Мемуары принцессы - золушки

Небольшой опрятный дом на тихой улочке города Боулинг Грин, что на стыке штатов Кентукки и Теннесси. Мане – она же Мария Георгиевна – ни за что не дать ее восьмидесяти. Живая, подвижная, смешливая. Совсем до недавнего времени участвовала в соревнованиях по плаванию в своей возрастной группе. В качестве волонтера помогает пожилым и преподает английский для русских эмигрантов. «Русские» в Боулинг Грине – в большинстве своем  украинцы, армяне, азербайджанцы. Но Маня прирожденный интернационалист. Русская по крови, родилась в 1922 году в Германии. С четырехлетнего возраста и до двадцати с лишним жила во Франции. Уже более полвека в Соединенных Штатах. Жена отставного военного. И хотя Джон почти в два раза выше Мани и старше по званию ( которого у нее вообще нет), похоже, в доме парадом командует женщина.

                                  У Марии Георгиевны потрясающее для ее возраста чувство юмора. Привожу несколько «цитат».

Маня Риттер и

Виктор Родионов 

-         «Нет, в Бога я не верю. Моим первым бойфрендом во время немецкой оккупации в Париже был католик и, по совместительству, польский шпион. Я точно не знаю, но моя проницательная тетя Кира уверяла: мой друг работает на английскую разведку. К тому же он оказался женатым. Потом были православный, еврей, лютеранин… Все обещали взять меня замуж, а я добросовестно пыталась приобщаться к их религиям. С Джоном мы познакомились в Париже. Там он мне сделал предложение, но на тот момент я была не готова к замужеству. Спустя несколько лет, когда я уже жила в Америке, мы снова встретились с Джоном. На сей раз я сделала ему предложение.  И бравый янки «сдался». Вот уже полвека « в плену»…

-         «Я всю жизнь ненавидела звук «р». Хотя и выросла во Франции с ее грассированной речью. Я считаю себя русской, но наверное мой родной язык все –таки французский. А вышла замуж за человека с короткой, но рыкающей фамилией – Риттер. Чтобы  смягчить эти «р», к фамилии стала добавлять свое «домашнее» имя Маня. Как – то само собой фамилия и имя срослись и для всех моих близких я – МаняРиттер».

-         «Если что меня и погубит, так это вино». Действительно МаняРиттер за обед может «оприходовать» пол - бутылочки каберне. Но человеку с французской закалкой вряд ли суждено умереть от вина.

            Фантазирую с Маней, кем она могла быть сейчас, не случись в России большевистская революция. « А  наверное с ними была… Я  по натуре левачка».

          … Тут впору остолбенеть –  налицо плоды легкомысленной французской ментальности! Представьте себе на минуту, что перед вами не жена отставного американского сержанта, а внучка Фордов, Рокфеллеров или Ротшильдов.    Дедами Марии Георгиевны были богатейшие люди Российской империи начала двадцатого столетия. Больше того, они входили в мировую финансово – промышленную элиту. Деньги идут к деньгам. Они породнили между собой Морозовых, Крестовниковых и Листов. Морозовы контролировали текстильную промышленность России, Листы – заводы и фабрики, Крестовниковы – финансовый капитал империи. Только состояние известного нам Саввы Морозова – двоюродного деда Мани – оценивалось в сотни миллионов тех рублей, а он был не самым богатым в этом семействе!  В крови отпрысков клана намешались русские, татары, греки, литовцы, немцы… Православные, староверы, лютеране… Промышленники и банкиры, талантливые ученые и военные, консерваторы и леваки, авантюристы и прожигатели жизни…

В преддверии революции мать Мани – Елена Николаевна (1900 – 1968) –  была одной из самых богатых невест мира, а жизнь прожила в бедности, скитаясь по странам и дешевым квартиркам. Сначала бегство в Константинополь, затем Италия, смерть первенца, Германия, рождение дочери, Франция, развод с мужем. По воспоминаниям Мани,  мать было трудно причислить к образцовым женщинам. В жизни она была непрактичной, дочь выросла без ее участия в пансионах  Парижа и Канн. Мужчины как быстро появлялись, так быстро и исчезали. В Америку после войны вслед за Маней и родной сестрой Кирой не поехала. Встречи между дочерью и матерью были редкими. А потом и вовсе исчезли любые контакты. Елена Николаевна умерла во Франции.  Могилы у нее нет. Свое тело она завещала медицинскому факультету университета.

От матери Марии Георгиевне достались лишь несколько сотенных облигаций 1913 года (символических, поскольку не с кого востребовать деньги) и несколько школьных тетрадок воспоминаний. Несостоявшаяся миллиардерша  писала в зимние одинокие вечера в неотапливаемой парижской мансарде с одной кроватью и колченогим столом.

На стене у Марии Георгиевны рисунок этого дома, сделанный рукой мамы.

В другой комнате фотографии императрицы Александры Федоровны и цесаревича Алексея с дарственными надписями отцу Мани. И тут же шутка истории – в письменном ящике хранится записка с благодарностью князя Юсупова. В молодости Маня подрабатывала в гардеробной одного из парижских театров и однажды подала пальто убийце фаворита императрицы Гришки Распутина. Вместе с запиской Юсупов прислал ей чек на 10 тысяч франков. Совсем небольшая сумма по тем деньгам.

Ко мне у МаниРиттер «корыстный интерес». Она боится, что с ее уходом из жизни эта стопка тетрадей окажется никому не нужной и попадет  в мусорный контейнер. Дети плохо понимают по – русски, внуки – тем более. Надо успеть привести записи матери в читабельный вид по – русски. А затем сделать английский перевод текста. Пусть внуки и правнуки знают, кто они и откуда их корни. Тем более, из такой семьи! 

К мемуарам Елены Николаевны Ивановой у меня двойственное отношение. С одной стороны, это документ эпохи, написанный очевидцем и не лишенным литературных способностей. Автором живо написаны картины московского быта начала прошлого века, меткие наблюдения и характеристики – от чисто женских деталей до политических оценок событий в стране и мире. На страницах воспоминаний можно найти фамилии многих исторических лиц. Это потом они стали «историческими», а тогда были просто современниками. С другой, фактически это записи для себя. Читать их трудно из –за особенностей почерка, старых правил грамматики, большого числа действующих лиц (нередко непонятно, о ком речь),  отсутствия хронологии, «прыгающих» сюжетов. По этим причинам мой первоначальный энтузиазм вскоре испарился. Чтобы привести записи  в должный вид,  потребуются месяцы, а то и годы кропотливой работы.

Скрепя сердце, я отказался от мемуаров, но все –таки позже мы с Марией Георгиевной нашли компромисс. Не приводить весь текст дословно, а сделать «генеральную чистку»: выборки, сокращения, редакторские правки.

Наверное,  это единственно возможный и реальный способ сохранить эти документы для потомков Марии Георгиевны Риттер. Насколько это удалось, судить им и возможным читателям мемуаров.

Перед тем, как открыть первую страницу воспоминаний, читатель должен осознавать - легкого чтива – с завязкой, действием и развязкой - не будет. Это документ, но за ним история и жизнь московской «принцессы», которой было суждено стать эмигрантской «Золушкой».
Виктор  Родионов

Дед был полным. Тогда считалось – мужчина после сорока должен быть дородным. Женился он в 35. Бабушка тоже вышла немолодой. По понятиям того времени – в 22 незамужняя женщина уже считалась старой девой. Дед Лист был 13-м ребенком из небогатой семьи из Лейпцига. На приличное образование Густава денег не хватило, его выучили лишь делать рояли. С этим багажом он поехал искать счастья в Америку. Рояли там не были нужны и ему пришлось добывать хлеб различными работами. Однажды судьба свела его с Генри Фордом – будущим строителем автомобилей. Дела у обоих шли неважно и одно время дед и Генри занимались ловлей голубей. Красили их в розовый цвет и продавали за «японских». Краска была прочная и держалась даже под дождем до следующей линьки.

Потом он попал в Чикаго. Хотя там он нашел неплохую работу, но жизнь была дорогая – одно яйцо доллар. Дед пересек Америку и оттуда направился в Сибирь. Он ее прошел пешком и проехал по железной дороге, по пути подрабатывая кузнечным промыслом. За время путешествий он скопил немного денег, снял в Москве дом на Софийской набережной и с двумя рабочими стал делать пожарные насосы. Из скромной мастерской потом родились крупные заводы.

Наряду с морозовскими ситцами и крестовниковским мраморным мылом на Руси стали популярны пожарные насосы – их называли «густлистовыми». Сколько я их встречала во время революции на Украине и в Крыму!

Вставал дед Лист в пять утра, шел на один из заводов – проверял давление печей, кузницу. В шесть открывались ворота. Всех рабочих он знал в лицо и многих по именам. Они имели право разговаривать с дедом и делать замечания. У него было 200 рабочих на Софийской набережной и 1000 на Бутырке. В 7 утра он возвращался домой. Мылся. Заводской фельдшер массировал и брил его. Завтрак деда был фундаментальным : яйца, колбаса, кофе. Потом он спускался в контору.

Бабушка выходила часам к 10-ти, хотя вставала  гораздо раньше. После долгого пребывания в ванной она выходила в темно-лилового бархата капоте и садилась за туалет. Утренний кофе подавался на пестрой скатерти и в чашках с выпуклыми рисунками, яйца в смятку в синих голландских стаканчиках. И всегда цветы на столе. Не было той официальности, как у  Крестовниковых. Всегда тепло и артистично.

Прислуга была под стать. Михаил Иванович, Таиса Ивановна, Мария Петровна и Маша. Остальных не считаю – они фигуранты. За 25 лет службы Михаил Иванович получил в подарок золотые часы с брелоком и двойной крышкой. Мы теперь не представляем, каким люксом были эти часы! Нужно было видеть Михаила Ивановича в коричневой ливрее с золотыми пуговицами или во фраке – он был потрясающим! Михаил Иванович никогда не говорил «барин» или «барыня», а только с тоном большого почтения – «Густав Иванович» или «Полина Юльевна». Они тоже величали его по имени – отчеству.

Потом Таиса начинала расчесывать бабушке волосы – по колено, совершенно белые и удивительно густые. Не знаю, это было естественым или результатом помады на заячьем жиру, изобретенной ее отцом – доктором Швеккером. Сто раз щеткой, потом гребенкой с острыми зубьями, потом еще одной. Пока это делалось, портниха приносила образцы тканей на платья, примерялась обувь из магазина Вейса, повариха приносила счета за продукты. Затем волосы поднимались в очень высокий шиньон и бабушка выплывала на кухню.

Еда, сервировка стола, подача были доведены до совершенства. Я – которая всегда плохо ела, особенно утром – у бабушки Лист уплетала за обе щеки. А кухарки Маша и Паша из нашего дома отдавались на выучку в бабушкин.

Главный завтрак подавался в 12.30.  Обыкновенно на нем присутствовали папа, его брат Саша, кто – нибудь из инженеров, часто рабочие. Дед питал слабость к изобретателям и у него бывали оба Нобеля, Яблочкин, другие. Яблочкин был нашим родственником по линии Крестовниковых. За освещение колокольни Ивана Великого Яблочкин получил Почетного гражданина Москвы и какой – то орден, но не любил говорить на эту тему. Во время работ по иллюминации разбились два человека и он считал себя косвенным виновником трагедии.

После завтрака все возвращались на службу. Бабушка переодевалась в простое платье и приступала к домашним делам или готовилась к чаю. К ней часто собирались на вышивки и благотворительные чае – кофепития немецкие дамы Москвы. Их работы распродавались раз в год на благотворительных базарах.

Если никого из гостей не было, бабушка учила меня шить и вышивать. Когда мама бывала за границей,  приезжал лихач Яков и отвозил нас в школу. Возвращались мы на трамвае.

Дедушка приходил с работы в 6 вечера. В 7 обедал с отцом. Раз в неделю дед и бабушка ездили в Большой театр – у них был абонемент. Оба были великолепны. В то время не боялись полноты. Напротив к известному возрасту это полагалось и свидетельствовало о спокойной, сытой жизни и придавало респектабельность.

