, — пишет в своих мемуарах жена возглавившего ОГПУ в 1926 году Вячеслава Менжинского. — Менжинский сказал ему, что ряды работников ОГПУ редеют, т.к. ими пополняются руководящие кадры промышленности, транспорта и т.д., а принимать в ОГПУ просто с улицы нельзя. Надо создать школу по подготовке работников ОГПУ, набирать рабочих. Вячеслав Рудольфович дал задание Шанину подготовить этот вопрос”.

Итогом этого дачного инструктажа (а в последние годы жизни председатель был столь плох, что не мог даже встать с дивана и председательствовал в горизонтальном положении) стал приказ о создании Центральной школы ОГПУ. Менжинский подписал его в мае 1930 года.

Отныне в стране появилась главная кузница чекистских кадров. Все существовавшие до этого школы и курсы вливались в ее состав. В штаты Центральной школы вместе со своим оркестром попал и Василий Агапкин.

К тому моменту он уже семь лет дирижировал музкомандой Транспортной школы ОГПУ. Дирижировал, надо сказать, весьма успешно.

“Как руководитель оркестра в художественном отношении очень хорош”, — эта фраза из года в год повторяется во всех его аттестациях.

К десятилетию ОГПУ Агапкина даже наградили серебряным портсигаром с надписью. “За беспощадную борьбу с контрреволюцией” — было выгравировано на нем. Такой награды удостаивались лишь самые заслуженные чекисты.

История не донесла до нас, существовали ли оркестры, подобные агапкинскому, и в других чекистских школах. В архивах на сей счет никаких сведений нет.

Очень похоже, что музкоманда Транспортной школы ОГПУ была единственной во всей системе госбезопасности. А коли так — Василия Агапкина смело можно назвать основателем оркестрового лубянского дела. Основателем и уж точно долгожителем.

Впрочем, до отставки еще далеко: целая четверть века. Пока же Агапкин только принимает новое назначение: капельмейстер Центральной школы ОГПУ. На этом месте ему предстоит сформировать самое необычное и самое громкое лубянское подразделение. Громкое — в прямом смысле слова...

 

* * *

Неправы те, кто думает, будто военные музыканты нужны только для парадов и смотров. Этакая дань воинской традиции: красивая, но бесполезная, вроде крученого аксельбанта.

Вся история русской армии неразрывно связана с военными оркестрами: и бравурно-победная, и минорно-трагическая.

“Музыка в бою нужна и полезна, — писал Суворов, — музыка удваивает, утраивает армию. С распущенными знаменами и громогласной музыкой взял я Измаил”.

Менялась тактика и стратегия. С каждым новым столетием люди учились убивать друг друга все более профессионально. На смену пращам приходили мортиры и ракетная артиллерия, и только в одной области ничего нового придумать человечество не сумело. Лучше оркестра ничто не может поднять воинский дух, воодушевить, придать солдатам силы.

Вспоминаю рассказ генерала КГБ Леонида Иванова. Во время войны он служил уполномоченным СМЕРШа. В мае 1942-го, под Керчью, его батальон попал в котел.

— Поднялась дикая паника. Все устремились к Керченскому проливу — там было единственное спасение. А фашист прижимает: идет на нас, его уже видно. Кто стреляется, кто петлицы срывает. Я и сам, грешным делом, решил, что пришла моя смерть. В плен попадать нам было нельзя. Нашел валун поприземистей, присел. Достал уже пистолет… И вдруг — какой-то моряк. Видно, выпивши. “Братцы, — орет, — отгоним гадов!”. Никто бы на это и внимания не обратил, но откуда-то, точно в сказке, зазвучал “Интернационал”. Это прямо под огнем играл военный духовой оркестр.

— Откуда только силы взялись, — удивляется генерал, — но люди подняли головы. Здоровые, раненые — бросились в атаку и отбросили немцев на 5—6 километров. Выходит, своей жизнью я обязан этим музыкантам…

Да разве один только Иванов?!

 

* * *

Нарком Ягода — щуплый человечек с холеной щеточкой усов — с юности был неравнодушен ко всему изящному. Сын рыбинского печатника-гравера, сам он, по понятным причинам, от тонких материй был весьма далек, но, взобравшись на пьедестал власти, никогда не упускал случая прикоснуться к прекрасному. Покровительствовал писателям. Посещал художественные выставки и оперы. Даже увлекся собиранием курительных трубок.

Ягода первым из всех водителей Лубянки понял, как важно поставить на службу госбезопасности писателей и музыкантов.

Лучшие инженеры человеческих душ — А.Толстой, М.Зощенко, В.Катаев, В.Инбер — слагали оды о чекистском труде.

Трудно представить, чтобы всесильный нарком не знал о том, что в его империи действует профессиональный оркестр. Хотя бы еще и потому, что, начиная с 1928 года Агапкин в свободное от службы время нянчится с воспитанниками Болшевской коммуны для беспризорных, вместе с ними создает самодеятельный оркестр.

