Йоахим Хоффманн

 ИСТОРИЯ ВЛАСОВСКОЙ АРМИИ

{1} Так обозначены ссылки на примечания. Примечания после текста.
[1] Так обозначены страницы. Номер страницы предшествует странице.
Знаком * обозначены цитаты, данные в обратном переводе с немецкого.

Глава 12.

Выдача

К тому моменту, когда северная группа РОА — главнокомандующий и 1-я дивизия, всего 20 тысяч человек — в основном уже находилась в руках у Красной армии, американцы собрали части южной группы, насчитывавшей 25 тысяч человек (штаб армии, офицерский резерв, офицерская школа, 2-я дивизия, запасная бригада, строительный батальон, батальон охраны и другие подразделения) в районе Кладенске Ровне — Фридберг, а после 26 мая перевели их в Ландау (Бавария). Солдаты чувствовали себя на положении военнопленных или, скорее, интернированных американской армии: в первые недели их почти не охраняли, а у офицеров даже оставалось их личное оружие. Обращались с ними очень вежливо, а благожелательные американские офицеры разъясняли (не имея, правда, на то никаких полномочий), что весь военный персонал РОА будет демобилизован и переведен на положение штатских лиц. Офицеры воспряли духом и даже решили, что смогут в новой обстановке сохранить идеи Освободительного движения{605}.

Уже в первые дни плена в Кладенске Ровне офицеры штаба и находившиеся там же несколько членов КОНР решили создать ведущий политический орган для продолжения освободительной борьбы{606}. Председателем стал бывший начальник офицерской школы РОА генерал-майор Меандров, в отсутствие Трухина взявший на себя командные функции. Его заместителем был выбран бывший начальник оперативного отдела штаба армии полковник Нерянин, членами совета стали полковники Богданов (начальник штаба 2-й дивизии) и Богун, майор Чикалов (начальник контрразведки), майор [231] Конев, полковник Денисов (начальник отдела формирований штаба), подполковник Грачев (начальник отдела разведывательного отдела штаба), капитан Гречко, подполковник Корбуков (начальник отдела связи штаба), полковник Новиков (начальник санитарного отдела штаба), майоры Музыченко и Тархов.

Заявления, с которыми они обращались к американцам на первой стадии плена, свидетельствуют об их надеждах на возобновление политической деятельности. К сожалению, историки не располагают текстом меморандума Меандрова, написанного в те дни, и его приказом № 15, но можно предположить, что по содержанию эти документы были схожи с запиской командира Донского казачьего полка группы Туркула, старого эмигранта генерал-майора С. К. Бородина, отправленной 20 мая из лагеря для военнопленных Бишофсхофен в Главное командование англо-американских войск в Германии{607}. В послании Бородина бросаются в глаза два обстоятельства. Во-первых, здесь говорится о продолжении борьбы против большевистской диктатуры в России, во-вторых, автор противопоставляет национал-социалистическую Германию Русскому освободительному движению, пытаясь представить последнее сопричастным демократическому направлению мировой истории. Бородин утверждает, что давно существовавшее русское освободительное движение получило возможность вести открытую идеологическую и вооруженную борьбу лишь в связи с германо-советской войной. Союз с немцами в данных обстоятельствах был исторически и логически неизбежен: только таким образом можно было обеспечить материально-организационную базу этой борьбы. Но Германия, пишет он, с самого начала относилась к Освободительному движению с недоверием, всячески тормозя его организацию и отказываясь предоставить оружие в необходимом объеме. Однако, несмотря на все трудности, главнокомандующему РОА генералу Власову и КОНР удалось выявить огромный потенциал антибольшевистского Освободительного движения и вызволить из немецкого плена множество русских. Теперь, после окончания войны, офицеры и солдаты РОА, считающие себя борцами за новую свободную Россию, не могут вернуться на родину, поскольку это означало бы для них физическую и гражданскую смерть. Далее генерал-майор Бородин просил о предоставлении личной безопасности и обеспечении человеческого существования за пределами немецкого ареала, а также о возможности как можно скорее связаться с главнокомандующим и с КОНР, который, как он думал, еще существовал. [232]

Разумеется, отказываясь таким образом от идеи союза с немцами и подчеркивая стремление создать в России условия "справедливости и социального мира", свойственные демократическим странам, установить "братское сотрудничество со всеми народами Старого и Нового света"*, авторы таких посланий пытались приспособиться к требованиям нового, посленацистского времени. Правда, они могли ссылаться на то, что эти же цели провозглашены в Пражском манифесте от 14 ноября 1944 года. Но, выражая готовность немедленно взять в руки оружие "для защиты культуры всего человечества против страшной и непрерывной угрозы со стороны большевизма"*, Бородин и другие упускали из виду один решающий момент — а именно то, что военный союз с СССР был в то время еще достаточно крепок и западные державы считали своим врагом всякого, кто выступал против сталинского режима.

Поэтому все усилия привлечь таким способом к Русскому освободительному движению симпатии США и Великобритании были заранее обречены на провал. И генерал Меандров уже к б июля 1945 года понял всю тщетность попыток продолжения политической деятельности. Отныне речь могла идти лишь о жизни и свободе солдат РОА. Стремясь предотвратить непосредственную опасность, Меандров и генерал-майоры Ассберг и Севастьянов придавали большое значение сохранению военной структуры и поддержанию дисциплины в "группе войск РОА под командованием генерала Меандрова"*{608}. Например, офицеры по-прежнему носили русские знаки различия, сохранялась обязанность отдания чести. 4 июля Меандров заявил перед собранием офицеров и солдат, что организованность, дисциплина и внутренний порядок плюс трудолюбие, инициатива и честность — единственные средства к тому, чтобы американцы увидели в них силу, которая может быть полезна для оккупационных войск{609}. И поначалу казалось, что эти надежды небезосновательны. Генерал-майор Бородин, 30 июня переведенный в лагерь Ландау, сравнивая солдат РОА со своими собственными, уже несколько распустившимися, хвалил дисциплину и прекрасный наружный вид власовцев. На американцев, судя по всему, это тоже производило впечатление. В июле (а скорее всего уже в мае) 1945 года полковник Хендфорд задал Меандрову конфиденциальный вопрос: как отнесется генерал к переводу сил РОА на Дальний Восток для участия в войне с Японией? Для власовцев это был бы прекрасный выход из положения, и старшие офицеры, обсудив эту возможность, единогласно решили согласиться при условии, что будет [233] создано отдельное русское формирование под русским командованием. Не возражали они и против использования власовских частей на тыловых службах американской оккупационной армии.