У бабушки были два парадных платья. Одно – ее любимого лилового бархата. Другое – серое парчовое с серебром. Тогда не считали долгом без конца менять туалеты – просто надо было иметь платья к соответствующему случаю. Волосы причесывались еще пышней обычного со страусовым пером или золотистыми перьями «птицы лир». Декольте было неглубокое. Но она могла не бояться показать плечи и шею. Они очень хорошо сохранились, как и руки. На плечи накидывалась ротонда, подбитая куницей. На руках были лайковые перчатки выше локтя, веер с черепахой, золоченная сумочка.

Фасад выходил на Москва – реку и Кремль. На воротах красовалась вывеска «Густавъ Листъ». А по бокам стояли статуи кузнеца и литейщика. Надеюсь, большевики их сохранили и поместили в музей – кузнец, безусловно напоминал деда.

Из конторы можно было попасть на второй этаж в жилую часть дома. Гостиная меблирована неопределенным русским «Людовиком», на полу хороший саксонский ковер, множество статуэток из Копенгагена и Мейсена – пастушки, кошечки и маркизы. Дальше шла спальня дедушки и бабушкин будуар с примыкающей  ванной. Уборных пять, единственный дом среди родственников, где их было достаточно.

Будуар бабушки был лиловым, ее любимым цветом. Она даже душилась «фиалкой» особой марки. Свои вещи бабушка любила. Не столько из – за их стоимости. Просто, с каждой вещью у нее были связаны какие-то  семейные события. Я помню ее горе, когда разбилась сахарница. Предметы покупались по мере обогащения, но старые не выкидывались и продолжали занимать свое место.

Еще было множество комнат самого разного назначения.

На заднем дворе выращивались свиньи. Москва была полудеревней. Я помню, как ездила трамваем с Бутырской заставы и нередко приходилось ждать, когда пройдет стадо коров с пастбища. У деда был свой выезд. И хотя Листы являлись представителями фирмы «Бенц» в Москве, я не припомню дедушку в автомобиле.

На дворе еще погреб и ледник – бабушкино несчастье. У московских хозяек той поры были три домашних катастрофы. Первая – полотеры. Полы надо было натирать еженедельно. 4-5 ражих мужиков начинали передвигать всю мебель, вытаскивать ковры, затем скрести и натирать пол. После них вещи пахли воском и здоровым мужицким потом. Чтобы сбить запахи, открывали окна и курили пахучие ладанки.

Вторая катастрофа – баня. Не такая частая, главным образом перед большими праздниками. Сколько мама и бабушка не уговаривались с прислугой, что они пойдут в баню по очереди, но кончалось одним и тем же. На полдороге бросались недоубранные комнаты, окорока в печах и пасхи на плитах. В баню шли полным составом, возвращались красными и садились пить чай. Вся прислуга в московских домах поступала точно таким же образом.

Третья катастрофа – погреба. Глубокие ямы с маленьким домиком поверх. Их вычищали и набивали новым льдом по февралям. Только пройдут самые крепкие морозы, но еще не начались оттепели. Лед привозился издалека, например, из Рублева. Там, где Москва – река не была загажена. Почти прозрачные зелено-голубые глыбы в аршин толщины и больше везли на розвальнях. Лед набивали в погреб как можно плотнее и старались не занести внутрь грязь. Наше домашнее хозяйство очень зависело от погреба.

Однако после смерти деда она снова вернулась в православие.

Несправедливыми были и другие обвинения. Бабушка просто стремилась быть хорошей хозяйкой, матерью и помощницей мужа. Во многом благодаря ей дед сумел достичь столь высокого положения в обществе, а не остался  мелким немецким мастеровым, каких было много в России.

Русские немцы вертелись в узкой среде – между собой, как и нынешняя русская эмиграция во Франции. Барышень нашего круга держали строго. 5- 6 балов за зиму, между Новым годом и Великим постом. И то в те дома, где есть женихи и невесты. Несколько выездов в театр, на оперы (балеты меньше – они считались неприличными). Большой бал в Дворянском собрании, где губернатор приглашал именитое купечество (с большим выбором).

Барышни мало веселились. У молодых замужних дам, напротив, была полная свобода. Ненадолго. Дети появлялись скоро и женщины становились матерями и хозяйками. Выходили замуж рано – от 16 до 20 лет – и в 30 уже не считались молодыми.

Но в это же время проходили совершенно другие события. Один жулик где –то стащил серебрянные ложки и, спасаясь от полиции, оказался в той же гостинице. Там его подружка подрабатывала проституцией. Проститутка была в это время «занята» и сунула дружка в пустой номер. Когда в номер зашел папа, жулик спрятался под кроватью. А после того, как папа заснул, вор переоделся в костюм и шубу отца и спокойно покинул гостиницу. Полиция нагрянула в номер с обыском. У папы в номере одежда жулика, никаких документов и в карманах брюк краденные ложки. Отца арестовали и доставили в участок.

Пока проходили допросы и  опознания, папа провел в околотке весь день и попал домой только поздним вечером.

Когда в 1891 году дед Лист начал строить Бутырский завод, у него не было достаточно денег и он взял заем в Deutche Bank. Немецкий Банк охотно  ссужал соотечественников, но в 1896 году дедушка решил принять российское подданство. Как несовершеннолетний, папа тоже автоматически получил нове гражданство, за что потом отбывал воинскую повинность, когда у него уже была семья и дети.

Немецкий Банк не простил деду «измены» и предъявил иск на все его векселя. Завод достраивать было не на что. Маленький Софийский завод не мог вытянуть содержание большой семьи и дела. Встала реальная угроза банкротсва. Так бы и случилось, если б не помощь по линии мамы со стороны Крестовниковых. И хотя потом дела наладились, дед до конца жизни чувствовал по отношению к Крестовниковым свою «второсортность» и возненавидел  Бутырский завод.

После технического училища дед направил его в Англию на стажировку, где он работал простым рабочим у Викерса в Манчестере. Одна из дедушкиных сестер жила в Англии. Из Британии папа приехал англофилом и спортсменом.

С мамой он познакомился на каком-то балу и сразу в нее влюбился. Чувство было ответным, но маме стоило немалых трудов добиться согласия своей прабабушки Морозовой. Прабабушка была главой семьи и держательницей капиталов, она имела право лишить наследства любого из членов семьи. Поэтому с ее мнением приходилось считаться.

Хотя вскоре мама охладела к папе. Она росла в миру, где деньги имели огромный вес, а в доме лошади мамины (папа ездил на извочике), автомобиль мамин, он купил свой только в 1912 году. Может у него и был какой –то вес на заводе, но дома его престиж был невысок.

У деда Листа любимой пословицей была «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». Их он имел не 100, а 200 по всему свету.  Посылал им подарки, а он любил и умел дарить, и в ответ получал тоже. Иногда для покупок он брал меня с собой. Помню, как в Торговых рядах он покупал для подарков оренбургские платки у одного татарина. Не знаю, кто из них говорил хуже по –русски, и как они друг друга понимали.  Но торговаться по ритуалу нужно было долго – обе стороны получали от этого удовольствие. Дед ужасно коверкал язык, но за столом дома всегда говорил по –русски. Письма были обязанностью бабушки. «Паулинхен так удивительно пишет!». Да, старое поколение умело писать письма, это было искусство. Мелкий ясный шрифт (неразборчивость считалась невежливостью) и подробное описание всех событий.

Дедушка «дарил» даже после смерти. Как вдова, бабушка решила больше не носить драгоценности, подаренные когда –то мужем, и раздала все близким и дальним « на память от Густава Ивановича».

Была ли бабушка красивой в молодости, не знаю. Но наверное недурна, когда однажды на нее «положил глаз» сам император Александр. В гостиной висела миниатюра – прелестный овал лица и золотистые волосы. Теперешние мужчины не знают, что такое ласкать настоящие женские волосы – завивка и краска убивают их и они неживые.

В общем, на Софийской набережной жизнь протекала мирно. Каждый год встречали Рождество. Оно было особенным. Мало того, что оно совпадало с днем рождения мамы, да и еще отмечалось не по –русски, 24 декабря.  Ставилась большая елка, устраивали обед и всем подарки. Прабабушка и дед Крестовниковы приезжали с опозданием из церкви и им подавалось постное.

Мне почему –то помнятся совсем не связанные  друг с другом события: тунгусский метеорит и автомобиль. Папа был уверен, что метеорит из чугуна и хотел купить его на переплавку, но – по словам папы – его растащили и ему достался лишь небольшой кусочек. Он всегда лежал на его письменном столе.

Потом мама купила автомобиль – большую роскошь по тому времени. Это был очень неудобный предмет роскоши. Москва была вымощена крупным булыжником, чтобы в гололедицу лошади могли зацепиться копытами; в деревнях дороги были еще хуже. Лошади пугались машины и несли. Собаки лезли под колеса. Автомобиль часто ломался и большую часть времени шофер был механиком, разбирая и собирая  чудо техники. Зимой мотор замерзал. Когда я сказала своему учителю химии и физики, что на гонках автомобиль может ехать со скоростью сто верст в час, он мне просто не поверил. Ибо человек не способен выдержать такой скорости.

Для гонок у нас был особый шофер – Гас, маленький горбун. Чтобы облегчить машину, он снимал с нее тормоза и, закончив гонку, верст десять катился, пока машина не остановится.

Пожарные команды Москвы были безмашинными. Каждая команда имела свою наблюдательную вышку, пожарники спали на втором этаже и по тревоге спускались по столбу. У каждой команды лошади были своей масти. Наша – покровская – золотистого окраса. Воду для тушения привозили в цистернах, зимой колодцы замерзали и не везде была проточная вода. Москва была деревянной и горела часто.

У мамы с папой появилась новая любовь. Ко мне и брату Грише прибыло пополнение – младшая сестренка Кира. К ее появлению я отнеслась хладнокровно. Я никогда не была младшей, а только старшей – дочерью, племянницей, внучкой. Двоюродные и троюродные братья и сестры, включая даже моего двоюродного дядю Саввушку Морозова, полушутя – полусерьезно звали меня «тетей Леной». Как старшая, я им была обязана уступать и отвечать за их разбитые носы.

Гриша Киру принял по – другому. Он перестал быть младше всех в семье и главное  «горе» заключалось в том, что его перевели из общей со мной комнаты в конец квартиры, далеко от всех. А он боялся ночи и темноты. Ему казалось, что все его бросили и его характер стал хуже. Он не был злым, но очень ревнивым и нервным.

Папа и мама оспаривали любовь Киры, уже не говоря о поклонниках мамы – их всегда был рой. И чтобы найти путь к сердцу мамы, они баловали Киру сверх меры.

Последний раз я виделась с Гришей в Харькове, где мы застряли и ждали возможности уехать на юг. Я была влюблена, занималась контрреволюцией и работала, чтобы получать пайки на семью. Маме там было не до Гриши и, чувствуя себя еще более одиноким, он решил вернуться в Москву. Гриша был очень талантлив и с его способностями за границей мог иметь другую судьбу (впоследствии он сидел в сталинских лагерях, а потом стал лауреатом Ленинской премии – ред.).

Никаких дач у Листов не было, отдыхать они ездили за границу. Навещать многочисленную родню. Задолго до события дед говорил бабушке: «Паулинхен, мы едем». Багаж паковался, но дед все был занят и, когда двигаться в путь, никто толком не знал. Наконец, они выезжали. Бабушка всегда строила иллюзии, что все будет благополучно. Но доехав до какой –нибудь станции, дед говорил: «Паулинхен, здесь живет мой приятель Иван Иванович, мы должны с ним повидаться». И все багажи ( а поезда ходили медленно и в купе брали много ручной клади) выгружались и день проводили у Ивана Ивановича. До Берлина ухитрялись сделать три – четыре остановки. Иногда мы их догоняли, иногда они нас.

В Берлине были два удовольствия, от которых мы не уставали: зоологический сад и базар. Визиты и обходы мы ненавидели. Обязательным был к Листам  - Фарцбергам. С этой семьей связана полуанекдотичная история. Брат деда Отто Лист и его компаньон Фарцберг (имя забыла) занимались анилиновыми красками и случайно Лист открыл вещество, ставшее известным как сахарин. Он хотел взять патент на свое имя, но Фацберг тоже настаивал на авторстве. Закончилось как в комедиях. Листь женился на дочери Фарцберга и патент стал общим. Отто Лист пытался приучить Россию потреблять его сахарин вместо сахара, вложил в затею много денег и в очередной раз разорился. Он сетовал, что не дал взятки кому надо.