Болшевская коммуна находилась на особом счету. Когда-то организовали ее по личной инициативе Дзержинского, а со временем превратилась она в образцово-показательную “потемкинскую деревню”. В обязательном порядке привозили сюда знатных иностранцев, дабы продемонстрировать чудеса социалистического рая. Побывали здесь и Бернард Шоу, и Роллан, и Барбюс. А носила коммуна имя Ягоды…

Вряд ли Василий Иванович выполнял общественную нагрузку из-под палки. Человек ответственный, все, за что бы ни брался, он неизменно делал искренне, погружаясь в работу целиком, без остатка. Тем более, работа эта была связана с детьми, а детей Агапкин любил.

У самого их было трое. Только было ли? В 27-м жена уехала отдыхать в Кисловодск. Вернулась — а его вещи уже аккуратно уложены, у дверей — стопки книги. Уже потом узнала: в Сокольниках, на аллее, познакомился с барышней. Ему — 43, ей — 23. Слово за слово...

После развода в прежней квартире на Самокатной улице он уже не бывал: боялся бередить старые раны. С детьми встречался тайком.

А новую квартиру ему дали прямо напротив работы: в Большом Кисельном. Предлагали любую на выбор, но он ограничился двухкомнатной: куда на двоих-то больше? И в этом поступке — весь он.

Агапкин никогда не гнался за чинами и барышами. Даже дома ходил в форме. Наверное, скромность была для него чем-то вроде брони. Защитной реакцией от грубости окружающей среды.

Но стоило только выйти ему на сцену, как Агапкин преображался. Куда исчезала его застенчивость? Он купался в музыке, аплодисментах и, чего там греха таить, не чурался проявления восторженных чувств поклонников, а особенно — поклонниц.

Надо сказать, что Агапкин никогда не замыкался в рамках одного только здания на Большом Кисельном, где квартировал оркестр. Он постоянно выступает на самых разных площадках, а с 1934 года становится неотъемлемой частью знаменитого сада “Эрмитаж”.

Почти каждый вечер оркестр НКВД играет для московской публики. В репертуаре — самые разные вещи. И классика, и фокстроты, и вальсы. И даже джаз.

В те годы такие концерты пользовались бешеной популярностью. Телевизоров еще не придумали, театров — раз-два и обчелся, рестораны — по карману не всем. Оркестры под открытым небом — самый писк моды. Дирижеров знали по именам, на них ходили, как ходят нынче на звезд эстрады.

Дошло до того, что специально для оркестра Агапкина дирекция “Эрмитажа” выстроила эстрадную раковину.

Руководству НКВД эта метаморфоза, безусловно, по душе. Лубянка как никто другой заинтересована в создании своего благоприятного образа. Трогательные музыкальные вечера лишь подчеркивают ее суровость.

Впрочем, в молохе репрессий все прежние заслуги значения никакого не имеют. Кольцо недоверия начинает сжиматься и вокруг Агапкина.

Каждый вечер он приходит домой чернее тучи. На расспросы жены отвечает односложно. В самом деле, о чем рассказывать ей? О том, что из пяти начальников Высшей школы арестованы все пятеро. О том, что взяли половину председателей кафедр, большинство лекторов?

Сотрудники Высшей школы лучше других видят истинные масштабы репрессий. И не только потому, что ежедневно они недосчитываются очередных сослуживцев. Маховик арестов столь велик, что курсантов начинают выпускать досрочно, недоучив положенного срока.

И хотя Агапкину вроде нечего бояться: социальное положение — самое что ни на есть рабоче-крестьянское, в Красной Армии — с момента основания, — только и на солнце есть пятна. Не ровен час, докопаются, что был в Тамбове в дни антоновского мятежа, начнут задавать скользкие вопросы.

Да и по партийной линии есть нелады: еще в 33-м комиссия по партчистке перевела из членов в кандидаты. “За политическую малограмотность”, — написали в решении, как будто дирижеру без Краткого курса ВКП(б) и палочку не поднять…

Он уже было приготовился к аресту. “Тревожный” чемоданчик — самое необходимое: смена белья, сухари — всегда стоял в передней, но нет, обошлось. Не тронули.

В личном деле Агапкина сохранилось заключение спецпроверки, которую проводил отдел кадров ВШ. Единственный компромат, который сумели откопать дотошные кадровики, — дворянские корни молодой жены. На счастье, отца ее — полковника царской армии — убили на фронте еще в 1914-м, и ценой своей жизни он спас Агапкина от неминуемой расправы (проживи полковник еще три года, из защитника отечества разом превратился бы в сатрапа). А посему — “полагал бы спецпроверку считать законченной”, — начертал красным карандашом кадровик.