В эти первые недели части южной группы РОА, интернированные в Кладенске Ровне и Ландау, чувствовали себя все еще партнерами по переговорам с известной свободой выбора. Это впечатление усиливалось тем, что советские военные инстанции прилагали явные усилия по установлению контакта с командирами ускользнувших от них частей РОА. 24 мая командующий частями Красной армии в районе Крумау пригласил Меандрова к себе в штаб на беседу, а затем прислал майора с предложением Меандрову перейти со всеми его силами в советскую зону{610}. По желанию американцев в Крумау была организована даже встреча офицеров РОА с офицерами Красной армии: командир запасной бригады полковник Койда и подчиненные ему полковники Барышев, Кобзев, Трофимов и Садовников встретились с делегацией высших советских офицеров{611}. Они обсудили вопрос о добровольном возвращении членов бригады, которого настоятельно добивалась советская делегация. Но Койда прямо заявил советским офицерам, что он и его товарищи, офицеры, попавшие в плен или перебежчики, пошли в армию Власова "не ради куска хлеба", а как борцы за идею — вполне осознанно и по доброй воле и они не собираются возвращаться на родину, пока там не изменится режим. Эта встреча, в котором участвовал американский генерал (ему переводили особенно важные моменты), была весьма поучительна для американцев, поскольку советский представитель красноречиво напомнил членам РОА о судьбе их близких, оставшихся в СССР.

Тактика Меандрова, стремившегося завоевать доверие американцев, привела к тому, что лишь незначительная часть его людей (согласно одному источнику, 1 400 человек) воспользовалась возможностями побега, которых в Кладенске Ровне и Ландау было предостаточно. Большинство с готовностью выполняло указания генерала, спокойно ожидая дальнейшего развития событий. Но уже в начале августа 1945 года обстановка в Ландау начала заметно меняться к худшему. Советские комиссии, неоднократно посещавшие лагерь, поняли, что все усилия убедить солдат вернуться на родину останутся тщетными до тех пор, пока не будет окончательно разрушена военная структура РОА и солдаты не лишатся своих командиров. Советские представители потребовали отделения офицеров от солдат, и 7 августа 1945 года шесть генералов (бывшие советские [234] граждане Меандров, Ассберг и Севастьянов и старые эмигранты Ангелеев, Белогорцев и Бородин) были переведены в Регенсбург, в обнесенный проволокой строго охраняемый лагерь для военнопленных. В середине месяца туда же перевели всех оставшихся офицеров, тогда как солдаты оказались в Пассау{612}. 29 октября всех собрали в Платтлинге, но 4 ноября генералов перевели в Ландсхут. В обоих лагерях был установлен строгий режим. 17 ноября начала работу комиссия по выявлению советских граждан. Над власовцами нависла непосредственная угроза выдачи.

11 февраля 1945 года в Ялте было подписано соглашение о выдаче всех находящихся в англо-американской зоне советских граждан, по состоянию границ на 1 сентября 1939 года, в особенности взятых в плен "в немецкой форме" военнослужащих добровольческих формирований, в том числе РОА. Это соглашение подлежало выполнению без учета индивидуальных пожеланий, при необходимости допускалось применение силы. О предыстории и процессе выдач, получивших название "репатриация", рассказано в работах В. Науменко, Дж. Эпштейна, Н. Бетелла и Н. Толстого{613}. Мы лишь отметим в этой связи, что выдачи начались 31 октября 1944 года, то есть за несколько месяцев до подписания Ялтинского соглашения{614}. Между тем еще в 1930 году премьер-министр Великобритании Черчилль предупреждал о необходимости борьбы против "большевизма, этого презренного и позорного явления", из-за которого "границы Азии и условия самого мрачного средневековья... продвинулись от Урала до припятских болот", а Россия "погрузилась в вечную зиму антигуманной доктрины и нечеловеческого варварства.

Если России суждено спастись — а я молюсь об этом спасении — то спасти ее могут только русские. Только русская отвага и русская добродетель могут излечить и возродить этот некогда могущественный народ и сделать его полноправным членом европейского содружества народов.

И вот теперь, в 1944-45 году, именно эти русские, на которых делал ставку британский премьер-министр, выдавались большевикам по настоянию правительства Черчилля и британского министерства иностранных дел. Времена изменились: нынче лондонские политики старались завоевать расположение Советского Союза. Как писал министр иностранных дел Иден, британское правительство не могло позволить себе проявлений сентиментальности. Под политику [235] насильственных выдач подпадали в первую очередь все одетые в военную форму члены добровольческих формирований на фронте вторжения союзников, которые сдались в плен англичанам, поверив союзной пропаганде, что выдач не будет{615}. В период 1944-1946 гг. из Англии в Советский Союз было отправлено морем 32 259 военнопленных этой категории{616}.

Уже через несколько недель после окончания войны Ялтинское соглашение о репатриации было впервые применено к многочисленной группе, формально связанной с РОА. Это были собравшиеся в Каринтии (Австрия) казачьи формирования, воевавшие на немецкой стороне: Казачий стан генерал-майора Доманова, находившийся в районе Лиенца и насчитывавший 24 тысячи военных и гражданских лиц, группа кавказцев в Обердраубурге под командованием генерала Султан-Гирея Клыча, численностью в 4 800 человек, и 15-й Казачий кавалерийский корпус под командованием немецкого генерала фон Паннвица, численностью в 30-35 тысяч человек, находившийся в районе Фельдкирхен — Альтхофен — Клайн Санкт-Пауль. За выдачу этой категории лиц отвечал главнокомандующий союзными войсками в районе Средиземного моря (САКМЕД), английский фельдмаршал Александер, в 1919-20 гг. в должности подполковника командовавший Балтийским ландсвером в войне держав Антанты против большевиков. Фельдмаршал Александер сначала колебался и тянул время, но затем получил строгие указания от высшего начальства, очевидно, лично от премьер-министра Черчилля, и вынужден был скрепя сердце подчиниться — не без влияния своего политического советника Макмиллана, будущего премьер-министра{617}. Однако он прекрасно понимал последствия своих действий: 17 мая 1945 года в телеграмме Объединенному комитету начальников штабов он заметил, что возвращение казаков в страну их происхождения "может оказаться губительно для их здоровья"{618}. А его начальник штаба генерал Морган 28 августа 1945 года при обсуждении вопроса о депортации оставшейся группы заявил, что "этих несчастных посылают почти на верную смерть".

Насильственная выдача 50-60 тысяч военнопленных и беженцев, обозначенная в актах английской армии как "военная операция", была тщательно подготовлена штабом английского 5-го корпуса под командованием генерал-лейтенанта Китли и участвовавшими в этой операции соединениями (такими, как 36-я пехотная бригада, 78-я пехотная дивизия, 7-я танковая бригада, б-я танковая дивизия, 46-я пехотная дивизия){619}. Поначалу предполагалось применить [236] лишь обманный маневр, но вскоре стало ясно, что придется прибегнуть к насильственным методам. Как писал позже А. Солженицын, "передача эта носила коварный характер в духе традиционной английской дипломатии"{620}. 28 мая 1945 года 2 756 офицеров генерал-майора Доманова под предлогом совещания с фельдмаршалом Александером были отделены от своих подчиненных и семей и перевезены в строго охраняемый лагерь в Шпиттале{621}. Среди них было 35 генералов, в том числе генерал кавалерии П. Н. Краснов, С. Краснов, Т. И. Доманов, Васильев, Соломахин, Бедаков, Г. П. Та-расенко, Силкин, Ф. Головко, Тихоцкий, Тихорецкий, Задохлин, Скляров, Беднягин, Беседин, Толстов, Есаулов, Голубов, А. Г. Шкуро, В. И. Лукьяненко, В. Шелест, Черногорцев. Генерал-лейтенант Андрей Григорьевич Шкуро был арестован англичанами еще 25 мая 1945 года. Из 167 полковников назовем Шорникова, Бондаренко, Медынского, Маслова, Зимина, Часовникова, Чебуняева, Кочко-ногого, Якушевича, И. И. Белого, Михайлова, Н. Т. Колпакова, Зотова, Королькова, А. Тюнина, Бережневого, Чернова, Лукьяненко, Доманова, Куцуба, Егорова, Полухина, Хренникова, Копоткова, Кисьянцева. В числе офицеров были 283 войсковых старшины (подполковника), 375 есаулов (майоров), 460 подъесаулов (капитанов), 526 сотников (старших лейтенантов), 756 хорунжих (лейтенантов), 124 военных чиновника, 15 офицеров санитарной службы, 2 военных фотографа, 2 военных священника, 2 дирижера, 2 переводчика, 5 офицеров связи РОА. Некоторые на другой день бежали, некоторые, как генерал-майор Силкин, покончили с собой, многие были застрелены англичанами при попытке к побегу. Но подавляющее большинство казачьих и 125 кавказских офицеров генерала Султан-Гирея Клыча были 29 мая 1945 года доставлены в Юденбург и там переданы органам СМЕРШа{622}.