Заграничный месяц для папы редко был реальным отпуском. Ему надо было втречаться с представителями многих фирм, а так же знакомиться с новой техникой.

Иногда мы выезжали в Горки – имение моей другой бабушки Зинаиды Григорьевны Морозовой – Рейнберг. Потом здесь жил и умер Ленин и до сих пор принимают знатных гостей  Советской России. Чтобы попасть в Горки, что на реке Пахре, сначала надо было переправиться на пароме через Москва – реку у монастыря Николы. Подъезжали с высокой стороны берега – монастырь как на ладони – и благовест поднимается к тебе, а над тобой звенят жаворонки, и такой простор!

Послушники, читая молитвы, перевозили нас на другую сторону реки. Нужно сказать, что святые отцы были бородаты, длиноволосы, толсты и бесконечно грязны.. Зинаиду Григорьевну мы заставали в саду, где она занималась цветами, и обыкновенно пили с ней кофе. Дорога назад хуже – жара, оводы и мухи.

Самыми любимыми у всех были поездки в Крым. Иногда мы туда ездили поездом, иногда пароходом через Лондон, вокруг Европы. Восторг начинался уже в Севастополе. Обедали в ресторане у Кистера с видом на бухту и корабли. На другой день посещали суда – папа делал для российского флота насосы и котлы. Потом Мисхор. Папа без конца купался и щелкал фотографическим аппаратом. Это была его страсть. У него их было множество. Однажды в Бельгии нас приняли за торговцев фотоаппаратами, мы были ими увешаны как елки.

Крым был нашим раем. Солнце, море, уютный домик, чудные фрукты. Нам их приносили старый татарин с дочерью. Наш крымский дом круглогодично «хранили» кухарка Улита Андреевна и ее муж. Хотя слово «хранить» неверное. В то время в Крыму не знали, что такое замки – краж не существовало.

В летний сезон муж Улиты подрабатывал в дамской купальне – следил, чтобы женщины не купались без костюмов. Этот вид одежды был целым сооружением: костюм, юбка, чулки, чепчики и дамы неохотно в него влезали. Плюс русская банная  привычка. И хотя в богатых домах были ванны, пользовались ими редко: купаться в собственной грязи! Мужская купальня была рядом с дачей, но никого из семьи не смущало, что дед и папа купаются голыми.

Папа был экзальтированным человеком, мог по пустякам искренне рыдать, плакать, приходить в восторг. Мама принимала это за дешевый артистизм и наигранность. Они были слишком разными и не понимали друг друга. Там, где для мамы была комедия, для папы драма. Увы, я унаследовала его повышенную чувствительность, за что абсолютно ему не благодарна. Он страстно любил природу, а по коварству судьбы суждено умереть в тюрьме – без солнца и простора.

«Для здоровья» нас возили в немецкий Kreuznach– там мы пили воды, дышали парами, принимали ванны и массажи. Иногда отдыхали в бельгийском Остенде, шикарном по тем временам курорте, где собиралась самая богатая публика Европы. Но погода там всегда плохая и папа водил меня на оперетки развить мой слух, которого у меня не было. На следующий год поехали в Blankenberg – рыбацкую дыру: холодное море, ветер и скука.

Благодаря отцу мы много узнали о мировой литературе, хотя иные книги были для нас не по возрасту. Папа выписывал журналы со всей Европы и коллекционировал художественные издания.  С ним мы ходили по театрам и музеям. Мама читала меньше, между делом, дед Лист ограничивался юмористическими газетами.

Что еще добавить о папе? Он был охотником, зимой ходил на медведей, и не с ружьем, а с рогатиной. Он находил, что если нет опасности, это уже не спорт. Оттуда у нас одну зиму жил медвежонок. Кучер Петр и я кормили его соской. Потом косолапого увезли в Агишево, к тете Соне, где он жил несколько лет. Там он пугал лошадей и ловил индюшек, и за это его пришлось пристрелить. Не знаю, как индюшки живут в Америке, в России с ними одни мучения. Мрут от всего: холода, жары, болезней, глупости…

Папа был красивым мужчиной. Благодаря спорту, он выглядел моложе своих обрюзгших сверстников. И пользовался большим успехом у женщин. Особенно у наших гувернанток. Не понимаю, зачем они были нужны в доме? Наверное потому, что так «полагалось» и барышням считалось неприличным ходить без сопровождения.  Гувернанток у нас было несколько. Не могу сказать ничего плохого о француженке и англичанке – от них хоть языкам учились- но две малообразованные прибалтийские немки дохли от скуки и безделья. Одну из них, Инну Карловну, во время отъезда мамы папа нашел в своей постели. Вытаскивала ее оттуда челядь, а немка визжала: что папа нашел в маме - ее фигура и талия куда лучше, а грудь больше! Вторая, как бы «невзначай», натыкалась на папу в чем мать родила.

… На Софийской набережной старели дом и его владельцы. Дед стал еще толще и красней, часто задыхался. Поэтому Карлсбад сменили на Neuheim. Бабушка мерзла и на ней появились пелерины из гагры. У деда стали припадки грудной жабы. Доктор запретил ему ливерную колбасу, вино и сигары. Дед бесился: «Как этот мальчишка (между прочим, лысый и лет сорока пяти) может знать, что мне есть и пить!». И продолжал поступать по – своему, продолжались и припадки.

В канун каждой Пасхи в Москве был особый обычай. Женщины накрывали столы, а мужчины с раннего утра носились по городу и закидывали в дома, куда бы они хотели попасть на праздник, визитные карточки с загнутыми углами. Дедушкам Листу и Крестовникову это было практически не нужно. По их положению, они сами были среди самых почетных и желанных гостей либо хозяев в городе, наравне с губернатором и градоначальником.

Праздничные приемы в доме начинались в 8 утра. Бабушка и дедушка сначала принимали рабочих – пока они еще не успели напиться и пока не приехали «чистые» гости. Обычно выходил  и Гриша  Он пользовался у рабочих успехом – барченок, умеющий паять и строгать! Затем дед отвозил нас христосоваться к Крестовниковым. Они в ответ приезжали к нам на кофе.

Частыми гостями у нас были моя тетя Надя и ее муж Николай Николаевич Горбунов. Поговаривали, что он женился на приданом, хотя это было незаметно. Тетя Надя была с ним очень нежна и смотрела влюбленными глазами. Ник. Ник. был в чине полковника и настоящим военным. Он говорил: для военного большая честь погибнуть на фронте. Что и случилось в конце войны. Под Люблином русские ложились тысячами, чтобы оттянуть немецкие войска с французского фронта. Пусть «патриоты» из нашей эмиграции вспомнят во что обошлись России Верден и Марна. Французские солдаты всегда сражаются до последней капли крови… своих союзников.

Обе тети находили, что я дурно воспитана. Не ношу корсета, езжу верхом по – мужски, разговариваю с прислугой… Но утешали себя, что год в швейцарском или английском пансионах сделают меня «барышней». Этому семейному проекту помешала война.

В 1917 году я впервые познакомилась с маминой пассией адвокатом Федором Дмитриевичем Винокуровым. Бабушка сказала, что я так же аморальна, как и моя мать. Но я для своих родителей не судья. Мама не любила отца и этот факт не был ни для кого секретом, включая самого папу. Он смирился с неминуемым разрывом и даже делал все возможное, чтобы в эмиграции нам было не так трудно. Ему удалось переправить в Германию для нас часть денег и драгоценностей. Сам он не мог решиться на отъезд за границу. Когда уже при большевиках я притащила бабушке полмешка картошки, первое, что она меня спросила: «Так ты оставляешь отца?». Она сильно похудела и ослабла. На прощание сухо клюнула меня в щеку: «Ты и твоя мать в ответе, если что случится с Кирой».

Бабушка была в своем будуаре. Рядом «буржуйка», но было холодно. Все остальные комнаты превратились в контору и заняты заводским комитетом. Папа спал наверху. Вся прислуга уехала в деревню «прокормиться».

Вскоре обе бабушки – Лист и Крестовникова – умерли. В те годы старики не выдерживали холода и голода.

Уже в эмиграции у нас был сюрприз из новой России. В гости к нам заехал нарком Советов Красин вместе со своей новой женой Зиной Генс. Он был товарищем папы по Техническому училищу.  А с ее дочерьми от первого брака я училась вместе в гимназии. Пока мать гостила в Германии, ее дочери оставались в России заложницами. И это по отношению к жене наркома!

Что еще добавить о Листах? У деда не было инженерного образования, но наверное, как есть прирожденные таланты к пению или живописи, так есть и к механике. Дедушка учился делать рояли, а не водокачки и котлы. Он принадлежал к той породе немцев, о которых писал Розанов: «Если встретишь немца, можешь смело пожать ему руку. Это честный и трудолюбивый человек». По своему дед Лист был идеалистом, которые уже вывелись.

Закончу анекдотом из его жизни. Одним из первых заказов на Коломенском вагоностроительном заводе была отделка вагона для Государя. Все медные части поставлялись с дедушкиной фабрики. Император Александр Третий был человеком невероятной силищи. Государь появился в вагоне раньше свиты, повесил шинель, а вешалка сломалась. Император давай проверять на прочность все металлические детали вагона. К приходу свиты все, что можно было сломать – замки, ручки, полки – было сломано. Царь спросил, кто «автор» этой работы и велел сказать «этому немцу, что в России нужно делать все прочно». И передал сувенир – собственноручно свернутый в трубочку золотой.

Дед намотал на ус царский урок и все, что он потом делал в жизни было сделано ответственно, честно и с большим запасом прочности. Чего бы это ни касалось: работы, дома, семьи. И в том, что все это в одночасье рухнуло, уже не его вина.

ТЕТРАДЬ  ВТОРАЯ.  КРЕСТОВНИКОВЫ

В России одной семьей считались даже дальние родственники и семья опекала своих стариков. Никого не оставляли одинокими. Так вся наша семья поступала по отношению к прабабушкам. В свою очередь, мама  к своей матери и папа к своим родителям. Мы были приучены слушать их воспоминания и мне иногда кажется, что моя жизнь стала намного богаче, поскольку я знаю, как жили и чувствовали мои родственники на протяжении целого столетия. А может и больше. От моих прабабушек я слышала воспоминания их (!) бабушек. Если я хорошо пороюсь в памяти, то кое –что найду о нашествии 1812 года – об этом времени мне рассказывала прабабушка со слов своей бабушки.У моих внуков уже не будет такой возможности. Сегодняшняя жизнь конечно же изменилась, но, увы, автомобили и телефоны не сделали людей счастливей. У счастья – несчастья иные истоки. Большей частью, в семейной жизни.

Бабушка часто ездила по благотворительным делам в больницы и богадельни. Каждому больному от нее предназначались пара лимонов или апельсинов. Мне это казалось верхом скупости. Я тогда не знала, что две трети России никогда в жизни не видели этой роскоши. Лимон или апельсин были символом для страждущего, что кто-то сильный мира сего интересуется им.

Раза два я ездила с нею на «приемные» дни в богадельню при монастыре. Зала общая, каждая старушка в сером халатике и повязана белым платочком. Некоторые уже не вставали, другие сидели у своих кроватей. Все очень чисто. Я удивлялась, что старушки знают меня. Впрочем, не только меня. Они были в курсе и о других внуках – правнуках. Результат общения с бабушкой.

Все взрослые члены нашей семьи содержали какую-нибудь больницу или богадельню целиком либо были благотворителями и попечителями. Бабушка была ни тем ни другим, а кем –то вроде «инспектора». Она попечительствовала не вообще, а над конкретными людьми. Если «ее» подопечные покидали больницу, она всячески старалась помочь им – найти работу, направить на поправку. Конечно, при ее связях это было сделать нетрудно. Когда я однажды спросила ее о прокаженных, бабушка ответила: «Такие же больные, только дух от них очень тяжелый». И прекращала разговор. Переболев холерой, но не подхватив проказу, бабушка вообще перестала бояться инфекций и, когда шла в оспенные бараки, для «профилактики» каталась по бульвару. По ее убеждению, чистый воздух уничтожает любую заразу.