Жизнь постепенно входила в прежнее русло. В знак высочайшего доверия Агапкина начали даже приглашать на торжественные приемы в Кремль, дабы услаждать слух лучших людей страны. И то верно: это еще первый хозяин Кремля сказал, что “каждый хороший коммунист должен быть чекистом”. Даже здешняя обслуга носит малиновые петлицы. А разве есть в стране оркестр провереннее и надежнее лубянского?

После каждого такого концерта Агапкин тайком клал в карман богатую кремлевскую снедь: детям. Умудрялся доставлять в сохранности даже бутерброды с икрой. Хоть и носил он уже в петлицах ромб — интендант 1-го ранга, по-армейскому полковник, — жили не особо богато.

Только концерты и выручали Агапкина. Впрочем, даже если бы дирекция “Эрмитажа” перестала платить оркестру, он готов был бы работать и бесплатно. Эти вечерние часы были для него настоящей отдушиной, истинным удовольствием: очень важно видеть, что твой труд — востребован. Василий Иванович не пропускал ни одного выступления, и только раз очередной концерт сорвался. Он был назначен на воскресный летний день: 22 июня 1941 года…

 

* * *

Осенью 41-го советское правительство оставило Москву. Вместе с другими наркоматами эвакуировался и доблестный аппарат НКВД. Временной столицей стал тыловой Куйбышев.

Это были страшные дни. Город приготовился к смерти. Покойный ныне Сергей Михайлович Федосеев, возглавлявший в 41-м отдел контрразведки Московского УНКВД, рассказывал мне, как был вызван тогдашним первым секретарем Щербаковым. Федосееву приказали заминировать все жизненно важные объекты: водозаборы, мосты, электростанции, заводы. Они должны были взлететь на воздух.

...Фундаментом сталинской власти был страх. И стоило лишь пошатнуться фундаменту — все здание начало рассыпаться на глазах, точно карточный домик.

Очевидцы вспоминают, что все помойки и свалки были завалены трудами Ленина—Сталина, портретами вождей. Еще полгода назад любого, кто просто оказался бы невольным свидетелем такого святотатства, в минуту загнали бы за Можай. Теперь же никто на это не обращал даже внимания.
Казалось, империя доживает последние дни. По всем законам военного искусства брошенная вождями Москва просто не должна была устоять перед мощью немецкой машины.

И вот в эти черные дни советское правительство принимает решение: провести парад на Красной площади. Точно так же перед своей гибелью крейсер “Варяг” выбросил парадные флаги.

Трудно недооценить значение этой акции. Для многих она стала своеобразным “моментом истины”: доказательством того, что Москва все еще живет и сдаваться не собирается...

...Накануне ноябрьских праздников Агапкина неожиданно вызвал комендант Москвы генерал Синилов.

— 7 ноября на Красной площади состоится парад войск. Вам поручается им дирижировать. Подберите оркестры, которые находятся сейчас в Москве, и сформируйте сводную команду. Сколько вам нужно на это времени?

— Дня два, не меньше...

— Добро. Только предупреждаю сразу: о целях репетиции никто не должен знать. Мероприятие — секретное. За разглашение — расстрел...

Первую репетицию назначили на 4 ноября. В манеже, в Хамовниках, музыкантов собралось столько, что глазам больно было смотреть: человек двести. Многие, углядев в завесе таинственности особый знак, пришли во всеоружии: с винтовками, гранатами, противогазами.

— Это еще что такое? — зашумел маршал Буденный. Вместе с комендантом города он решил лично проверить, как идет подготовка. — Оружие оставить. Ваше оружие — музыкальные инструменты.

И пока музыканты строились, маршал отвел Агапкина в сторону:

— Что намерены играть?

Василий Иванович протянул ему репертуар. Бывший конник внимательно прочитал, шевеля губами, точно проговаривая названия про себя. Наконец сказал:

— Оставьте вот эти... Остальные не надо…

Выбор Буденного пал на четыре марша. Была среди них и “Славянка”...

...Парад проходил точно по намеченному плану. Под звуки маршей шагали по брусчатке колонны бойцов, громыхали расчехленные танки. Приветственно махали с трибуны Мавзолея вожди и лично Он — товарищ Сталин, в шапке с опущенными ушами. Седой снег падал на башни Кремля, на купола, и была во всем этом великолепии такая торжественность, что даже холодно становилось внутри. Никто и не заметил, как едва не случился конфуз.

По сценарию, после прохождения войск Агапкин должен был увести оркестр назад, к теремам ГУМа, чтобы освободить дорогу кавалерии, но...

“Пора мне сходить с подставки, — напишет он потом. — Хотел было сделать первый шаг, а сапоги примерзли к помосту. Я попытался шагнуть более решительно, но подставка пошатнулась. Что делать? Я не могу даже выговорить слова, так как губы мои замерзли, не шевелятся”.