Среди выданных офицеров было 1 430 старых эмигрантов, которые не являлись советскими гражданами. Многие из них, как генерал Краснов, во время гражданской войны сражались на стороне английских войск против большевиков, а генерал-лейтенант Шкуро даже получил от английского короля Орден Бани. Но все попытки Краснова напомнить фельдмаршалу Александеру о былом братстве по оружию остались без ответа, и казачьи офицеры, к которым прибавилось еще 3 тысячи старых эмигрантов из группы Доманова, были выданы советским властям, хотя даже по Ялтинскому соглашению они репатриации не подлежали. Вряд ли такое решение можно объяснить случайностью — это была сознательная политика [237] британских властей, составная часть их плана выдач{623}. Однако, если МИД Великобритании надеялся тем самым снискать расположение советских властей, он просчитался: у советской стороны поведение англичан вызвало сначала удивление, а затем нескрываемое презрение и было оценено как признак морально-политического разложения{624}. " Поскольку ни старые белогвардейские генералы, ни их воинство не представляли какой-либо ценности, загнали всех их в автомашины и передали в руки советских властей", — иронически замечает в своих воспоминаниях генерал армии Штеменко. Старший лейтенант Н. Н. Краснов, внучатый племянник легендарного генерала и писателя, приводит в своей книге слова генерала МВД В. Н. Меркулова во время допроса Красновых на Лубянке{625}:

...Что вы поверили англичанам — так это действительно глупость. Ведь это — исторические торгаши. Они любого и любое продадут и даже глазом не сморгнут... Мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку, как последнюю пешку... Милости нашим... пресмыкающимся и заискивающим союзничкам — не будет!

Устранение командного состава послужило прелюдией к назначенной на 31 мая — 1 июня депортации массы казаков и кавказцев в районе Лиенц — Обердраубург. В эти два дня советским властям в Юденбурге были переданы кавказцы из Обердраубурга, в числе которых находились представители горных народов карачаевцев, кабардинцев, балкар, чечен и ингушей, в 1943-1944 гг. ставших жертвой советского геноцида. 1 июня настал день, который, по словам генерала Науменко,

кровавыми буквами вписан в историю казачества. День, который навсегда останется в памяти днем невероятной жестокости и бесчеловечности, проявленной западными союзниками, англичанами, по отношению к беззащитному населению Казачьего стана на берегах Дравы*{626}.

Несколько тысяч человек собралось в лагере Пеггец вокруг импровизированного алтаря. Молодые мужчины и юнкера образовали цепь вокруг пожилых, женщин, детей и священников, отправлявших литургию. Английские солдаты, которым надлежало выполнить приказы своего правительства, сначала пытались расколоть толпу, [238] но затем, убедившись в бесполезности этой тактики, принялись беспорядочно избивать беззащитных людей дубинками, прикладами и штыками, принуждая их сесть в пригнанные в лагерь грузовики. Есть свидетельства о том, что детей вырывали из материнских рук, чтобы заставить женщин подчиниться. По беглецам был открыт огонь, их преследовали танками и даже самолетами{627}. Многие казаки бросились в Драву и утонули. В других лагерях Казачьего стана в долине Дравы в тот день разыгрывались аналогичные сцены: солдаты шотландского полка Аргайлла и Сатерленда, Королевского пехотного полка (Иннискиллинг), Королевского Вест-Кентского полка, 46-го разведывательного полка и других частей, применяя самое грубое насилие, загоняли отчаявшихся, охваченных паникой людей на грузовики и отправляли их в Юденбург. В последующие недели англичане, к которым присоединились офицеры СМЕРШа, устроили самую настоящую охоту на беглецов, скрывшихся в горах. В окрестностях лагерей были найдены сотни трупов мужчин и женщин, детей и стариков, застреленных при проведении "операции" или покончивших с собой{628}.

В те же дни, когда казаки группы Доманова были переданы советским властям, в 100 километрах восточное вершилась судьба 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. Выдачи начались 28 мая с генерал-лейтенанта фон Паннвица и большого числа военнопленных немецких офицеров и солдат из личного состава корпуса. Следует отметить, что среди выданных находился также полковник фон Рентельн, товарищ фельдмаршала Александера по Балтийскому ландсверу, в период между войнами поддерживавший с ним деловые отношения. Благожелательно настроенные английские офицеры посоветовали фон Паннвицу бежать, но тот, как и Власов, не воспользовался этой возможностью, объяснив, что не может бросить вверившихся ему казаков. Депортация отдельных частей казачьего корпуса, разбросанных в районе Фельдкирхена, Альтхофена и Клайн Санкт-Пауля, проходила по той же схеме, что и в других местах. Первым делом офицеров под каким-нибудь надуманным предлогом отделяли от подчиненных{629}, заверяя в том, что никаких выдач не будет: так, еще 24 мая 1945 года один английский офицер в собрании казаков заявил, что выдачи несовместимы с честью Великобритании. Казакам заговаривали зубы, суля им перевод в Италию, а в дальнейшем — перспективы эмиграции в Канаду и Австралию. Там, где подобные обманные маневры не удались или где от них — как в районе 6-й танковой дивизии — сознательно отказались, прибегали к [239] насилию и, сломив волю к сопротивлению даже у самых стойких показными приготовлениями к расстрелам и демонстрацией работы огнемета, загружали их в грузовики и отправляли, согласно приказам, в Юденбург. В это же время выдачи производились во всех районах Германии и Австрии, занятых союзными войсками, а также во Франции, Италии, Северной Африке, Дании, Норвегии и других странах. Даже нейтральная Швеция неукоснительно проводила депортации интернированных и беженцев из Прибалтики. Швейцария, чтобы избавиться от русских, прибегла к методам психологического воздействия. Только Княжество Лихтенштейн сумело противостоять всем настояниям советского правительства и находившейся в стране советской репатриационной комиссии, не допустив нарушения государственных законов и христианских заповедей любви к ближнему{630} 7. По сообщению уполномоченного Совета народных комиссаров по делам репатриации генерал-полковника Ф. И. Голикова от 7 сентября 1945 года, советским властям было передано к этому моменту 2 229 552 человека{631}. В это число входили, во-первых, насильственно вывезенные в Германию "восточные рабочие" или беженцы с территории СССР, во-вторых, "освобожденные" военнопленные, по советской терминологии — "клятвопреступники и предатели", и, наконец, военнослужащие добровольческих формирований в рамках вермахта и солдаты РОА, скопом занесенные в категорию "преступников и бандитов"{632}.