Прабабушка любила путешествовать. В том числе и по заграницам. Но путешествовала она странно. Обыкновенно собиралась навестить детей и, погостив у них, неожиданно решала ехать еще куда – нибудь. Она была нетерпеливая и скорая на решения. После одного трагикомического случая ее перестали отпускать одну. Однажды ее без визы (!) занесло в Париж. Как ей это удалось, не имею понятия!  В Париже у нее украли сумку, деньги и паспорт ( За век Франция не изменилась!  Я имел в Париже аналогичные приключения – ред.). Во время бурных объяснений в жандармерии бабушка назвала их жуликами и пожалела, что Бисмарку не удалось до конца победить Францию. Буйную русскую жандармы посадили в вагон третьего класса пассажирского поезда и отправили без денег на родину. Багаж за неуплату задержала гостиница.

Бабушка три дня тряслась в поезде. На русской границе она воспрянула духом и тут же потребовала начальника станции и вообще всех (!) начальников. Один из ее сыновей был немалым железнодорожным чином - начальником Курской железной дороги. Бабушку снабдили всем необходимым и посадили в курьерский поезд до Москвы.

После парижских приключений дома решили не отпускать бабушку в поездки одну и в напарницы ей определили М. И. Римскую – Корсакову. Мария Ивановна съездила раз и после наотрез отказалась. Наша прабабушка морила товарку голодом, спорила по каждому счету и не давала чаевых.

Тогда Софье Юрьевне предложили в попутчики ее внука Костю Вышеславцева, 30-летнего вечного студента. Благо у Коки других обязанностей не было. Кока был молод, здоров и обладал отменным аппетитом. В отличие от бабушки, театры и музеи его не интересовали. Зато каждая страна его привлекала гастрономическими особенностями. Вернувшись из Европы, бабушка заявила: «Невозможно быть с человеком, у которого одна мысль: что он будет есть».

После этих перипетий бабушка переключилась на Россию. Что было гораздо проще. Везде были доверенные лица Крестовниковых или Морозовых. Было кому ее встретить, устроить и оплатить счета.  На моей памяти она ездила на Кавказ, но до Сочи так и не добралась. Там было наше странное «приблудное» имение, в котором никто из семьи никогда не отдыхал. Я его выклянчила себе на подарок к моему будущему 18-летию у бабушки Юлии Тимофеевны. Теперь даже смешно и грустно думать, что были возможны подобные подарки.

Прабабушка была любопытна и любознательна. Даже в далеких от себя сферах. Ей ничего не стоило увязаться за молодыми в Стрельню или на кабарэ в «Максим». Мы иногда бывали с ней в театрах. Помнится бенефис Шаляпина в «Дон Карлосе». Как и все пожилые люди она испытывала недостаток общения и информации и не стеснялась заглядывать в чужие письма. Зная ее слабость, ей как бы невзначай подсовывали старые письма и бабушка изумлялась: «Как, Люба опять родила? И опять Наденьку!».

Кроме того, прабабушка была неравнодушна к политике и на все имела свое безапеляционное мнение. Первым объектом критики был собственный сын Григорий. Особо она не могла ему простить, когда тот не принял дворянство. «От царской милости не отказываются!». На этот счет у деда  Крестовникова был свой резон: наш род 600 лет в купцах и он не видит, чем дворянин лучше купца.

Когда в 1912 году  Григорий Александрович Крестовников был назначен казначеем Государственного совета, прабабушка воскликнула: «Как, Гришку – мальчишку казначеем!». «Мальчишке» было за 60.

Он был доктором химии (на базе его исследований глицерина Нобель изобрел динамит), председателем биржи, основателем и директором Купеческого банка, директором Государственного банка, попечителем комитета Марии Федоровны, не считая дел в «Товариществе бр. Крестовниковых.                                                                                                                       

Дома велись споры и по законодательным вопросам. Прабабушка живо обсуждала законопроекты своего сына, которые тот писал по просьбе Думы. Одно время Григория Александровича «сватали» на министерское кресло, но он считал, что купцу и так дел много. На обедах у деда бывали Коновалов со своей женой, расфуфыренной французской певичкой с голыми плечами и в бриллиантах, председатель Думы Гучков, Сазонов, Коковцев, Керенский… Дед был против черты оседлости евреев и процентной нормы в университетах, но никогда не принимал их у себя дома. Он мог уважать Полякова и Гинзбурга, иметь с ними дела на бирже, но порог его дома они не переступали. «Я достиг положения, когда я могу принимать у себя, не кого надо, а кого хочу… Еврей все равно никогда не станет русским и свои личные интересы у него будут впереди России». Законопроекты деда были в основном посвящены улучшению быта крестьян и рабочих и защите лесов от бездумной вырубки.

Дед был убежденным монархистом и патриотом России, но понимал необходимость коренных изменений в государстве. К нему часто ходил советоваться Керенский, но когда уже стало поздно. Кроме того, он был большим скептиком и уже в 14-м году предчувствовал революцию. Только он считал, что она будет «другой».

В Госдуме Григория Александровича уважали за острый язык. Однажды обсуждался вопрос о размере ссуд крестьянам при выделе. Дед говорил, что такой ссуды крестьянину хватит только на могилу. А когда в начале 14-го года купцы стали говорить, что война способствует русской промышленности, он предложил от их имени поставить памяник кайзеру Вильгельму.

…На Руси скарлатины боялись больше кори и во – время очередной вспышки инфекции мы проводили карантин в доме прабабушки. Школа тоже была закрыта. Особо тяжело «домашний арест» переживал мой 10-летний брат Гриша. Его изобретательному уму всегда нужно было действие. Он заявил бабушке, что ее электрические провода устарели и он их обновит. Кстати, с электричеством у наших бабушек были неровные отношения. Прабабушка Морозова вообще не захотела «рыть двор» и до самой ее смерти дом освещался керосиновыми лампами и свечами. В доме прабабушки Крестовниковой электричество было, но читала она только при свечах.

После Гришиной «модернизации» мы два вечера просидели без света. Но Грише  дозволялось многое. На него в семье была большая ставка. После нескольких поколений созидателей появилось поколение «неспособных» – поколение моих родителей. С точки зрения основного дела мало кто из них представлял какую-то ценность. Гриша же был прирожденный техник и химик и ему была открыта дорога ко всем делам.

Не знаю, какие другие родители могли позволить своим детям построить в доме  электрическую железную дорогу? Проходила она по всему коридору и заканчивалась в гостиной. Все о нее спотыкались и побито много хрусталя и посуды. Замки и ручки в доме были наэлектризованы и всех било током. Следующим объектом его внимания были  часы. Гостинные Napoleon, черные, с колонной, бабушка без споров отдала под Гришины опыты – они все равно не ходили – но ни за что не соглашалась на малахитовые в стиле Александра Первого. Семейную реликвию времен французского нашествия в Россию. Гриша поставил бабушке ультиматум: если она не отдаст ему починить часы сейчас, он это сделает после ее смерти. Что привело Софью Юрьевну в ярость.

Напротив дедушка Крестовников ублажал Гришу, как мог. Для его опытов в доме выделили специальную комнату – мастерскую.

Верх дома принадлежал дяде Мише. Я любила бывать у него. Он был кем –то вроде «нештатного министра иностранных дел». Когда строилась Сибирская магистраль, по поручению русского правительства он часто ездил в Китай улаживать какие –то проблемы, связанные с этим строительством. В конторе он появлялся редко, в основном, по устройству очередной Нижегородской ярмарки. Стол у него накрывался с завтрака, целый день кипел самовар, приходили и уходили люди. Он вел какие –то большие дела с караимами и татарами. С ними дела  велись не на векселя, а на слово. Если что случится с покупателем, вся община расплачивалась за него. Со староверами было несколько сложней. Они занимались торговлей по принципу: « Не согрешишь, не раскаешься; не раскаешься, в рай не попадешь». Дядя Миша был бездетным и наверное поэтому очень любил мою маму.  После каждой поездки он привозил ей дорогие экзотические подарки. На лето дядя Миша уезжал в Крым, где у него было маленькое имение между Судаком и Феодосией. Там он делал хересы и малаги.

Рядом было имение Льва Голицына. Тот специализировался по шампанскому. Межу прочим, очень неплохому – после одной бутылки не встанешь. Лев Голицын произвел на меня большое впечатление. Он был в полном смысле лев. Голос, как труба, и голова льва.

В 1913 году мы в последний раз говели у прабабушки. Она сдала и нужно, чтобы кто-то всегда был при ней. Ее дочь Надежда Вышеславцева с сыном и его женой перехали в квартиру недавно умершего дядя Миши. А дочь тети Нади была замужем за доктором Кончаловским. Их дочь и сын были глухонемыми. Вторая дочь прабабушки тоже Софья вышла замуж за старого, но очень богатого купца Гарелина из провинции. Муж бил ее смертным боем. Даже дед – противник разводов – и то иногда советовал дочери расстаться с мужем, но мать неизменно советовала терпеть. Еще одна дочь Вышеславцевой Галка Вострякова изменяла мужу открыто и напропалую. Маму многие упрекали за дружбу с Галкой. Мораль допускала развод, но измены осуждались.

Лето 14-го года мы проводили в Царицыне. Дача сначала была собственностью прабабушки Морозовой, потом ее дочери Юлии Тимофеевны, и по завещанию она должна была отойти моей маме. Никто в этом году далеко не поехал. У дедушки Крестовникова весной удалили камни в почках и рану заразили дифтеритом. Прабабушка Софья Юрьевна все время проводила в клинике, ухаживая за сыном. Да и времена в целом были мутные – не до поездок.

Женщины из нашей семьи записались в санитарки и сестры. Даже моя мама, которая не любила уход за больными. Если раньше она вставала не раньше 12 –ти, то теперь уходила их дома в восемь и возвращалась вечером. Даже прабабушка ходила в подвал биржи, где разместилась бинторезная мастерская. Там она обрезала на бинтах космы. Затем она снова вернулась к своим подопечным из больниц и богаделен.

Прабабушка стала стремительно стареть. Мочилась на ходу. Мы делали вид, что не замечаем. То же самое за столом. Прабабушка внезапно засыпала, дед давал знак прекратить разговор, а когда просыпалась, разговор возобновлялся, как бы не прерываясь. Однажды она упала с лестницы и ударилась лицом о ступеньку. За раной образовалась рожа, а за ней рак.  Весной она померла. Софья Юрьевна прожила долгую жизнь в окружении любимых и любящих детей, внуков и правнуков. А счастливую старость обеспечил ее сын, Григорий Александрович Крестовников.

… Сестра прабабушки ( имя не указано – ред.), красавица, была замужем за сахарным королем Борисовским, состояния невероятного. Наравне с Кочубеями, Харитоненко и Бродскими. Изобретение выработки сахара из свеклы пришлось на времена Наполеона и обогатило больших помещиков с юга Украины. Для народа это лакомство было малодоступным. Были люди, особенно из Сибири, которые вообще не знали сахара.  В народе чай с сахаром пили «вприкуску». Русский сахар очищался два раза, был очень твердым и сладким. И хотя был дорог, им пользовалась вся Европа.

Сестра прабабушки была страшная транжирка и ухитрилась разорить даже такого богатого мужа. Но дважды выиграла в лотерею по 200.000 рублей. И по этим случаям устраивала елки, на которых вместо игрушек висели настоящие драгоценности. Она раздаривала их гостям.

Летние месяцы мы обычно жили дачно – сельской жизнью, обитая то в Загорье у вдовой бабушки Паши Крестовниковой, то в морозовском Царицыне. Каждый переезд на дачу в начале летнего сезона был целым событием. Надо было протопить и проветрить после зимнего отсутствия дома, выскоблить полы. Дачи состояли из трех – четырех домов по 10-15 комнат каждый. Первыми выезжали бабушки с прислугой. Затем завозилось белье, ковры, одеяла, посуда, столовое серебро, собаки, шикарный сибирский кот Васька и даже попугай. Все это вмещалось на 5-6 подводах. На обратный путь еще больше – надо было вывезти в Москву все летние заготовки на зиму.

Тетя Паша была бездетной, происходила из простых, малограмотная. Она с 10 лет работала на одной из фабрик бр. Крестовниковых в Подольско - Залесском, за гроши, по 12 часов в день. На фабрике выпускали ткани и пряжу. Младший дядюшка моего деда (тоже без имени – ред.) должен был управлять фабрикой, но его увлечения никак не совпадали с производством. Его интересовала археология и история. Он составил родословную Крестовниковых в трех томах. Кажется, она была напечатана в Англии.