На счастье, один из подчиненных — полковой капельмейстер — увидел гримасы на агапкинском лице. Подбежал, подставил плечо, подал руку. Еле-еле Василий Иванович спустился на землю. Ноги — точно два протеза...

И вот уже летит над Красной площадью “Славянка”. Мог ли в далеком 12-м году представить он, что творению его уготована такая долгая жизнь?
Это, пожалуй, единственный случай в истории, когда один и тот же марш стал пусть и неофициальным, но общепризнанным гимном сразу двух величайших войн...

…Июнь 45-го. Эпохальный Парад Победы. И снова Агапкин стоит на главной площади страны.

Такого размаха Красная площадь еще не видела. 1400 музыкантов играют для победителей. Дирижирует сводным оркестром генерал Чернецкий — его старый друг и соратник. В многоголосии звучит и оркестр Агапкина.
И в этом есть какая-то внутренняя, всепобеждающая логика: в ноябре 41-го именно он провожал бойцов на передовую. И кому, как не Агапкину, встречать теперь победителей...

Остались за спиной четыре военных года. Это время Агапкин провел в Новосибирске: капельмейстером Военно-технического училища НКВД им. Менжинского.

В Москву вернулся осенью 43-го. Вернулся — в прямом смысле слова к пепелищу. Дом его — разбомбило. Многие из музыкантов — тех, с кем сыгрался, сроднился за эти годы — погибли. Оркестр приходится набирать заново.

Но уже летом 44-го — в последнее лето войны — Агапкин снова начинает играть в “Эрмитаже”. Публика толпами ходит на его выступления. Дирижерская палочка в руках Агапкина — точно волшебная. Достаточно одного ее взмаха, чтобы перенестись в прошлое: в довоенные счастливые дни.

Отныне с “Эрмитажем”, его тополями и липами, с эстрадой-раковиной он не расстанется до самой своей отставки...

 

* * *

В августе 1951-го новым хозяином Лубянки стал некто Семен Денисович Игнатьев. Когда-то, во время Гражданской, он служил на рядовых должностях в Бухарской ЧК, и этого факта биографии оказалось достаточно, чтобы вручить ему в руки самую мощную спецслужбу планеты.

Он был типичным партаппаратчиком послевоенной эпохи — этот Игнатьев: пугливым, исполнительным, серым. (До такой степени пугливым, что даже когда в марте 53-го охрана Ближней дачи доложила ему, что Сталин не выходит из своей комнаты и не подает никаких признаков жизни, глава МГБ не решился приехать на место и переадресовал подчиненных Лаврентию Павловичу. Эти трусливые часы ожидания стоили Сталину жизни.)

Такие, как он, и приходят теперь к власти.

Впрочем, не творческий подход нужен от Игнатьева: совсем другое. Новый министр должен “почистить” Лубянку, вымести поганой метлой окопавшихся там сионистов и врагов народа.

Его предшественник — Виктор Абакумов — уже сидит во внутренней тюрьме МГБ.. Вслед за министром в камеры переезжает и множество его соратников — заслуженных, орденоносных генералов.

“Пора снять белые перчатки”, — буквально на первом же совещании заявляет Игнатьев. Это значит, что хватит миндальничать и играть в демократию: с врагами нужно и должно бороться их же методами — бить, бить и еще раз бить. Во внутренней тюрьме МГБ спешно оборудуют специальную пыточную. Из сотрудников формируют отдельную команду инквизиторов.

Забытое, казалось бы, ощущение всепоглощающего, липкого страха снова повисает в воздухе.

За годы войны страна хлебнула вольницы. Верилось, что вот теперь, после оглушающей победы, все пойдет по-новому. Но на смену морозному запаху фронтовой свободы пришел скрежет туго закручиваемых гаек.

Уже заклеймены позором “пошляки” Ахматова и Зощенко, “бездари” Прокофьев и Шостакович. Уже начинается “дело врачей”. Уже отгремело дело “ленинградское”, верстаются в Кремле сценарии новые, и даже верноподданнейшие Ворошилов и Молотов ждут арестов.

Каждый день газеты бичуют космополитов и низкопоклонников. Разоблачают происки заокеанских поджигателей войны. А тем временем советские соколы оттачивают свое мастерство на воздушных просторах Кореи...

Внутри самой Лубянки — обстановка не лучше. Под подозрением — чуть ли не каждый. Из пыльных хранилищ извлекаются на свет божий компроматы двадцатилетней давности. Тотальная паранойя накрывает МГБ…

…Таланты гонимы при любой власти. Талант — это обязательно личность, неординарность мысли, внутренняя свобода, а власти нужны серые, покорные. Власти диктаторской, замешенной на страхе, — тем паче.

За тридцать лет службы в органах Агапкин так и не сумел здесь стать своим. Для большинства он был непонятен — и уже потому неприемлем. Невелика наука — палочкой дирижерской размахивать.