Какая судьба ожидала этих людей после выдачи? Вопрос этот был особенно актуален в отношении последней категории — активных борцов против сталинского режима. Британское правительство нимало не сомневалось в том, что эти люди выдаются "на верную смерть, пытки или нечеловеческие муки в ледяном аду 70-й параллели"{633}. После передачи депортируемые солдаты почти повсеместно сталкивались с первыми массовыми акциями возмездия. В Мурманске, Одессе, Юденбурге и Любеке массовые расстрелы производились едва ли не на глазах у англичан. Неукоснительно выполнялось одно из железных правил СМЕРШа — немедленное разделение семей. Офицеры Красной армии сначала весьма корректно отнеслись к группе старых эмигрантов, находившихся среди казаков, выданных в Юденбурге, но, как только в дело вмешался СМЕРШ, все сразу переменилось. Большая группа казачьих офицеров была переведена во Львов, оттуда их отправили в различные тюрьмы — в Лефортово и Бутырскую тюрьму в Москве (туда попали Красновы), а также в Свердловск, Новочеркасск, Владимир, Молотов и т.д.31. Приступили [240] к работе военные суды, выносившие смертные приговоры или осуждавшие на большие сроки — чаще всего на 25 лет — каторжных работ в лагерях Воркуты, Инты, Асбеста, Норильска, Тайшета, Караганды, Тапурбай-Нуры и других. Множество казаков были отправлены в лагеря Кемеровской области, где большинство раньше или позже скончалось, не выдержав чудовищных условий.

Старший лейтенант Николай Краснов, внучатый племянник генерала, рассказал в своей книге "Незабываемое" некоторые подробности о судьбе солдат РОА, с которыми он сталкивался во время своего десятилетнего пребывания в лагерях{634}. Согласно его сведениям, офицеры из окружения Власова и штабные работники были сразу же отделены от остальных, а прочие власовцы вывезены в специальный лагерь под Кемерово, где органы СМЕРШа либо сотрудники НКВД или госбезопасности (3-е отделение управления лагерей) выискивали офицеров и пропагандистов, командиров полков и батальонов, рот, батарей и взводов, а также штабных офицеров. Большинство из них были приговорены трибуналами Восточно-Сибирского военного округа к смертной казни, остальные получили сроки в лагерях, чаще всего по 25 лет. До 1944 года в СМЕРШе расстреливали всякого только за его принадлежность к РОА{635}, в 1945 году положение изменилось, но не сильно: по оценкам специалистов, 30% обитателей "власовских" лагерей было приговорено к расстрелу. Позже, однако, все члены РОА стали получать 25 лет лагерей. Бывшие офицеры и солдаты РОА находились в большинстве своем в спецлагерях, например в спецлагере № 7 на железнодорожной линии Тайшет — Братск, но их можно было встретить и в других лагерях ГУЛага — на Колыме и Воркуте, в Камыш-лаге и Джезказгане и других местах.

Рассуждая о страшной судьбе депортированных солдат РОА и добровольческих формирований, вновь обращаешься к основной проблеме, возникающей в связи с насильственными выдачами. Правовое положение этой группы, составлявшей после окончания войны, по оценкам верховного командования вермахта, 700 тысяч человек, определялось единственно внешним признаком — формой, которую они носили в момент пленения, а не их национальностью. Поскольку эти солдаты носили форму, которая даже с точки зрения союзных войск считалась "немецкой", все они, без исключения, имели статус военнопленных со всеми вытекающими отсюда последствиями{636}. Этот принцип был изложен в международной конвенции об обращении с военнопленными от 27 июля 1929 года, [241] и западные державы, подписавшие конвенцию, поначалу считали себя обязанными придерживаться этого положения. Так, еще 1 февраля 1945 года исполняющий обязанности государственного секретаря США Джозеф Грю в записке советскому поверенному в делах в Вашингтоне Новикову, указывая на необходимость "тщательной проверки" вопроса соответствующими инстанциями, заметил:

В конвенции ясно говорится, что определяющим признаком в обращении с военнопленными является форма, которую они носили в момент пленения, и что сторона, берущая в плен, выясняя вопросы о гражданстве и национальности, не имеет права выходить за рамки "принципа формы" {637}.

В армиях Великобритании и США воевало множество представителей других стран, в том числе стран Оси (немецкие и австрийские эмигранты, среди них было много евреев), и их следовало уберечь от опасностей, связанных с пленом. Поэтому на ранней стадии войны союзные державы недвусмысленно заявили в Берлине через тогдашние государства-протекторы, что всякий солдат английской или американской армии, попав в плен, находится под охраной Женевской конвенции{638}. Пока для союзных военнопленных существовала опасность немецких репрессий, западные державы неукоснительно придерживались "принципа формы", по крайней мере внешне. Особенно тщательно выполняли требования конвенции США (после того как правительство рейха через государство-протектор Швейцарию пригрозило ответными репрессиями в случае передачи советскому правительству солдат вермахта русского происхождения){639}. Но война шла к концу, опасность ответных мер уменьшалась, и союзники проявляли все меньше склонности соблюдать Женевскую конвенцию{640}. Британское правительство и здесь оказалось впереди всех: четыре месяца оно сознательно тянуло с ответом на официальный запрос делегации Международного Красного Креста в Лондоне относительно обращения с пленными военнослужащими вермахта русского происхождения и наконец в апреле 1945 года, за несколько недель до конца войны, отделалось ответом — ничего не значащим и зловещим. Английские чиновники явно пытались скрыть тот факт, что МИД давно уже начал рассматривать эту категорию лиц не как военнопленных, а как предателей союзной державы, и обращался с ними соответствующим образом{641}. [242]

Подводя итоги, можно сказать, что выдача членов добровольческих формирований, которые являлись солдатами вермахта, носили немецкую форму и, следовательно, находились под защитой Женевской конвенции, означала явное нарушение действующего военного права. Но как обстояло дело с солдатами РОА, которые сами считали себя воинами национальной армии и, хотя вряд ли это сразу бросалось в глаза союзникам, вместо немецких знаков различия носили русские кокарды и знак РОА? Было ли уместно обвинение этой сравнительно небольшой группы в измене родине? С какой бы точки зрения ни взглянуть на это дело, обвинение это не выдерживает критики. Во-первых, следует заметить, что понятие "измена родине" может относиться лишь к отдельным лицам или к незначительным по численности группам. Но когда в вооруженном конфликте, названном "Великой Отечественной войной", миллион солдат активно воюет на стороне противника, речь идет уже не об измене родине, но о неком политико-историческом процессе{642}. Бегство из Красной армии на сторону врага приняло масштабы, исключающие обвинение в предательстве.