Когда Паше уже было лет 20, ее взяли прислугой к барину. Незамужней девице на заводе соблюсти себя трудно, а в прислугах и подавно. Так и стала Паша холостому хозяину сожительницей. Барин был туберкулезным, доктора направили его на кумыс в башкирские степи. Вылечиться ему не удалось, зато он нашел в степях вторую любовь – каменных баб. На раскопках курганов он часто простужался и тетя Паша нянчилась с ним, как с ребенком. Только спустя много лет они поженились.

С религией у тети Паши были какие –то странные отношения. В церковь она не ходила и твердо верила, что все животные попадут в рай. Под сомнением был только воробей. Когда Христа распяли, голубь ворковал: «умер-р-р, умер-р-р…», а воробей твердил: «жив, жив…». Потому легионеры и проткнули Иисуса копьем.

Застенчивая тетя Паша и в 80 лет на людях краснела и не чувствовала себя ровней  богатой и знатной родне. Обычно она старалась избегать шумных празднеств, только наезжала на именины Юлии Тимофеевны Морозовой.

Обычно это был большой праздник. В Царицыно из Москвы и со всей России съезжалась ближняя и дальняя родня: Крестовниковы, Листы, Морозовы, Стахеевы, Карповы, Вышеславцевы, Кончаловские, Гарелины с детьми, няньками и гувернантками. Даже заказывался ночной поезд, чтобы доставлять гостей до Москвы и обратно. За несколько дней делали гирлянды, венецианские фонари, выкупалось из ломбарда серебро. Чтобы не хранить, его закладывали. Из гостиницы «Метрополь» привозили поваров. А. С. Смирнов – хозяин «Метрополя» – свою карьеру начинал вторым лакеем у Крестовниковых, потом служил метрдотелем в «Метрополе», а затем его выкупил.

Гости задерживались, кто на сколько хотел. Именинное утро начиналось с церковной обедни – приглашался поп из Заречья. Потом холодный завтрак. Затем гости играли в крокет, теннис, преферанс и вист, катались на лошадях и лодках, пили чай под липами. Для младших закладывали в шарабан осла Яшку. Яшка всегда ухитрялся опрокинуть повозку. Мы мстительно радовались, когда в канаве оказывались чересчур нарядные девочки, вроде Муси Крестовниковой.

На ночь меня, как старшую, оставляли с маленькими детьми и я рассказывала им страшные байки про леших, водяных и домовых. В том возрасте я и сама в них верила. Впрочем, верили и взрослые, особенно из прислуги. Например, все кучера и конюхи искренне думали, что домовые живут в конюшнях. Лошади могли быть «к дому» или нет. Если не «к дому», лучше их продать или поменять. В другом месте тот домовой может полюбить эту лошадь. Когда мама выходила замуж, у бабушки Крестовниковой были новые лошади, серые. А маме купили пару гнедых. Жили лошади в одной конюшне. Кучер Крестовниковых Петр стал уверять, что серые «не к дому», домовой их щекочет и корм им не впрок. В конце концов, по настояниям Петра, бабушка поменяла серых.

Дачная кикимора жила на полке в темном углу. Если она требовала перед праздниками большую уборку, ее никак нельзя было делать к вечеру. В доме не будет денег. Кикимора могла сквасить молоко, поджечь пирог, спутать пряжу. Четверговая соль и свечка спасали от грома. Вода с уголька помогала от жара. Три свечки к покойнику. Заяц или черная кошка через дорогу – не к пути. Вера в легкую руку. По мнению прислуги, у меня была легкая рука, у мамы – тяжелая.  Как ни странно, почти такие же верования я нашла много позднее в глухих местах Франции.

Тетя Паша курила набитые папироски и иногда по нашей просьбе пела под гитару старинные романсы. Правда, слушали мы ее из-за стены. Она стеснялась петь на людях. Ее дом всегда был полон неведомых никому стариков и старушек. Жили у нее еще какие-то безотцовские «крестники». Заканчивалось тем, что вслед за отцами матери тоже бросали своих детей и сироты полностью переходили на попечение тети Паши.

У тети Паши был смертельный враг – наша прабабушка Крестовникова. Их нельзя было сводить вместе. Придя в гости к тете Паше, прабабушка тут же начинала ее учить, что так жить нельзя: не читать, не рукодельничать и т. д. Тетя Паша покорно соглашалась: да, так жить плохо. Потом подымался собачий вопрос. Мол, моськи паршивые, нечистоплотные и им не место в комнатах, лучший выход – их утопить. Тетя Паша начинала сопеть и пускать первую слезу. Заканчивалось тем, что прабабушка говорила : «Была дурой, дурой и останешься. С тобой поговорить даже толком нельзя», и оставляла бедную тетю Пашу совсем в слезах. Но однажды тетя Паша устроила бунт. Когда прабабушка начала корить ее за «незаконных крестников», тетя Паша не выдержала и выпалила: «Сама хороша. Если б тебя поп не пожалел, родила бы Гришеньку незаконным». Намек на слишком ранний брак прабабушки при весьма туманных обстоятельствах. То, о чем всегда деликатно умалчивали старшие родственники, нечаянно услышали младшие. Прабабушка была наказана самым безобидным и безвредным членом семьи. Хотя тетя Паша потом плакала и причитала: «Что я наделала!».

Все это происходило в Загорье – милом нашем раю, от которого ничего не осталось. Дачи сожгли, парк вырубили в первые годы революции. Уцелели только «Горки» – имение Зинаиды Григорьевны Морозовой – Рейнбот с колоннами в виде сосисек и и парком, гораздо хуже Загорья. В них жил и умер Ленин.

Зимой тетя Паша жила в московской квартире с невероятным количеством плюшевой мебели, салфеточками, этажерками и «сувенирчиками». Кабинет прадяди большую часть времени был на замке. Там хранилась большая коллекция камней, оружия, костей и украшений из его археологических раскопок. Показывать их тетя Паша не любила, только моему отцу. После ее смерти все это было упаковано и перевезено к дедушке. Он все собирался разобрать коллекцию, но так и не успел. Когда нас большевики выгоняли из дома, ее оставили, впрочем, как и многое другое.

Умерла тетя Паша зимой 14-го года, тихо и просто. Ее нашли мертвой утром. Сердечный приступ. Ее кончине предшествовали странные обстоятельства. Сначала у нее померла одна собака, через несколько дней вторая. Я хотела ей подарить новую, но тетя Паша отказалась: мол, с собаками, как и с людьми, нужно пуд соли съесть, чтобы сжиться.

Смерти она не боялась. «Там», в раю, ее давно ждал муж в окружении мосек и других  когда –то любимых ею животных. Попугай достался прислуге, а шикарный сибирский кот остался у дворника.

Тетрадь  третья. 

МОРОЗОВЫ 
 
Морозовы происходили из старообрядцев. Крепостной мужик Савва Тимофеевич Морозов начал с телеги, на которой он поставлял на завод домотканные шерсть и полотно. Поговаривали, что он убил купца в овраге, но это никто не доказал. Да и вряд ли денег того купца было достаточно, чтобы понастроить мануфактур с 45 тысячами рабочих. Тут сработала гениальная смекалка и предприимчивость нашего прадеда. За два поколения из кустарного промысла было сделано состояние мирового масштаба.

Наши Морозовы Тимофеичи были в родстве с Морозовыми Викуловичами и Абрамовичами, но в каком,  уже плохо помню . Я становлюсь стара (в 50 лет –ред.) и начинаю забывать этот «потонувший мир». Надо перечитать «В лесах и горах» Мельникова – Печерского. Он был следователем по старообрядческим делам, заимствовал страшно, но оставил потрясающую книгу.

Савва Тимофеевич жил еще по старинке, но Тимофей Саввич уже был европейским человеком, хотя бороду не стриг и, когда ездил за границу, прятал ее за воротник. Женился он на дворянке Самойловой, тоже из старообрядцев. В приданое она принесла небольшой особняк на Водосточном переулке. До самой ее смерти он служил вроде приюта для обедневших дворянок.

В наших семьях женились и выходили замуж как хотели, никаких устроенных браков. Единственное требование было к здоровью. Хотя браки купцов и дворян не были заурядными. Дворянство вращалось в своем кругу, презирая другие сословия.

В связи с браком бабушке Морозовой предстоял резкий переход из патриархального старообрядчества к светской жизни. Ее стали учить верховой езде, что в ее семье считалось неприличным, свекор не раз брал ее с собой в Англию в качестве переводчицы.

Дед был  красив. Большой, стройный, спортивный, голова как у Зевса. Морозовы уже тогда купили подворье у очень богатого купца Кокрева. Один дом в 35 комнат с чугунными колоннами, выкрашенными в розовый цвет, остальные поменьше. Оранжерея, сараи, службы, конюшня на 40 лошадей, три десятины сада. Кокрев разорился элегантно, помогая героям Крымской войны и строя общежития для студентов.

Свадебное путешествие мои будущие дед и бабушка совершили в Константинополь, Грецию и Венецию. Я проехала точно по этому маршруту много лет спустя, только не по своей воле, а спасаясь от большевиков. Мой «вояж» мне стоил жизни первенца ( сын Е. Н. умер в Италии – ред.).

Прислуги было много. У каждого были свои твердые обязанности и, например, никто не мог заставить Никифора мести двор, если он должен ухаживать за дедушкой, следить за серебром и подавать к столу. Почти все продукты были домашними. Запасались варенья, солились огурцы, капуста, мариновались грибы, консервировались горошек и бобы, коптились окорока. Молоко из магазинов не брали (не знаешь, от какой коровы), а привозили из деревни от наших загорских буренок. Иногда их на зиму перегоняли на дачу в Царицыно. А когда родилась Кира (сестра Е.Н. – ред.), корову взяли в Москву.

У бабушки Морозовой, как и прабабушки, было шесть детей. Три дочери: Соня, Алефтина и мама. Сыновья: Александр, Тимофей и Гриша. Имена в роду повторялись поколениями. Только мама нарушила эту традицию. Она гордилась своей «греческой половинкой» и я стала Елена (гречанка), а Кира (госпожа), только насчет Гриши не стала перечить традиции. Вообще –то мама была храбрая скорее на языке, чем на деле. Она не могла себе позволить курить при деде и не посмела разойтись с отцом при его жизни.

Моя тетушка Соня была очень добрая, но непрактичная и довольно толстая. Наряды ее не интересовали, но неплохо рисовала и играла на рояле. Вышла замуж за Дмитрия Ивановича Стахеева из Тамбовской губернии (имение Агишево). По словам мамы, Дм. Ив. сначала ухаживал за нею, но когда она отказала, сделал предложение Соне. У нее было пять детей. Низкорослые, плечистые и спокойные, не в пример мне. Одна Юленька была, как эльф, тоненькая и удивительно хорошенькая. Правда, она была плохо приспособлена к деревенской жизни. Потом случилось несчастье –Юлечка заболела туберкулезом. В то время туберкулез был, пожалуй, самой распространенной и опасной болезнью. От него умерли моя троюродная сестра и две приятельницы. Так же не редки были эпидемии холеры, оспы, тифа, когда вымирали целые деревни. Холера обычно шла с Волги с арбузами и дынями. Тиф - во время таяния снегов. Туберкулез был «моден» у студентов и интеллигенции, которые по недостатку средств и презрению к благам плохо питались.  Вообще санитария была в России в ужасном состоянии. Детская смертность, особенно в деревнях, была страшной. Из десяти детей выживали трое. «Бог дал, Бог взял». Впрочем, когда я побывала во французской глухомани, там мало чем было лучше.

Россия была деревянной и постоянно горела. Клопы были во всех деревнях, на вшей не обращали внимания. Сколько раз я видела, как в летнее время в деревне мама вычесывала вшей. Не были редкостью курные избы. Это дом, где вместо печи отапливают и готовят на костре. Дым выходил через отверстие в крыше. Докторов народ боялся и не верил. Сколько врачей были убиты в деревнях, куда их посылали на эпидемии! Под предлогом, что они якобы травят воду и людей. Больше верили местным знахарям. Либо тем, кого хорошо знали.

Я знаю, что тетя Соня лечила деревенских детей, а свои жили вместе с туберкулезной Юленькой. Потом она отвезла ее в Швейцарию. Юля вылечилась от туберкулеза, а умерла от аппендицита. Лечение заняло годы. Пока тетя Соня жила в Швейцарии, Дм. Ив. сошелся с другой женщиной, которая от него забеременела. Дм. Ив. во всем признался деду. Дед с тяжелым сердцем говорил: «И зачем он мне  сказал об этом? Теперь ничего не остается делать, как настаивать на разводе». Когда тетя Соня приехала разводиться, мы с ней много общались. Я любила тетю Соню и получала от нее ту нежность, которую не сумела дать мне мама.