...После войны Борис — старший сын Агапкина — пришел служить на Лубянку. Но, видно, отцовские корни проросли слишком глубоко. И года не исполнилось, как он явился за советом к Василию Ивановичу:

— Не могу там работать. Каждый день — избиения, пытки. Кто не хочет давать показаний, ставят к стенке и для острастки стреляют поверх голов...

Агапкин отвел глаза. Наверное, в этот момент задумался он о смысле жизни; о том, в какой страшной организации довелось ему очутиться.

— Конечно, сынок, уходи...

...Снова, как и в 37-м, ловит он на себе косые взгляды сослуживцев. В каждом начальственном оклике чудится ему какой-то подвох.

Хотя внешне... Внешне все идет у Агапкина ладно. Сверкают на кителе высшие награды страны: орден Ленина, орден Красного Знамени. Совсем недавно оркестру его присвоили статус Образцового, и подчиняется он теперь не Высшей школе, а непосредственно МГБ.

Правда, звания заслуженного артиста, к которому представили еще в войну, так ему и не дали. А потом этот осенний вызов на Лубянку...

...Неулыбчивый майор из военной контрразведки смотрит на него, точно на врага. Фразы отрывисты.

— Где, когда познакомились с гражданкой Пентек? Знали ли, что ее отец расстрелян за шпионаж? Понимали ли, что своими действиями подрываете авторитет госбезопасности? Задавала ли гражданка Пентек провокационные вопросы и вопросы шпионского характера?

Он говорит с ним, точно с мальчишкой, хотя майор этот годится ему в сыновья. Но это уже у сотрудников центрального аппарата в крови: доведется — они и отца родного подведут под статью.

— Подробно опишите, как все было, — приказывает майор. Агапкин садится перед чистым листом бумаги, и тотчас мысли уносят его далеко-далеко от Лубянки: в самое любимое его место на земле — сад “Эрмитаж”...

 

* * *

Из справки 3-го Главного управления МГБ СССР на В.И.Агапкина от 6 сентября 1952 г.:

Агапкин В.И. в 1935 г. в Москве в саду “Эрмитаж”, где он выступал с оркестром, познакомился с венгеркой Пентек Гизелой Калмановной и ее сестрой Иоланой, которые в 1922 г. вместе с семьей прибыли из США в СССР, как политэмигранты.

В 1944 г. Пентек за подозрительные связи с иностранцами из Москвы была административно выслана в Новосибирск, где поддерживала связи с венгерскими военнопленными, среди своего окружения проводила антисоветскую агитацию.

По данным УМГБ Ульяновской области, Пентек, проживая в Ульяновской области, поддерживала письменные связи с лицами, проживающими за границей и в СССР. Пентек разрабатывается по подозрению в принадлежности к американской разведки. Брат и сестра Пентек также разрабатываются по подозрению в шпионаже.

Ее отец — Пентек Калман Юзефович, в 1938 г. осужден по статье 58—6 УК РСФСРк ВМН.

В 1950 г. в адрес Агапкина от Пентек поступило два письма, из которых видно, что она находилась в близких взаимоотношениях, высказывала намерение приехать в Москву, встретиться с ним.

В связи с поступлением вышеуказанных данных в октябре 1950 г. от Агапкина было взято объяснение, в котором он указал, что его встречи с сестрами Пентек были до 1941 г. в саду “Эрмитаж”, куда они приходили слушать выступления. В связи с войной выступления его оркестра в саду “Эрмитаж” и встречи с сестрами прекратились.

В 1944 г. оркестр возобновил свои выступления. Сестры Пентек снова стали приходить в “Эрмитаж”.

В 1944 г. перед высылкой из Москвы Пентек Г.К. она позвонила Агапкину и попросила его прийти к ней на квартиру, где сообщила о высылке ее семьи из Москвы.

В это посещение, указывает Агапкин, он купил у Пентек несколько заграничных патефонных пластинок и картин, но за отсутствием у него при себе денег он с Пентек не рассчитался, попросил ее после прибытия к месту назначения написать ему письменно до востребования.

В 1945 г. Агапкин получил от Пентек письмо и разновременно по почте послал ей 2 раза по 200 руб. Кроме того, Агапкин через сад “Эрмитаж” получил от Пентек несколько писем, но якобы, не читая их, уничтожил.

УМГБ Ульяновской области в отношении Агапкина сообщило, что по данным агента “Славы”:

“…Гизела Калмановна познакомилась с ним в саду “Эрмитаж”. При этом Агапкин заявил ей, что он ее уже давно заметил и все хотел познакомиться. По ее словам, Агапкин не раз говорил, что если бы не был женат, то обязательно на ней женился и уехал с ней за границу.

Когда им предложили выехать в Новосибирск, то он пришел к ним домой, принес им чайник, электроплитку, керосинку и чемодан. Они, в свою очередь, подарили патефонные пластинки.