В сравнительно недавнем прошлом мы можем найти пример того, как пленные солдаты во вражеском лагере создали военную организацию для борьбы за свободу своей родины и сумели добиться законного признания их как стороны, ведущей войну: речь идет о чехословацких легионах в союзных армиях первой мировой войны, отрядах различной численности и значения, которые, состоя исключительно из военнопленных и перебежчиков родом из Австро-Венгрии, приобрели характер самостоятельной национальной армии. Возражения стран Четверного союза, которые, естественно, считали этих солдат клятвопреступниками и предателями, не помешали державам Антанты признать Чехословацкий национальный совет в Париже в 1918 году самостоятельным правительством, ведущим войну, а легионы — "единой, союзной, ведущей войну армией" со всеми вытекающими отсюда правовыми последствиями{643}. Но Чехословацкий национальный совет времен первой мировой войны по истории возникновения и целям ничем не отличался от Комитета освобождения народов России времен второй мировой войны, а чехословацкая армия примерно соответствовала РОА, даже по численности. Конечно, солдаты РОА не знали о заявлениях Великобритании от 9 августа 1918 года и США от 2 сентября 1918 года, где вводились новые, признанные всеми сторонами понятия и одновременно создавался правовой прецедент, на который они могли бы [243] сослаться. Однако МИД Великобритании и госдепартамент, юрисконсульты которых обосновали формальную сторону выдач, могли бы быть в курсе того, что солдаты Власова в 1945 году обладали тем же статусом, что солдаты Масарика в 1918 году. Даже если считать солдат РОА не военнослужащими вермахта, а воинами самостоятельной национальной армии, насильственные выдачи были грубым нарушением существующего права{644}.

Ведущая роль в политике выдач принадлежала Великобритании, а Соединенные Штаты последовали за ней, хотя и не без колебаний и в меньшем масштабе применяя насилие. Когда в январе 1945 года вопрос об этом был поставлен открыто, главный начальник военной полиции Верховного командования Экспедиционных сил союзников в Западной Европе (ВКЭСС) генерал-майор Гульон заметил, что по Женевской конвенции США не имеют права выдавать СССР русских военнопленных в немецкой форме{645}. Но, хотя американское правительство было вынуждено, как уже упоминалось, признать это правовое положение, оно давно уже отыскало способ обойти условия Женевской конвенции и практически лишить их силы, втихомолку решив отказывать в статусе военнопленных всем тем бывшим советским гражданам, служившим в вермахте, которые не будут сами настаивать на том, что являются немецкими солдатами и офицерами{646}. Вследствие этого нововведения те, кто по незнанию не мог настоять на правах военнопленных (а таких среди находившихся в США членов добровольческих формирований было большинство), не подпадали под действие Женевской конвенции и с 29 декабря 1944 года депортировались в СССР. Только небольшая группа (154 человека из 3 950), настаивавшая на своей принадлежности к немецкой армии, на какое-то время избежала насильственной выдачи, да и то лишь до тех пор, пока американские солдаты еще находились в немецком плену. С капитуляцией вермахта отпали последние преграды.

Ссылаясь на Ялтинское соглашение, представлявшее собой явное нарушение буквы и духа Женевской конвенции, американское правительство тоже приступило к выдачам советским властям бывших военнослужащих вермахта русского происхождения, независимо от их личных пожеланий{647}. 29 июня 1945 года на территории США американцы применили силу при депортации небольшой группы военнопленных, оставшихся в Форт Диксе{648}. 12 августа 1945 года в Германии жертвами насильственной выдачи стали сотни казаков и солдат РОА, собравшиеся в импровизированной церкви в [244] Кемптене{649}. Этот эпизод послужил поводом для начала борьбы против насильственных выдач в районе Регенсбурга (Платтлинге и Ландсхуте), где были интернированы остатки РОА. Об этой отчаянной борьбе повествуют коллективные и индивидуальные письма в официальные инстанции или к известным деятелям (как, например, к госпоже Рузвельт, супруге покойного президента). В этих письмах генерал-майор Меандров и его подчиненные отвергали выдвинутое американцами обвинение в измене родине и преступном сотрудничестве с немцами и объясняли мотивы своего поведения{650}. Если подытожить содержание этих документов, перед нами окажется политическая платформа Русского освободительного движения, к которому принадлежали их авторы. К тому же эти свидетельства необычайно ценны для историка, пытающегося понять трагическое положение борцов за свободу.

За много лет до А. Солженицына{651} генерал-майор Меандров начинает с того же вопроса: как случилось, что среди военнопленных различных национальностей лишь советские солдаты всех рангов и званий организовались для борьбы против собственного правительства? При этом их было сотни тысяч или, как известно нам сегодня, почти миллион. Можно ли сыскать в истории пример подобной "массовой измены"? Меандров вновь и вновь заявляет о готовности доказать перед любым независимым судом, что члены РОА не были бандитами, разбойниками, убийцами, не были изменниками, отщепенцами и нацистскими наймитами, нет, они были участниками политического движения за лучшее будущее своего народа. Ни на минуту не сомневается Меандров в "морально-этической оправданности"* этого стремления{652}. Пытаясь отыскать истоки освободительной борьбы, он, как и другие авторы, пишет о жестокостях большевистских правителей со времен Октябрьской революции, упоминая в этой связи, что организованный террор составляет постоянный институт советского государства. Начиная с 1917 года волны террора не раз прокатывались по стране, снимая обильный урожай жертв. Одна лишь насильственная коллективизация, преследование и уничтожение всех крестьян, причисленных к "кулакам", и искусственно организованный голод унесли миллионы жизней даже в плодородных черноземных областях Украины, Кубани и Поволжья.

В письме к госпоже Рузвельт говорится о 20 миллионах расстрелянных или погибших в концлагерях — эта цифра примерно совпадает с результатами научных изысканий Конквеста, оценивавшего [245] число жертв сталинского террора в 1930-1950 гг. по меньшей мере в 20 миллионов, но допускавшего дополнительные 10 миллионов смертей{653}. Вряд ли в Советском Союзе найдется семья, не затронутая репрессиями. В этом смысле показательно открытое письмо "трех власовцев", близкие которых погибли в лагерях или умерли от голода{654}. Авторы задают вопрос: как можно любить отечество, столь жестоко обошедшееся с ними? Они также пишут о широко разрекламированной сталинской конституции 1936 года, представляющей собой, по их словам, лишь ложь и обман собственного и других народов: ни одно из провозглашенных в ней прав не осуществлено, и советские люди живут в состоянии такого бесправия и несвободы, как ни один другой народ в мире. Далее в письме говорилось о подавлении христианства и других религий, ведущемся на протяжении многих лет и по тактическим соображениям приостановленном на время войны, о постоянном преследовании и дискриминации верующих со стороны воинствующей клики безбожников. Почти все служители церкви (в том числе и отец Меандрова) были расстреляны или отправлены в концлагеря, церкви и монастыри в стране повсеместно разрушены или превращены в клубы, кинотеатры, скотные дворы или склады.