Бабушка страдала ревматизмом. Эта болезнь у нас «фамильная», включая меня после сорока. Бабушку возили в Париж к  Charcot, он когда –то вылечил тетю Соню. Но болезнь у бабушки была запущенной и ей помогали только крымские грязи в Саки. Уже куда позже, она не сидела в кресле, а лежала. После Сочи и Крыма немного ходила. Но только до коляски, чтобы потом в ней лечь.

Из всей семьи я не видела, кто бы годился – кроме мамы -  для продолжения морозовского дела. Дядя Саша отпадал автоматически. Тима – очень честный и точный, годился в лучшем случае в управляющие. Гриша больше интересовался наукой.

Дедушка всегда с гордостью подчеркивал: «Мы, Морозовы, не купцы, а фабриканты! Купцы только продают и покупают. Мы создаем промышленность».

Дед и бабушка решили, если дело не наследует мама, значит, тогда во главе быть мне. Меня, кстати, исподволь рано начали готовить к этой роли. Уже в 12 лет мне поручали проверять балки на строительстве школы, вместе с бабушкой контролировать качество образцов кирпича, цемента, угля. Она была в этом деле большой специалист.

Так же я выполняла поручения мамы по патронированию Музея кустарных промыслов. Он был основан Сергеем Тимофеевичем Морозовым. Музей был двойного назначения. В прямом смысле этого слова и как благотворительная организация. Большая часть подаренных  музею экспонатов распродавалась, а вырученные деньги шли на благотворительные нужды. Большинство вышивок проходили через наши руки. Особенно запомнилось вышитое белье. Потом в доме Кержер в Париже мне говорили – до войны 14 – го года русское дамское белье считалось самым богатым и лучшим в мире. Сейчас уже такого не носят.

Вообще вся Россия занималась кустарным промыслом. Крестьянский труд, в основном, летний и чем заняться долгими русскими зимами? Мужики занимались поделками из дерева, железа, кожи  и глины, бабы ткали и вышивали. Каждая губерния имела свои вышивки и рисунки. Глядя на них, можно было легко определить, откуда кружево: из Тамбова или Архангельска.

Отмена крепостного права в 1861 году (единственная в мире не в результате революции) резко сказалась на жизни всех слоев общества. Мелкопоместные дворяне теперь стали вынуждены платить вчерашнему крепостному, а платить было нечем. Чтобы заработать на жизнь, помещики подались в город на военную или государственную службу. В гвардию шли богатые – служба стоила дорого и, в первую очередь, для самого гвардейца.

За помещиками в город пошли крестьяне. По – разному. Большинство не порывало связь с землей и работали только на отхожих промыслах зимами. Надел не мог прокормить большие семьи. Плюс примитивный способ ведения хозяйства допотопными сохами и при отсутствии селекции скота. Жизнь малоземельного крестьянина в России была крайне бедна и убога. Все «богатство» - тесная деревянная изба, зимой со скотиной вместе, корова и многострадальная русская лошадь. Маленькая, лохматая, мужик бил ее смертным боем, недокармливал, заставлял работать через силу. Она могла часами стоять на морозе, пока мужик пил водку или чай в трактире. Был один мужик Кукушкин. У него каждую зиму дохла очередная лошадь. Кукушкин приходил к нам и валялся в ногах у матери. И она каждый раз давала ему деньги, жалея не столько его, сколько его семью.

Другая часть крестьян шла в город насовсем, продавая свою рабочую силу. Если русский крестьянин в своей основе был почти необразованным – пахать, сеять можно и без книги – то фабриканту нужны были грамотные рабочие. К заграничному станку «лаптя» не приставишь. Поэтому при заводах строились школы, затем больницы, а дальше сами рабочие стремились жить поближе к заводу. Фабрики обрастали рабочими поселками. При Морозовской мануфактуре в Орехово – Зуево вырос целый город. То же самое было в Казани у деда на свечном и мыльном заводах. У отца при Бутырском заводе выросли две рабочие улицы.

…Кто знал маму в старости, с трудом мог представить, какой она была молодой. А у нее было прекрасное воспитание не только по российским, но и европейским представлениям. Когда она бывала в Англии, то вращалась в самом изысканном обществе. Английская знать была куда культурней французской и немецкой. В то время требования к светской даме были куда выше теперешних. Она была должна разбираться в музыке и литературе, не говорить глупости, когда речь шла о науке.  Приемы были целым искусством. Домашние и официальные. У деда часто бывали приемы дипломатического характера и мама на них играла важную роль. Он, кстати, был награжден орденом Почетного легиона за какой –то очень важный франко – русский экономический договор. Как жаль, что не такие люди, как мой дед, стали во главе России. Наверняка мы были бы первой страной мира.

Надо было уметь не ударить в грязь лицом перед иностранцами, и в то же время сохранять национальное достоинство. России было чем гордиться перед Западом. Лучшая опера и балет, прекрасные композиторы и писатели, мы умели говорить на нескольких языках… К сожалению, я уже много растеряла из того «запаса» светской дамы. Как и мама. Прежний блеск и остроумие в беседах у нее к старости превратились в злобность.

И хотя бабушка была спецом по качеству и питала слабость к строительству, обманывали ее на каждом шагу, как и маму. Они обе были окружены жуликами. Крали все. Мама и бабушка знали об этом, но находили это нормальным и предпочитали недоплатить «в счет» будущих краж. Дедушка рассуждал по – другому: чтобы человек не крал, ему надо достойно платить.У бабушки была мания строить дома. Строились они беспорядочно. Не успели достроить новый, как у старого текли крыши. А их было немало – весь большой Трехсвятительский переулок был наш. Ремонт не входил в сферу бабушкиных интересов.

Напротив от нас по Покровскому бульвару была расположена Ляпинка. Так звали в простонародье ночлежный дом, построенный старообрядцем купцом Ляпиным. Обитатели ночлежки были отчаянной публикой. Помню, как сейчас, жестокий мороз, а к Ляпинке огромная очередь. По правилам, в  ночлежку пускали с закатом солнца. Если не попадешь во время, позже уже не пустят. Многие босиком. Выходит сторож, тоже старообрядец, и кликает: «Богатые вперед!». Кого он считал «богатыми», не знаю. Постояльцам полагался хлеб и кружка сбитня. Сторож, тоже по фамилии Морозов, пользовался неограниченной властью.

Сторож дожил до 105 лет. В тюфяке у него нашли 100.000 рублей, огромную сумму. Однажды Ляпинку решили закрыть на всю зиму, чтобы выморозить насекомых. Когда весной открыли дом, на полу был 10-сантиметровый слой дохлых тараканов. В каждой комнате висели иконы в серебрянных ризах – их никто не крал. Но от икон остались только оклады, дерево съел жучок. Потом Ляпинку снесли, а на ее месте выстроили 5-этажный дом с кариатидами. Папа говорил, что в мороз старался на них не смотреть: жалко голых женщин.

Нравы в ночлежке были зверскими. Мужчины располагались наверху, женщины внизу. Когда одна женщина случайно оказалась наверху, живой оттуда не вышла. Соседство с ночлежкой было не из приятных и мы от бездомных «откупались». Каждый месяц платили им «дань», чтобы они не творили нам пакостей и не воровали. Мне рассказывали, во время беспорядков 1905 года в Ляпинку пришли ораторы – революционеры агитировать против Морозовых. Вместо этого «ляпинщики» пошли строить баррикады для защиты Морозовых.

Прабабушка Морозова  как –то решила перевоспитать «ляпинщиков». На ее деньги каждому был выдан тулуп и валенки. Условия были такие. Каждому, кто проносит их месяц, выдавались 10 копеек «премиальных», два месяца – 50 и т. д. До весны все тулупы и валенки были пропиты.

Нашу семью хорошо знали в лицо не только «ляпинщики», но и на самом Хитровом рынке. Мы могли безбоязненно оказаться там в любое время суток. Бабушка построила на Хитровом дом «для безнадежных» и местные это ценили. Бедность не порок, это судьба… Только теперь я знаю, что бедность еще и бесчестие.

Ночлежки были не только богоугодными домами, но и рассадниками  преступности и нищеты. Как правило, мастеровые приезжали в Москву со своим инструментом. На первое время останавливались в ночлежке. Там у них инструмент крали или они его сами пропивали на Хитровом рынке. Так бывший честный трудяга становился «ляпинщиком» или хитрованцем.

Чтобы как –то решить эту проблему, Морозовы вместе с немецким купцом Вогау  организовали Биржу труда. Приезжий провинциал мог там иметь свою кровать и отдельный шкаф с замком, где он мог хранить свое добро. И для купцов и заводчиков биржа была выгодна – не надо было искать по всей Москве рабочую силу.

Cколько у нас было прислуги, трудно сосчитать. Надо было обслуживать четыре дачи в Загорье, оранжереи, коровники, 1000 десятин земли. На одни московские дома у нас был полк дворников. Уборка снега и чистка тротуаров входила в обязанности хозяев. Почти всю прислугу надо было одеть и накормить. Горничным полагалось два зимних платья и два летних. Дворникам опять же летние и зимние штаны, валенки, рукавицы, тулупы. Держались «домашние» портнихи, которые обшивали прислугу и их детей. Дедушка в домашние дела не вмешивался, разве только иногда советом.

Если у меня спросят, для чего я об этом всем пишу – ведь у нас, а у меня в особенности – ничего больше нет. То я отвечу – жизнь Морозовых, Крестовниковых и Листов прошла не зря. Они оставили после себя заводы и фабрики, целые отрасли промышленности, школы, больницы. Если мы лично все  потеряли, то в конце концов  все это осталось русскому народу и России.

… Я плохо училась, если вообще училась. Почти каждую зиму я болела по 3-4 месяца и всегда в самый неудобный момент. Я была большей частью на попечении не родителей, а моих бабушек.

По субботам в нашем зале для нас и детей Стахьевских давали уроки танцев. Приезжали Люба и Володя Бейтлет, Миша и Катя Преображенские, Лепешкины. Потом стали привозить Саввушку Морозова . Ужасно толстого и большого с удивительно маленькой нянькой. Савва был в русской рубахе и остальные над ним смеялись. Был еще Гарик  Вышеславцев, Соня и Марина Кончаловские. Это все ближайшие родственники. Гарик и Соня были глухонемые – следствие близкого кровного родства их родителей. Особенно я была дружна с Гариком и Саввой. Они меня звали «тетя макарррона».

Приезжали дети Сергея Константиновича Крестовникова – Игорь и Муся. Они всегда были чересчур шикарно одеты, что не нравилось остальным и с ними не дружили. Нашим учителем был танцмейстер из Большого театра. Маленький, стройный, с палочкой, чтобы поправлять положение наших ног. Думаю, после учениц балета мы ему казались коровами на привязи. После танцев были чай, игры и большая новинка – кинематограф. Из всех актеров мне больше запомнился Макс Линдер. Как при таком шуме деду удавалось работать!

Как и все мужчины в нашей семье, он работал много. Когда мы бывали в Загорье он вместе с папой вставал очень рано. Ехали семь верст до станции. Дед билетов не покупал. У него был специальный жетон для бесплатного проезда, прикрепленный к часам с вензелями – подарку государя. В Москве его ждали другие лошади и он возвращался домой не раньше пол-седьмого вечера. Иногда задерживался до десяти и позже.

Воскресные обеды были простыми, без множества гостей. Приезжала прабабушка Крестовникова, профессор – приятель деда, какая –то старая дева с черной розой в волосах и Муромцева – вдова адвоката и жена председателя думы. Она всегда опаздывала к обеду и каждый раз с нею случались невероятные приключения. Вот одно из них. Во время войны Москву никто не обстреливал, но по рассказу  Муромцевой немецкая бомба упала как раз у ее ног. «Все легли, а я стою и на нее смотрю. А она дымится и вдруг разорвалась. Все осколки вокруг. А мне ничего…». По другую сторону стола сидела сестра Полякова, мама, папа, остальные по возрасту, в конце гувернеры и гувернантки. Они участия в разговорах не принимали; только, когда их спрашивали. Всего 15 – 20 человек.