На вопрос источника, а не пытались они через Агапкина хлопотать, Пентек ответили, что они просили его, но он сказал, что сейчас ничего сделать нельзя, и предлагал им дать рекомендательное письмо в Новосибирск, но они по глупости не взяли”.

В сталинской России нет место старорежимным добродетелям. Милосердие — поповское слово...

Добрый, искренний Василий Иванович. И минуты не сомневаемся, что, узнав о предстоящей выселке своей знакомой, он действительно пришел к ней в дом, принес такие нужные в дороге вещи: электроплитку, чайник и керосинку. Ему все это было уже ни к чему — эвакуация закончилась, — а сестрам Пентек ой как пригодились бы. А она подарила на прощание патефонные пластинки, и, может быть, Василий Иванович даже прослезился от этого трогательного, безыскусного жеста, а потом, получив из Сибири письмо, побежал на телеграф, хотя не мог не понимать, сколь серьезно рискует, переводя деньги ссыльно-поселенке...
Но как объяснить это людям со льдинками вместо глаз, которые всей мировой музыке предпочитают похоронные марши?

Вот и приходится неуклюже оправдываться, выкручиваться. Дескать, и не помогал он вовсе венгерке Пентек, а расплачивался по старым счетам. И о депортации ее узнал, только придя в квартиру (хотя как в таком случае мог принести с собой керосинку и чайник?).

Есть в этом документе один абзац, который человеку осведомленному скажет многое. “По данным агента “Славы”...”, — доносят ульяновские чекисты... И тут же: “На вопрос источника (“Славы”? — Авт.), не пытались ли они через Агапкина хлопотать, Пентек ответила...”

Выходит, “источник” (сиречь агент) специально задавал венгерке провокационные, наводящие вопросы. По собственному ли почину? Вряд ли. Все-таки Агапкин был сотрудником Центрального аппарата МГБ. Для какого же очередного сценария понадобился компромат на военного дирижера? И почему в таком случае компромат этот так и не был запущен?

Увы, этого нам уже не узнать. Справка военной контрразведки на Агапкина — это все, что сохранили архивы.

Может быть, сказались особые заслуги Василия Ивановича, две личные благодарности Сталина, которые он получил за оба парада. А может, и возраст. В 1952-м ему было все-таки уже без малого семьдесят.

Он и сам чувствовал дыхание старости. В 1950-м, после смерти Чернецкого — главного музыканта Красной Армии, — ему предлагают занять это место. Должность генеральская, но Агапкин отказывается наотрез.

— Зачем это мне? Чернецкий — умер, Николаевский вон — на ладан дышит. И я там долго тоже не протяну...

(Как в воду глядел: и года не прошло, как Николаевский — старинный его приятель и единомышленник — сгорел.)

Особенно подкосила Василия Ивановича смерть Ольги — первой жены. После развода замуж она больше не вышла: слишком любила Агапкина.
— Такого, как Вася, мне все равно не найти, а хуже — не надо...

На кладбище он не плакал: крепился. Стоял чуть вдалеке от свежевырытой могилы, смотрел куда-то в сторону. А на другой день — впервые взял в руки палочку: стали отказывать ноги...

 

* * *

Теперь Агапкин стал все реже бывать на службе. В обед предпочитал ездить домой, благо от Ленинградки, где располагался теперь оркестр, до его дома на Большой Садовой — всего-то четыре троллейбусных остановки: без дневного сна было ему тяжело.

Большинство музыкантов относились к этому с пониманием. Как-никак — фигура историческая. Но были и другие.

В мире искусства зависть — явление широкое. Агапкин был человеком требовательным, властным. Не всем это нравилось. Но особенно злобствовал замполит оркестра майор Кудряшов.

В музыке майор разбирался мало. Да этого и не требовалось. Такие кудряшовы сотнями тысяч расплодились тогда по стране. Они ничего не смыслили в авиации, ракетостроении, науке и балете, но поучали, указывали, карали и миловали. Хорошо подвешенный язык да закаленный в ударах по накрытому зеленым сукном столу кулак — вот и все, чем владели они.

Кудряшов не был исключением. Однажды из оркестра пропала флейта. Тут уж Кудряшов разошелся: грозил, кричал, целое расследование провел — хорошо еще, обошлось без обысков. Музыканты решили над ним подшутить.

— Товарищ майор, — подошел к Кудряшову известный в оркестре хохмач, баритонист Николаев, — а вы знаете, что пропала не только флейта? Такой-то потерял еще и казенный бемоль…

— Как?! — вскричал дремучий замполит. — Бемоль?!! Гауптвахты ему не миновать!

Когда Агапкину рассказали об этом, он смеялся до слез:

— Да уж, послал Бог помощничка...

То, что Агапкин относится к нему с насмешливым пренебрежением, Кудряшов, безусловно, знал. Как и все ограниченные люди, больше всего он не терпел неуважения к собственной персоне; выпады против политрука — это выпады против всей партии.