Меандров в своем письме касается правительственной политики при "подготовке к большой войне"{655}, обвиняя Сталина в том, что именно вследствие некомпетентности его руководства миллионы красноармейцев, сражавшихся мужественно и самоотверженно, оказались в безнадежном положении, попали в окружение, а затем — в немецкий плен. Именно это заставило многих солдат окончательно порвать с советским режимом. Говоря о причинах, приведших бывших красноармейцев в РОА, Меандров предостерегает, что ни в коем случае нельзя считать решающим фактором стремление избежать тягот плена: к тому моменту, когда русским было разрешено вступать в создаваемые немцами добровольческие формирования, условия в лагерях изменились к лучшему. Гораздо больше повлияло на это решение то, что солдаты заново оценили советскую систему, причем сделали это самостоятельно, вне воздействия большевистской пропаганды. Плен дал им опыт унижения, но он же дал возможность "свободно обсуждать друг с другом прошлое и настоящее", так что личный опыт жизни при советском режиме претворялся в более широкую негативную картину положения в стране в целом. А последней каплей стала позиция, которую заняло советское правительство по отношению к миллионам своих солдат, обреченных на гибель. [246]

Меандров отмечает, что за те нечеловеческие условия, на которые были обречены советские солдаты в плену по крайней мере до февраля 1942 года, ответственно в первую очередь не немецкое, а советское правительство, не подписавшее Женевскую конвенцию, не признавшее Гаагских конвенций по регламентации правил ведения войны и тем самым лишившее своих солдат какой бы то ни было правовой защиты и совершенно сознательно обрекшее их на гибель{656}. Меандров напоминает слова Молотова о том, что в СССР нет военнопленных, а есть одни дезертиры, говорит о приказе Ставки № 270 от 16 августа 1941 года, по которому все советские солдаты, сдавшиеся в плен, заочно приговаривались к расстрелу, а их семьи подлежали аресту. В обращении в комиссию американской 3-й армии и в письме к госпоже Рузвельт есть такие строки (почти дословно совпадающие с более поздней формулировкой Солженицына{657}):

Все страны мира, кроме СССР, оказывают моральную и материальную поддержку своим солдатам, попавшим в руки врага, заботятся об их пропитании, через Международный Красный Крест организуют почтовое сообщение с родственниками. Только русские, лишенные из-за произвола Сталина всякой помощи, обречены на массовую смерть в концлагерях и с ужасом узнают, что их семьи на родине подвергаются репрессиям, а советское правительство готовит им наказание*.

Подобный прецедент уже имелся: советские солдаты, вернувшиеся из финского плена, были расстреляны или осуждены на медленную смерть в концлагерях. Поэтому для красноармейцев в немецком плену, преданных и брошенных советским правительством, оставался единственный путь возвращения на родину — путь вооруженной борьбы против советской системы.

Меандров пишет о том, что в исторической перспективе Освободительное движение генерала Власова продолжает сопротивление режиму, которое начиная с 1917 года прослеживается в восстаниях на Украине и в Белоруссии, на Кубани и Кавказе, на Алтае и в Средней Азии и во многих других местах. Организация этого движения на немецкой стороне, во вражеском лагере, объясняется полной бесперспективностью вооруженной борьбы изнутри перед лицом совершенной системы надзора и террора, а также, и даже в первую очередь, тем, что лишь немецкий рейх, ведущий войну с СССР, мог предоставить движению необходимую поддержку. Но Меандров [247] подчеркивает, что не немцы выдумали Русское освободительное движение. Признавая, что для достижения главной цели пришлось пойти на какие-то тактические компромиссы, генерал РОА резко возражает против довода, что вынужденный союз с немцами, обусловленный неблагоприятным историческим положением, ведет к компрометации движения как такового. В "Записках отчаявшегося", датированных началом января 1946 года, Меандров пишет:

Мы готовились вступить в борьбу как третья сила. Немцам мы не помогали! В тот момент, когда мы собирали наши силы, им уже сам Господь Бог не сумел бы помочь. Мы оказались в невероятно трудных и сложных условиях{658}.

Как следует уже из Пражского манифеста, политическая программа Русского освободительного движения принципиально отличалась от национал-социалистической, и Меандров пишет, что генерал Власов не преследовал никаких немецких нацистских интересов, для него имели значение лишь интересы русского народа. Правда, утверждение автора, что создание КОНР и РОА в ноябре 1944 года было специально приурочено к тому моменту, когда не осталось никаких сомнений в поражении Германии и все надежды РОА были связаны с западными союзниками, не соответствует действительности. Но несомненно, что Гитлер и политическое руководство Германии на протяжении нескольких лет противились организационному оформлению русского национального движения и даже после Пражского манифеста относились к нему недоверчиво, изо всех сил стараясь использовать его исключительно в собственных целях. Меандров и другие авторы могли по праву ссылаться на то, что в конце концов именно армия генерала Власова откликнулась на призыв чехов о помощи и в Праге воевала против немцев. Упоминать же об отношении к этой акции немецких союзников было в данных обстоятельствах необязательно.

На первых порах для американского командования имел значение тот факт, что власовцы сдались им еще до объявления капитуляции Германии. Именно по этой причине — "из-за того что они сдались до дня победы"{659} — американцы сочли необходимым присвоить им статус военнопленных. Представители американской армии, для которых соблюдение правовых норм еще было делом совершенно естественным, неоднократно заверяли офицеров РОА, что они находятся под защитой американской армии и им нечего [248] волноваться. Именно тем, что он поверил этим заверениям (кстати, абсолютно искренним), объясняет Меандров свое первоначальное спокойствие. Кроме того, он не сомневался, что Соединенные Штаты, поборники свободы и демократии, сумеют "отличить бандитов от идейных борцов и возьмут последних под свою защиту". Ну, а если для обоснования отказа от выдач потребуются еще аргументы историко-политического характера, то можно вспомнить, что и сами США обязаны своим возникновением государственной измене британской короне. И разве Маркс и Энгельс, а позднее Ленин, Троцкий и другие большевистские руководители не получали политического убежища и возможности готовить революционный переворот за границей? И вообще — почему советское правительство, в 1941 году заклеймившее предателями миллионы своих солдат, попавших в плен, вдруг по прошествии времени проявило к ним столь настойчивый интерес? Откуда взялись насквозь лживые уверения уполномоченного Совета Народных Комиссаров по делам репатриации генерал-полковника Голикова о том, что "советское правительство, партия Ленина — Сталина ни на минуту не забывали своих граждан, страдавших на чужбине", или заявления типа: "Вниманием и заботой встречает Родина своих многострадальных сыновей и дочерей, возвращающихся из фашистской неволи"{660} Правда, в том, что власовское движение советские пропагандисты называют бандитским, есть известная логика: ведь бандитами до сих пор всегда именовались все истинные или мнимые враги советской власти — такие, как Деникин, Врангель, Колчак, Юденич, равно как и соратники Ленина — Троцкий, Рыков, Зиновьев, Бухарин, а также Тухачевский и все другие, кого уничтожил Сталин. В послании госпоже Рузвельт говорится, что власовцев необходимо было представить как предателей и бандитов, чтобы добиться их выдачи, но советское правительство настаивает на выдачах по другой причине: оно просто не может допустить, чтобы вне пределов его досягаемости оказались люди, которые на основании собственного опыта могут представить свидетельства об истинной природе сталинского режима.