ТЕТРАДЬ  ЧЕТВЕРТАЯ.

   ДЕТИ 
 
Кроме старших, с которыми наша жизнь была связана тысячами нитей, было множество двоюродных и троюродных братьев и сестер. Мы были сплоченной компанией. В моем поколении было мало девочек. Они были или намного старше меня или намного младше, и я росла среди мальчишек. Они дразнили меня и иногда даже колотили, но от остальных дружно защищали. Между нами была искренняя, настоящая дружба, не в пример школьной. Там были просто одноклассники либо приятели.

Летом у нас обитал Миша Преображенский – наши дачи были через дорогу. Стахеевы после развода родителей жили то у нас, то в Загорье. Часто наезжал из Горок Саввушка Морозов.

Наша деятельность была весьма бурной и доставляла много хлопот гувернанткам. За нами только ухитрилась успеть и уследить Мишина француженка. Маленькая, почти карлица, всегда с зонтиком. Но мы ее любили,  она никогда на нас не жаловалась родителям. Главное, чтобы не попасться на глаза маме. Она все наши игры считала вздором.

Никто за нами особо не следил и если мы оставались целы, то исключительно благодаря везению и случаю. За все лето коленки у меня не заживали. Мама стала наказывать, когда появились ссадины на лице: «умей падать!». Это умение падать у меня сохранилось до сих пор, а так же выносливость к боли. Плакать не полагалось. Когда я однажды свалилась с лошади на полном скаку и у меня треснула кость в руке и бок был весь синим, я не проронила слезинки.

Через день к нам наезжали наши учительницы и гувернантки – m- lle Hebert , немка или англичанка – и пытались хотя бы на пару часов отвлечь нас от «основных» занятий. Кроме того, были увлечения животными. В наших карманах можно было найти земляных червей и лягушек, в крепости жила огромная жаба, у меня два ужа и водяные черепахи. Белки на наших дачах жили в безопасности, их не истребляли, как во Франции под предлогом, что они поедают птенцов. И птиц было куда больше, чем во французских лесах.

Подстреленный ворон долго жил в курятнике вместе с курами. Потом были увлечения летучими мышами. В Царицыне их было видимо – невидимо. Они облюбовали недостроенный дом и днем висели там на чердаке вниз головами. Не было вечера, когда в дом не залетела бы мышь. Мама их очень боялась. Часто ходили по ягоды или грибы, рыбачили или ловили раков. По воскресеньям нас приводили в «культурный» вид. Приезжали из Москвы папа и гости, мы должны были выглядеть благовоспитанными детьми. Что плохо удавалось.

Хотя нельзя сказать, что мы были совсем уж недисциплинированными. Уважение к порядку и старшим считалось само собой разумеющимся. Когда за столом говорила прабабушка, замолкали все, включая деда. Детям во время обеда запрещались любые разговоры – и это было разумным правилом. Чем болтать глупости, полезней слушать умные разговоры старших. Во всяком случае, от скуки правильно пережевывать пищу. Исключением была моя сестра Кира. Она была «привилегированной» дочкой и внучкой и ей позволялось то, что не разрешалась иным. Гости чрезмерно баловали и пичкали конфетами. Злоупотребление сладким потом обернулось близорукостью.

Конечно, глава семьи в купеческом миру часто бывал тираном и поступал, «как левая нога захочет», но все же большинство жили не по Островскому.

…Наши дачные гости любили играть в теннис. В 1911-12 гг. он мало походил на современный. Дамы одевали высокие белые шнурованные до щиколоток ботинки, широкие юбки и кружевные блузки с высоким воротником на ребрышках из китового уса. У всех высокие прически и в корсетах. Мужчины в белых фланелевых штанах и накрахмаленных рубашках. Папа заворочивал рукава, а дядя Саша Преображенский отрезал, на много лет опередив первый Lacoste.

Я всегда не испытывала тяги к учению и даже в мои теперешние 50 лет осталась малограмотной. Особенно сейчас, когда писем по-русски не пишу и не читаю. Я не знала толком алгебры, чуть лучше обстояло с геометрией. Все что когда –то изучалось по мировой литературе, сейчас благополучно забыто. Более серьезно нас учили истории и естествознанию. Для девочек обучение заканчивалось в восьмом классе курсом всобщей гигиены и воспитания детей. Мальчиков обучали латыни, греческому и еще двум живым языкам. В целом, если сравнивать с французами, русское обучение было фундаментальным. Речь идет, конечно, не обо всей России. Мы принадлежали к ее бесконечному меньшинству. Остальным такое образование было недоступным.

Хотя не нужно думать, что русский мужик был бескультурным. Не все были пьяницы и не все проводили зимы, храпя на печках. Была огромная устная литература, от которой наши Пушкин, Гоголь, Лесков и Толстой подобрали только мельчайшие крохи. Недаром няньки нам рассказывали столько сказок! Этот безграмотный мир не был закрыт: легенды и целые романы передавались из уст в уста и путешествовали от берегов Тихого океана до Антлантического Я думаю, из России в Европу пришли «спящая красавица» или Дон Кихот, только у нас Санчо Панса был не на осле, а на козле.

Объяснение разницы между мальчиком и девочкой я получила лет в пять. Мы жили с братом Гришей до моих 10 лет в одной комнате, спали в ночных рубашках, каждый вечер нас няня мыла вместе голыми. Дедушку и папу мы видели нагишом во время купаний в Крыму. Сучка Лэдка рожала каждый год и мы все ходили смотреть на ее роды. По этому случаю анекдот. Как –то я застала свою Лэдку склещившейся с кобельком. Чему я была рада. Кобелек мне нравился – от него могли пойти хорошие щенята. Я села рядом и стала ждать, когда собаки расцепятся. За этим занятием меня застала какая –то дама и тут же накинулась на меня: девочка из приличного дома, а надо же! Я пришла в слезах к маме: «не знаю, за что меня отругали – я просто хотела хороших щенят».

Дед поощрял мою тягу к животным. Для моих деревенских «опытов» мне купили породистых кур плюмтроков и уданов – российские куры измельчали и я хотела улучшить их потомство. В какой –то степени мне это удалось в масштабах нашего дачного хозяйства. На деньги деда я выписала из Англии несколько свиней. Мои заграничные хрюшки процветали на российских харчах. Свинья Синха рожала по 12 поросят и ее детки были расписаны вперед «на племя». «Заведовали» распределением потомства дворник Иван и кучер Петр и на этом зарабатывали деньги. Я об этом знала, но находила справедливым – они чистили и ухаживали за свиньями. Одним из моих клиентов на свиней, гусей и собак был клоун Дуров. Я ему их дарила бесплатно, за что он учил меня навыкам дрессировки.

Обо мне в соседней деревне разнеслась слава коровьей повитухи и втихую от мамы я иногда ходила помогать крестьянам. Трудно даже переоценить, чем была корова для бедной крестьнской семьи. Если лошадь принадлежала мужику и была на первом месте – без нее ни шагу в хозяйстве, корова была бабьей. Мужики даже доить не умели. Корова была кормилицей и членом семьи. Если у бабы могли завестись какие –то деньжата, то только от продажи теленка или молока, навоз шел на огород. В суровые зимы буренок брали в избы. Если корова дохла, по ней выли, как по покойнику.

В деревенских условиях конечно смешно ставить вопрос о половом  образовании. Оно здесь на каждом шагу. Плюс спят в одном помещении и на одной печи в зимнее время – взрослые и малые. Что не мешало строгости нравов. Если девица не соблюдала себя, мазали ворота дегтем, и ей от позора надо было уходить из деревни на завод или в город.

Я училась в школе Петера – Пауля при лютеранской церкви. Времена моих тетушек, когда немецкий язык был на равных в обиходе с русским, давно закончились. В отличие от старых  молодые учителя были высокообразованы. Кроме классов были кружки любителей искусства, истории, географии, пения, рисования. Одако не все преподаватели были на высоте. Например, княжна Кропоткина ( поговаривали, сестра знаменитого революционера). Остальные учителя с нами много занимались, даже во внеучебное время. Мы резали лягушек, собирали гербарии, лепили из глины царей ( я Иоанна Грозного), готовили лекции и рефераты. Никакого франтовства не разрешалось – строгая форма, ни бантов, ни часов, плоско зачесанные волосы. Этим в корне уничтожался вопрос «бедные – богатые».

Война 14-го года все переменила.  Вместо книг мы стали читать газеты – единственная «литература», которая нам доселе запрещалась: «там можно вуычить лишь одно – человеческую злость». Гимназию реквизировали под лазарет и нас перевели в мужскую. Девочки – утром, мальчики – после обеда. Здесь начались отношения с противоположным полом. В основном платонические, путем переписки. В партах оставляли друг другу записки. Хотя надежды на реальные свидания были ничтожными. Занятия девочек начинались в пол-восьмого утра, занятия мальчиков заканчивались в шесть вечера. Барышням не могло придти в голову шатася по темным зимним улицам.

Мне повезло. Родители моего корреспондента были  хорошими знакомыми и я его могла пригласить к себе домой. Остальные девочки мне завидовали. Мои «авантажи» выпирали со всех сторон, что даже не могла скрыть школьная форма. Пришлось бабушке Крестовниковой вызывать хорошую портниху и разрешать противоречие между природой и школьными требованиями. Правда, перевес был на стороне природы. Мои мальчики стали ходить вокруг меня кругами и драться между собой.

Хотя,кажется, я не давала поводов и вела себя скромно. Не как моя мама. Из – за нее в школьные годы прострелил себе, оттянув, щёку Федор Карпов, а Назаров застрелился по – настоящему. Федор Дмитриевич Винокуров был в нее влюблен, когда ей было 16, а двоюродный брат Саша Преображенский страдал, что  по закону не может жениться на близкой родственнице.

Но так или иначе, все девочки готовились в жены и матери. Приданое начинали копить на имя девочки с момента ее рождения. Если она выходила замуж, скажем в 18 лет, то до 25 не имела права тронуть основной капитал, а только проценты. После 25 считалось, что женщина становилась вполне самостоятельной для распоряжения своим приданым.  На мои дни рождения дарились деньги с «дальним прицелом», прабабушка Юлия Тимофеевна презентовала приборы и метила моими инициалами, запасались бельем, простынями, скатертями. Дарились дома, имения, драгоценности, бриллиантовые серьги, запонки, браслеты и ожерелья. Прабабушка Морозова присылала кружева на приданое. Все это хранилось и время от времени перебиралось. За модой тогда не гнались и вещи приобретались с расчетом на всю жизнь, с запасом. Мама рассказывала, что когда вышла замуж, в ее ночные рубашки можно было одеть статую Свободы.

С войной закончилось наше детство и началась взрослая жизнь.

Тетрадь пятая

ПО  ВОЛНАМ  ПАМЯТИ
 

… Не делай никакой подлости, чтобы потом не краснеть от стыда за себя саму. Веди себя одинаково – во дворце царя так же, как в избе крестьянина.

…Не нужно забывать, что школы и больницы были при всех заводах, а в Орехово – Зуево еще техническая школа. На Морозовских мануфактурах служащие получали очень небольшое жалование. Но в конце года были «наградные». Они назначались по усмотрению «патрона» и не всегда справедливо.

… У нас одно время гувернантками были две сестры – старые девы. Дворянки из Смольного института. Анна и Ольга Кашенские. Были они уже в солидном возрасте, но удивительно стройны и со спины походили на девушек. Любимой шуткой сестер было гулять вечерами мимо Покровских казарм. Когда к ним начинали приставать, сестры подводили ухажеров к фонарю, показывали старые лица и говорили: «Мы – ваша смерть». Кавалеров сдувало ветром.

… Читала я охотно, но меня пичкали скучными французскими романами. Одни и те же герои – графы, бароны и виконты. Но как –то за мной не доглядели и в домашней библиотеке я наткнулась на потрясающе интересную книгу – «Первая помощь при родах». Когда бабушка застала меня за упоительным чтением, она была потрясена моей испорченностью. Девиц моего круга старались всячески оградить от полового воспитания и они выходили замуж до глупости невинными.

Беременные матери старались как можно реже попадаться на глаза  дочерям – подросткам. Беременность считалась «неприличным» состоянием.