Долго и кропотливо собирал Кудряшов всевозможную грязь, накапливал материал. В кругу приближенных не раз говорил, что не доверяет Агапкину. Но до поры до времени материалам этим хода давать было нельзя. Не дай бог, пружина развернется в обратную сторону...

На откровенный демарш замполит решился только в августе 1953-го.

Было ли это его собственной инициативой, почувствовал ли он благополучное расположение планет или же кто-то майору подсказал? Неведомо.

Эти доносы столь красноречиво бытописуют нравы ушедшей эпохи, что мы позволим привести их практически целиком.

 

* * *

Начальнику Высшей школы МВД СССР полковнику А.Я.Ефимову
Доношу (выделено нами. — Авт.), что руководитель оркестра тов. Агапкин, по неизвестным причинам не являлся на работу 3, 8, 13 и 17 августа с.г. Кроме того, у него были случаи, когда он не являлся на работу также в июле, в июне и в мае месяце с.г.

Такое халатное отношение к выполнению своего служебного долга, проявления недисциплинированности со стороны тов. Агапкина вызывает возмущение среди сотрудников оркестра.

В личной беседе со мной сотрудник оркестра, член КПСС тов. Репин с возмущением заявил: “Почему тов. Агапкин по нескольку дней не бывает на работе, и к нему не принимают никаких мер!”.

О том, что тов. Агапкин В.И. не показывает образец дисциплинированности и выполнения своего служебного долга, коммунисты неоднократно отмечали в своих выступлениях на партийных собраниях парторганизации оркестра. Например, 24 декабря 1952 г. при обсуждении итогов XIX съезда КПСС коммунист тов. Ищук Н.С. говорил: “Тов. Агапкин, видимо, еще недопонимает значения решений съезда, все еще старается работать по старинке. Частенько опаздывает на работу, а то и не является совсем. Тов. Агапкин как дирижер часто приходил неподготовленным к репетициям, что тормозит работу оркестра”.

На партсобрании 28 марта 1953 г. коммунист тов. Виноградов в своем выступлении сказал: “Тов. Агапкин В.И. подчеркнул, что дисциплина есть установленный порядок для всех членов, следовательно, и для вас, тов. Агапкин. Так почему же мы не начинаем вовремя репетиции?”

Тов. Агапкин свое отношение к служебным обязанностям объясняет тем, что он стар и к тому же ему не позволяет здоровье, но такое отношение к своим обязанностям коммуниста тов. Агапкина не способствует укреплению дисциплины, порядка и организованности в оркестре.

Из всего этого следует вывод: необходимо полковнику тов. Агапкину В.И. предложить уйти в отставку или потребовать от него выполнения советских законов и работать так, как положено работать сотрудникам МВД СССР.

Пом. Военного дирижера по политической и строевой части Образцового оркестра МВД СССР

Майор Кудряшов. 24 августа 1953 г.

На этом доносе (именно так охарактеризовал свое письмо автор, недаром начал он его со слова “доношу”) стоит грозная резолюция начальника школы: “Проверить. О заключении доложить”.

Резолюция наложена в тот же день, и это невольно наталкивает на мысль, что донос замполита написан был по высочайшему повелению сверху (не всякий-то начальник курса мог за один день попасть на прием к руководителю школы. А тут какой-то помощник военного дирижера).

Уже через полторы недели школьный кадровик докладывает полковнику Ефимову: так и есть. Все упомянутые в доносе музыканты подтвердили изложенные факты. “Тов. Агапкин мало занимается творческой работой с оркестром, а в отдельных случаях мешал в этом отношении мл. лейтенанту Калачеву, вычеркнув из репертуара оркестра уже отработанные музыкальные произведения”.

Если велено прицепиться к чему-нибудь, даже в фонарном столбе можно усмотреть криминал. Составление репертуара — это чистая прерогатива дирижера. Но, оказывается, кадрам и политорганам есть дело до всего…

...Нет ничего хуже напраслины. Она способна убить наповал.

Было Агапкину одновременно и обидно, и горько, и очень тоскливо: как будто вымазали всего в дегте, облепили перьями и вытолкнули на сцену. Впервые за много лет он пожалел, что не пьет: сейчас бы напиться, утопить горе в стакане, забыться...

Но это самое простое. Еще проще — громко хлопнуть дверью. Только вне работы он себя не мыслил. Всю жизнь, с самого раннего детства, Агапкин носил погоны, и иной системы координат для него просто не существовало.

И ладно бы в травле этой принял участие один Кудряшов. На этого обижаться бессмысленно: собака не может не брехать. Тяжелее всего, что поддержали Кудряшова те, кого он искренне считал своими учениками.

Но нет: если уйти сейчас — значит, цели своей эти субчики добились.