Авторы писем отчаянно взывали к чувству ответственности американцев за страдания тех, кто добровольно сдался в плен, полагаясь на справедливость, человечность и любовь к ближнему. Власовцы писали, что готовы к любой работе в любом отведенном для них месте, готовы превращать в плодородные поля и сады бесплодные пустыни и целинные земли, рыть каналы, возделывать землю — словом, готовы на все, лишь бы избежать выдач{661}. [249]

На первых порах Меандров использовал все свое влияние, чтобы удержать вместе остатки РОА, помешать индивидуальным побегам, которые можно было бы расценить как признание в вине. Он считал, что необходимо "с честью продолжать борьбу, сохраняя чистоту идеи"*. Но прошло восемь месяцев, а положение власовцев оставалось неопределенным. К началу 1946 года моральные ресурсы пленных, несколько месяцев живших между надеждой и отчаянием, были исчерпаны. В письмах, отправленных на этой последней стадии, все чаще говорится о самоубийстве и смерти как последнем прибежище. Меандров пишет о готовности умереть в условиях отсутствия правовой свободы, "умереть спокойно и достойно, твердо веря, что наша правда в конце концов победит и русский народ... будет свободен"*. И это не просто слова, их подтверждает множество примеров. Врач Быстролетов, твердо решив покончить с собой, перерезав вены либо уморив себя голодом, несколько месяцев готовился к этому шагу и, наконец, несмотря на американских часовых, совершил, как и многие, самоубийство перед выдачей. Причины своего решения он изложил в дневнике, который невозможно читать без волнения{662}. Русские не могли понять, что происходит: как говорится в послании "Спасите наши души", отправленном непосредственно перед выдачей в феврале 1946 года:

В месте, над которым развевается звездный флаг свободы, мы вынуждены осколками стекла убивать наших жен и детей, перерезать себе вены — чтобы не возвращаться в красную Москву*.

О настроении пленных свидетельствуют слова Меандрова, сказанные им владыке Николаю: "Ложась спать, прежде всего проверяешь, на месте ли бумажник с лезвием — чтобы успеть в смерти спастись от выдачи Советам"{663}. Самоубийство многим казалось избавлением от физических и моральных мук, которые, по общему мнению, должны были неизбежно предшествовать смерти в СССР. Власовцы говорили: "Выдача равносильна смерти, но смерти после мук и издевательств"*. Для Меандрова как человека чести была непереносима сама мысль о том, что ему придется "предать и осквернить свои идеалы"*.

Американские военные власти не остались глухи к мольбам военнопленных, которые постоянно повторяли, что их судьба в руках у советских "будет хуже смерти" и поэтому они готовы [250] противиться ей "всеми средствами, вплоть до самоубийства"*{664}. Кровавые события в Кемптене в августе 1945 года вызвали беспокойство генерала Эйзенхауэра и начальника штаба ВКЭСС генерал-лейтенанта Беделла Смита. Политический советник штаба посланник Мерфи, запрашивая у госдепартамента более подробные указания, отмечал, что вследствие действий американской армии "значительно возросло число самоубийств"{665}. Приказом Эйзенхауэра, поставившего этот вопрос на обсуждение в Вашингтоне, применение насилия было временно запрещено{666}. Но 20 декабря 1945 года из Вашингтона на имя военного губернатора генерала Мак-Нарни пришла директива, подтверждающая, что практически все члены РОА подлежат репатриации, в случае необходимости — насильственной{667}. Согласно этой директиве, представлявшей собой окончательное решение, 19 января 1946 года на территории бывшего концентрационного лагеря Дахау была произведена депортация группы солдат РОА под командованием капитана Протодьяконова и других военнопленных русских, всего 400 человек{668}. Пленные, узнав о готовящейся выдаче, объявили голодовку, отказались выходить из бараков, многие, срывая с себя одежду, " умоляли застрелить их", однако сопротивление не вышло за рамки пассивного. Четырнадцать человек покончили с собой, отчасти, как сообщается, чтобы "вразумить" американцев, двадцать один нанесли себе такие тяжелые ранения, что потребовалось стационарное лечение в лазарете. Всех остальных, в том числе и легкораненых (около ста человек), жестоко подавив попытки к сопротивлению, посадили на грузовики и передали в Хофе советским властям. Среди выданных находились старые эмигранты из Русского корпуса, такие как полковники В. Колесников и В. Болов, капитаны И. Малышев и Л. Богинский, переводчик лейтенант граф Шереметьев и другие. Несмотря на циничные комментарии, появившиеся в армейской газете "Старс энд страйпс" и в немецкой прессе, контролируемой американцами, высшие офицеры и служащие армии и военного правительства были потрясены и остро ощущали весь абсурд происходящего: "Американская демократия хоронит свободу людей в нацистском концлагере"{669}. Так, все усмотрели мрачный символ в том, что против отчаявшихся пленных, среди которых было немало раненых, был применен газ — и не где-нибудь, а в Дахау! Сотрудник штаба политического советника по делам Германии П. В. Бурман 28 января 1946 года писал посланнику Мерфи в меморандуме, который тот позже представил госдепартаменту: [251]

Этот инцидент всех потряс. Американские офицеры и солдаты крайне недовольны тем, что американское правительство приказало им репатриировать этих русских. Инцидент еще усугубился поведением советских представителей по прибытии поезда в советскую зону. Никому из американских охранников не позволили выйти из поезда под угрозой применения оружия{670}.

С этого момента американские военные власти начинают прилагать явные усилия к тому, чтобы хотя бы относительно смягчить директиву Объединенного штаба от 20 декабря 1945 года. В этой связи становится заметно также влияние кругов русской эмиграции и, прежде всего, Православной церкви за рубежом на ведущих офицеров американской армии. Представители русского духовенства — секретарь Синода протоиерей граф Граббе, архиепископ Автономов (уполномоченный папы римского по делам католической церкви восточного обряда) и другие — добились приема в штаб-квартире американских сил на Европейском театре во Франкфурте и в штаб-квартире 3-й армии в Мюнхене и вступились за своих соотечественников{671}. Еще 25 августа 1945 года, вскоре после событий в Кемптене, митрополит Анастасий заявил протест генералу Эйзенхауэру, и это, несомненно, повлияло на решение приостановить выдачи. После депортации группы капитана Протодьяконова из Дахау 19 января 1946 года владыка Николай посетил командующего 3-й армией и главу военного правительства в Баварии генерал-лейтенанта Траскотта. Американский генерал, у которого политика насильственных выдач вызывала нескрываемое отвращение, воспользовался заявлениями владыки Николая как поводом для новых представлений по начальству. 31 января Траскотт принял уже освобожденного полковника Кромиади вместе с архиепископом Автономовым. Кромиади зачитал американскому генералу свое заявление {672}. Он сказал, что советское правительство не имеет морального права требовать выдачи солдат РОА, в частности, потому, что это оно в сговоре с Германией напало на Польшу, это оно уничтожило десятки миллионов ни в чем не повинных русских людей, это оно бросило в концлагеря миллионы своих граждан, а в 1941 году официально отказалось от своих военнопленных. Кромиади заявил: [252]

Надеюсь, господин генерал, что события, разыгравшиеся в Дахау, можно объяснить только простым недоразумением, ибо мы свою жизнь и судьбу вверили Вам...