… Одно время у нас был домашний музей. Потом он куда –то пропал. Однажды во время очередных проказ я попала на чердак через крышу. Там меня ждали великие археологические открытия. В чердачной пыли я нашла несколько старинных греческих монет и мраморную руку. Может от Венеры Милосской? Папа сдал руку в какой –то настоящий музей.

… Во время войны бабушка пошла помогать в госпиталь. На входе перед ней вынесли отрезанную ногу. Бабушка упала в обморок и на этом ее карьера медсестры закончилась.

… В семье все были глубоко верующими и без ханжества. Хотя и принадлежали к различным верованиям.

… Кликуш – женщин с эпилепсией – в России было много. В них якобы сидел злой дух. Женщин приводили в церковь и они катались в припадках. Над ними читали молитвы и изгоняли духа. Подобное я встретила и в Париже. Только здесь в роли кликуш выступали католические монашенки, а молодой послушник изгонял из них дьявола. Поневоле в душе закрадывалась крамола.

… У славян дом принадлежал жене и дети назывались по матери, а не отцу. Христианство и татарское нашествие свергли женщину «с трона».

… Пушкин, как дворянин и выпускник Пажеского корпуса, обязан был служить государству. Что он поэт, а не чиновник, было «естественным недоразумением» и хорошего чиновника из него никогда бы не вышло. Царь Николай Первый был к нему очень терпелив.

… Надо было видеть толпы, которые ходили по «святым местам». В Троицкую лавру, в Киевско – Печерскую… Петр, кучер бабушки Морозовой, был в Киеве дважды, два раза ходил на Афон. Кухарка Петровна ходила в Иерусалим. Люди шли босиком – камней в России мало – с кулечками, питались подаянием. В некоторых деревнях у домов ставили полочки с хлебом для прохожих. Попробуй так сделать во Франции. Первый, кто возьмет хлеб, будет твой сосед и накормит им своих свиней и кур. Монастыри держали открытый стол. Среди ходоков были необязательно только бедняки. Ходили интеллигенты и купцы. Из тех, кто давал обет, будучи в болезни или горе.

… Интеллигенты изучали философию и мечтали о революции. По своему надо отдать дань революционерам и народникам. Они были почти святыми. Из любви к далеко не ближним они лишали себя привычных удобств и шли на самопожертвование. Я видела коммунистов, готовых «на все», но ни одного «христианина» или монархиста.

…  Крымский дом Морозовых был выстроен в нескольких верстах от Алупки, неподалеку от дворца Воронцовых и на воронцовской земле. Пока старики Воронцовы были живы, все было нормально, но с их смертью положение осложнилось. Дача была нашей, земля – Воронцовых. Большевики разрешили проблему, забрав все у тех и других.

… Когда бабушка купила Загорье, там был дом: кирпичный, с колоннами ампир. Она его сломала и построила деревянную дачу в швейцарском стиле. Загорье сгорело во время революции.

… Мария Ивановна Римская – Корсакова выполняла у нас функции гувернантки и бабушкиной секретарши и чтицы. Удивительно милая, добрая и воспитанная. Я не могу употребить слова « служить». Для дам из света считалось позором «служить». Даже на учительниц смотрели свысока. Мария Ивановна прожила у бабушки пока ее племянники учились в Кадетском корпусе.

Со старшим из них, Николаем, у меня был долгий флирт. Вплоть до революции, когда он стал офицером.

… У деда был любимый выездной англо – арабский жеребец Волонтер удивительно золотого цвета. Волонтер попал под реквизицию 1914 года. Дед был огорчен, звонил губернатору, давал большие деньги, но Волонтер так и пропал бесследно.

… Когда дед был при университете, он часто забывал о времени и поздно задерживался. Бабушка сходила с ума. Не думаю, что дедушка имел какую –то связь, хотя это не было бы удивительным. Все они не были стары. Все рано женились, у всех были дети и семейная размеренная жизнь. Но если о папиных победах и о маминых флиртах прислуга судачила в буфетной, я никогда ничего не слышала о деде.

… Была она (?) из цыганок и оперной певицей. Пела Тамару в «Демоне» и Татьяну в «Онегине». Но любила «клюкнуть» с Хохловым, знаменитым певцом. В «Демоне» она заснула и, когда очнулась, запела: «Онегин, встаньте…».

…На «обыкновенных» обедах ее кормили, на «парадных» он ела заранее.

…В 11 лет у меня были 175 см. роста. Я не знала, куда девать руки и ноги. Ногу на ногу закладывать нельзя, сиди прямо, закрой рот. Он у меня был постоянно открытым.

… Дядя Саша, кажется, «вылечился» от революции. Когда он был в Петербурге, при нем ограбили и убили банковского артельщика. Как сказал дядя Саша, «по теории вероятностеи я больше такого не увижу». На другой день, в Москве, он оказался свидетелем такой же сцены.

Революционеры вместе с разбойниками совершали экспроприации и вошел в моду шантаж. Дядя Сергей стал получать угрожающие письма: если он не положит деньги под какой –то камень, его убьют.

… Денег нам до совершеннолетия на руки не полагалось. Если я получала на Рождество или Новый год какую-нибудь вещь и 300 рублей (всегда золотом), но тратить не имела права. Правда, треть суммы я могла использовать на благотворительность. Обычно я помогала на строительство изб или покупку скота для прислуги или окрестных крестьян. Изба с соломенной крышей стоила 100 руб., с тесовой –120 и 150 с железной. Корова от 40 до 80, лошадь до ста рублей.

Но это не значит, что я не могла ничего купить сама.  Больше того – я могла купить всё! В любом магазине было достаточно фразы: «счет в контору». Однако мы не покупали без толку – удерживала совесть и порядочность. Иногда я ходила пешком в школу, экономя на извозчике. Чтобы потом проесть во французской кондитерской.

… На приеме в честь  свадьбы Тимы я впервые нечаянно услышала о себе. Кто –то из публики сказал: «Смотри, подрастает богатая невеста».

… Раз в год бабушка давала большой бал и несколько раз концерты. У нас выступали Собинов (душка Собинов, как называли певца его поклонницы), Нежданова, пианист Орлов, цыганки Вера Панина и Вяльцева.

... Между дядей Тимой, дядей Гришей и Соней завязался семейный любовный треугольник. Соня не любила мужа и, похоже, была беременна от Тимы. Дядя Гриша с горя кутил и пил. Когда оба соперника были мобилизованы на войну, Сонечка родила и ударилась в тяжкие. В одном из ресторанных кутежей у нее украли шубу, потом она подцепила нехорошую болезнь. И всех уверяла, что это случилось в бане. Похоже, ей никто не верил, а домашний «хор» (прислуга) судачил: так мы бы все больные были.

Сонечка жила наверху и я часто к ней заходила. Из всей семьи я одна была с ней приветлива.

… Дедушке сделали операцию по удалению камней в почках и рану заразили. Младший медицинский персонал был неграмотным  и в гигиене ничего не понимал. Дед плохо поправлялся, но работал невероятно: надо было перестроить промышленность на военный лад. Меня стали посылать помогать в госпитали. Там я научилась делать перевязки и уколы.

В связи с войной в Москве появилось много беженцев из Польши и Прибалтики. В школе нам читали лекции профессора Юрьевского университета. На «обороне» делались шальные состояния. Но все они были временными и неустойчивыми. Нравы тоже поменялись. Дамы стали носить бриллианты днем и на улицах  (раньше это считалось неприличным), курили и кутили по ресторанам.

… Я увлекалась футуристической живописью. Дед в ней не понимал и однажды подарил мне картину Левитана. Помню его просветлевшее лицо, когда я его расцеловала. Он не был уверен, что Левитан мне понравится.

… Деду становилось все хуже. Прабабушка умерла в 16-м году от рака. Вся обстановка в доме и в городе была гнетущая и мрачная. Дед понимал, что грядет крах и старался через английское посольство перевести деньги за границу, но они пропали (не для всех).

В семье тоже было все плохо.Тетя Соня застряла в Швейцарии, мама расходилась с папой. С провиантом становилось труднее, отопления не хватало. Потом свершилась октябрьская революция и стало еще хуже. Продукты приходилось доставать. Тиме и Грише надо было скрываться. Оба были замешаны в контрреволюции. Наконец, все реквизировали. Сначала наш дом, потом бабушкин.

Деда с бабушкой перевезли на чью –то, не помню, квартиру. Дед помирал трудно и долго. Было жалко видеть бабушку вечно в слезах. Когда уходишь из жизни и оставляешь своих обеспеченными – это одно; когда нищими – это ужасно.

… В следующую зиму главными вопросами были еда и деньги. Все наши фабрики и банки были реквизированы  вместе с драгоценностями в сейфах. Маме надо было заботиться о бабушке, Стахеевских детях и Грише.

Сонечка Стахеева вернулась из Швейцарии в пломбированном  вагоне вместе с Лениным и Троцким, сошлась с коммунистом - евреем, командующим 3-й красной армией Марком Белинским. Хотя мама уверяла, что Сонечка выдала Гришу, но я знаю, что она достала ему бумаги на имя Петра Серюгина и он уехал в Серпухов вместе с дамой, с которой сошелся. Ее считали старой – ей было 30.

… Зима наступила ранняя и снежная. Москву никто не расчищал и ее завалило снегом. Уже в октябре было минус 20. Извочиков не было. На редких трамваях гроздья людей. Отопления почти никакого. Хорошо что к Стахеевым и в дом на Хрущовский еще летом завезли дрова. Хотя их тоже было недостаточно. В комнатах было 3-5 градусов тепла, но у других и этого не было. Трубы в домах полопались – ни воды, ни канализации.

Погоня за едой отнимала все время. Все нужно было принести на своих плечах. Раз в неделю я ездила в Архангельское. Это 4 версты пешком до Виндавского вокзала. 2-3 часа ожидания на холоде. Товарные вагоны, где негде сесть. И еще 4 версты до дома. Потом в Москву в обратной проследовательности, но с мешком за спиной. К тому же надо было до станции спрыгнуть с поезда, чтобы не попасть на «заставу», на которой проверяли документы и отбирали продукты.

Мужчин за едой не посылали. Это было опасным – почему не в Красной армии? Даже 15-летнего брата Гришу не рисковали «командировать», хотя он и был расторопным. Ездили мама и я по очереди. Мешок картошки на плечах, перевязанный пополам. Другой с мясом, овощами, мукой.  В руках жбан с молоком. Продукты трудно было купить за деньги, выменивали на вещи. На еду ушли много вещей  из моего приданого.

Бабушке Лист помогал Е. И. Арзамасцев. Он ей с юга иногда привозил белую муку, сало и сахар. Через него был налажен отъезд на юг Гриши Крестовникова. Дядя Гриша был связан с контреволюцией. По пути он пропал. Поиски не давали результатов. Наконец к нам пришла Вера Алексеева (племянница Станиславского). Она была доктором и служила в больнице на Немецкой улице. Гришу еще в Москве сняли с крыши теплушки с подозрением на тиф или испанку и свезли в больницу. В больнице не было белья и еды, не хватало персонала.

Я навестила Гришу в больнице, он был в бреду и звал меня «мамой». В тот же день он умер. Бабушка хотела, чтобы его похоронили на Покровском кладбище, но в связи с эпидемией умерших родным не выдавали. Трупы увозили голыми и хоронили в общей могиле. Гробов тоже не было. Сколько я видела завернутых в рогожу трупов на санках! Через Веру нам все - таки удалось заполучить тело Гриши и похоронить в семейной могиле. Что тоже было непросто. У мертвого Гриши Крестовникова были поддельные документы на Петра Серюгина. Мертвый дядя Гриша был удивительно похож на деда…Мне иногда казалось, этой зиме никогда не будет конца.

… Бабушку перевезли в Нащекинский пер. к «коммунистке» Сонечке Стахеевой. Вскоре бабушка умерла. Соня, кажется, год отсидела в тюрьме. Не знаю, за что. Я видела ее после смерти Гриши. Сонечка плакала и повторяла, что любила только его. Ее красный командир Марк был на фронте и она была от него беременна. Сонечку за что –то снова арестовали. На допросе за какую-то обидную фразу она дала чекисту пощечину. Он застрелил ее прямо в камере.

Пуля революции поставила еще одну точку на нашей семье.

Отзывы просьба посылать по следующим адресам:

maniaritter@premiernet.net     - Мария Георгиевна Риттер

rodionov@bellsouth.net           - Виктор  Родионов