Рука дрожит. Неровными буквами он выводит поверх листа: рапорт…

Начальнику Высшей школы МВД СССР.

На поступившие к Вам сведения о том, что в мае, июне, июле, августе с.г. я некоторые дни отсутствовал у себя в оркестре, даю следующие разъяснения.

Когда оркестр был занят проводами пионеров, игрой в пионерских лагерях и другими видами игр, где мое личное присутствие не требовалось, и проводить занятие или репетиции не представлялось возможным, или же отсутствовал по причине болезни, в такие дни я, безусловно, давал необходимые распоряжения и указания моему помощнику тов. Калачеву или старшине тов. Кускову и предупреждал, что буду работать дома. Я являюсь композитором, моя работа требует иногда особой обстановки. Всю работу провожу при дневном свете.

Поступившие к вам сведения считаю необоснованными, отсутствие прошу считать уважительным.

 

* * *

В немногочисленных биографических книгах об Агапкине его хамская отставка тщательно замалчивается.

Писалось лишь, что ему “трудно было смириться с отставкой“.
Да не с отставкой трудно было ему смириться, а с бесчеловечным, презрительным отношением. Мог ли представить он мальчишкой, когда в первый раз надевал погоны, сколь унизительно закончится его служба.

Он выходил в отставку, имея рекордную выслугу: 61 год. Тридцать пять из них Агапкин прослужил в ВЧК, но кому какое дело до прошлых заслуг: был человек — и нету.

Даже напоследок не постеснялись плюнуть ему в лицо. В заключении об увольнении, которое начальник школы подмахнул не читая, написали, что Агапкин “не уделяет должного внимания работе оркестра, репертуар мало пополняется произведениями классической музыки и советских композиторов”.

Эта обида осталась в Агапкине до конца дней. Она засела в нем плотно, навечно, точно ржавый осколок…

После отставки он ни разу не был в оркестре: ушел — как отрезал. Это был уже совсем другой, не его оркестр, где ценились теперь не музыка и вдохновение, а строевой шаг и начищенные пряжки. Буквально в считанные дни оркестр сократили в два с лишним раза, превратив музыкантов в обычных лабухов. Какие, к черту, концерты, вернисажи! Похороны да плац — вот и все, что нужно теперь.

И раньше-то Василий Иванович был не особо разговорчив, а сейчас и вовсе замкнулся в себе.

Каждый день, точно на службу, он отправляется теперь гулять по Москве, но ноги сами несут его к Петровке. Там, в уютном садике “Эрмитаж”, — вся его жизнь. Только “Эрмитаж” остался верен ему, не предал, не забыл... Он подолгу стоит у опустевшей эстрады-раковины и вспоминает ушедшие в прошлое лица, голоса, запахи...

Незаметно подоспел юбилей: 80-летие. Гостей практически не звали.

— Почему, папа? — удивилась дочка Аза. — Давай отпразднуем как положено, слава богу, ты заслужил...

— Знаешь, Аза, — ответил он, чуть помолчав. — Я не очень люблю людей. Люди — такие завистливые...

Василий Иванович ненадолго пережил свой юбилей. Он умер в том же 1964-м. Но даже после смерти Лубянка проводила его в последний путь, точно пасынка. На его похоронах играл совсем не тот оркестр, который он создал сорок лет назад, — другой. Оркестр Министерства обороны. По счастью, не все ученики Агапкина оказались одинаково неблагодарны. Один из них — Николай Назаров, дослужившися до высшего в военной музыки чина, — главный дирижер Советской Армии, всю организацию похорон взял на себя.

...Агапкина похоронили на Ваганькове — там же, где лежала его первая жена. На мраморном обелиске выбита нотная линейка: первые такты “Славянки”... Ноты, которые обессмертили имя Василия Ивановича.

 

* * *

За свою долгую жизнь Агапкин сочинил много музыки. Он писал и марши, и вальсы, но в памяти людской все равно остался автором одного-единственного произведения.

На мотив “Славянки” положены уже десятки текстов. После смерти Агапкина исследователи обнаружили, что даже одно из стихотворений Блока написано “под размер” “Славянки”.

Петроградское небо мутилось
дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца — взвод за взводом
и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.

Эти строки появились почти столетие назад, в разгар Первой мировой, когда армейские эшелоны уходили на фронт под звуки “Славянки”. Точно так же агапкинский марш звучал на перронах и в годы Гражданской, и во время Великой Отечественной, и все десять лет афганской войны. Звучит он и сейчас — на войне чеченской.

За этот век не было у нас ни одной войны, ни одного конфликта, которые бы ни осеняла музыка Агапкина. В каждом сражении, в каждой победе — есть толика и его заслуг.

А это значит, что Василий Иванович не умер. Он просто, говоря военной лексикой, передислоцировался...

Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей все неслось к нам у р а,
В грозном клике звучало: п о р а...