Генерал Траскотт, внимательно и сочувственно выслушав посетителей, сразу же ответил, что будь его воля — он немедля отдал бы приказ об освобождении всех русских военнопленных в Платтлинге и других лагерях. Но, к сожалению, у него есть приказ передать их всех советским властям. Правда, он явно пытался спасти от выдач хотя бы часть солдат РОА. Так, он согласился на отсрочку, чтобы дать духовенству возможность обратиться с воззванием к папе Пию XII и президенту Трумэну{673}. Еще большее значение имела организация им следственных комиссий, так называемых репатриационных советов, с целью выявить тех, кого советский режим лишил насущных прав и кто поэтому не мог считаться полноправным советским гражданином. В разговоре с Кромиади и Автономовым Траскотт открыто заявил, что не хочет выдавать тех, кто в СССР подвергался политическим преследованиям, и дал своим собеседникам разрешение посетить лагеря военнопленных в районе 3-й армии. Благодаря этому Кромиади получил возможность навестить Меандрова и других генералов в Ландсхуте и власовцев в Платтлинге и проинструктировать их, как надо вести себя перед комиссией. Но власовцы отнеслись к его словам весьма скептически, и для многих это сыграло роковую роль. В 3-й армии был подготовлен ряд вопросов, на основании которых американцы пытались разделить военнопленных на полноправных граждан и тех, кто подвергался преследованиям, а потому теперь не подлежит выдаче{674}. Вопросы касались, например, права носить оружие, права участвовать в свободных выборах или права занимать общественный пост. В конце концов американские комиссии выделили несколько групп людей, не обладавших гражданскими правами и тем самым не являвшихся советскими гражданами, — "кулаки", "белые" и "диссиденты". Однако многие пленные не заметили приоткрывшейся для них "лазейки к спасению" и, когда в Платтлинге приступили к работе следственные комиссии 3-й армии, не решились признать, что на родине подвергались политическим репрессиям. А те, кто утверждал, что вступил в РОА под нажимом (от 1 590 до 3 220 человек), подлежали выдаче в первую очередь.

В феврале 1946 года папа Пий XII, откликнувшись на мольбу Православной церкви за рубежом о помощи, заявил протест против [253] "репатриации людей помимо их воли и отказа в праве убежища"{675}. Накануне выдачи, 23 февраля 1946 года, протоиерей граф Граббе и полковник Кромиади по поручению Синода посетили штаб-квартиру во Франкфурте, тщетно пытаясь добиться отмены приказа. Их отослали к правительству в Вашингтоне, а оно ответило на послание Синода лишь 25 мая 1946 года, когда все уже было кончено. Все средства были испробованы, все оказалось тщетным. 21-22 февраля 1946 года семьям в Платтлинге было разрешено собраться в последний раз. Среди обитателей лагеря в ту пору уже царило глубокое отчаяние.

23 февраля в лагерь не допустили даже священника отца Сергия. Лагерь для военнопленных № 431, Платтлинг, был окружен двумя полками. Утром 24 февраля на территорию лагеря бесшумно вошли еще несколько батальонов — всего здесь оказалось около 3 тысяч американских солдат{676}. Спящих военнопленных, застигнутых врасплох, по сигналу выгнали из бараков, чтобы предупредить самоубийства или хотя бы свести их до минимума. После переклички пленных разделили на две группы. 1 590 человек силой посадили в грузовики, на вокзале в Платтлинге их уже ждали товарные поезда, и вскоре они были переданы советским властям в Хофе. В лагере осталось 1 630 власовцев, заявивших перед следственной комиссией, что они были лишены гражданских прав и поэтому добровольно вступили в РОА. По решению следственной комиссии, эта группа не подлежала репатриации, и американские офицеры заверили пленных в том, что им ничто не угрожает. Глава военного правительства США в Германии, командующий американскими силами в Европе генерал Мак-Парни тоже был убежден, что согласно американскому определению гражданских прав этих пленных следует освободить, и дважды — 19 и 27 апреля — обращался в госдепартамент за подтверждением{677}. В результате появилась новая директива Объединенного комитета начальников штабов от 7 июня 1946 года, в которой запрещалась введенная в 3-й армии практика следственных комиссий и подчеркивалось, что решение о том, кто является советским гражданином, а кто — нет, находится исключительно в компетенции советских властей{678}. Выдачи, прерванные на несколько месяцев, возобновились снова: из лагерей Деггендорф и Бад Айблинг в советскую оккупационную зону было вывезено от 600 до 900 военнопленных, переведенных туда ранее. Выдач избежали лишь несколько сотен бывших солдат РОА. Но и это оказалось возможно лишь потому, что генерал-лейтенант Траскотт, очевидно, [254] заручившись поддержкой генерала Мак-Парни, существенно превысил свои полномочия.

Перед депортацией остатков армейского штаба, 2-й дивизии РОА и других частей из Платтлинга американцы передали советским властям генералов Меандрова, Ассберга и Севастьянова, находившихся в Ландсхуте. 5 февраля 1946 года при встрече с советской комиссией под руководством полковника Фроменкова в присутствии американских офицеров все трое еще раз категорически отказались добровольно вернуться в СССР. После этого они содержались в одиночном заключении, но, несмотря на строгий надзор, б февраля Меандров попытался покончить с собой, перерезав горло осколком стекла{679}. Американские часовые помешали ему довести дело до конца. Не удалась Меандрову и следующая попытка самоубийства, предпринятая в лазарете. 14 февраля в Ландсхут явились советские офицеры и увезли генералов. Старые эмигранты — Бородин, Ангелеев и Белогорцев — избежали выдачи. Другие старшие офицеры — начальник главного организационного управления КОНР генерал-майор Малышкин, начальник главного управления пропаганды генерал-лейтенант Жиленков, полковники Кабанов-Риль и Кардаков из армейского штаба — в это время находились в лагере Мангейм-Секкенгейм вместе с видными немецкими военнопленными и интернированными гражданскими лицами{680}. Относительно Жиленкова, который в Тироле был взят под домашний арест вместе с другими членами КОНР и РОА, штаб верховного командующего наводил справки в Вашингтоне. 11 июля пришел ответ от исполняющего обязанности государственного секретаря Грю. Там говорилось:

"Генерала Жиленкова и генерала Власова и всех их офицеров... следует считать предателями союзной державы и военными преступниками и выдать советским властям" {681}.

Малышкин и Жиленков, так же как Меандров, использовали свое пребывание в Мангейме для того, чтобы рассказать американцам историю Русского освободительного движения и разъяснить его политические цели. Подготовленные ими меморандумы, по заверению коменданта лагеря, через штаб переслали в Вашингтон. То ли вследствие этих писем, то ли благодаря высоким должностям их авторов, в октябре 1945 года офицеры были переведены в следственный лагерь Оберурзель, и представитель госдепартамента Сандерс дал им возможность письменно изложить то, что они знают о СССР. Жиленков написал все, что ему было известно о структуре партии и работе правительства, Малышкин и полковники написали о [255] сухопутных войсках, капитан Лапин — о внутренних войсках, капитан Денисов — о военно-морском флоте. Одновременно они дали обширную и подробную информацию об Освободительном движении. Однако их судьба была уже решена: по настоятельным требованиям советского правительства 1 мая 1946 года был выдан Жиленков, а затем — Малышкин{682}. Через некоторое время за ними последовали полковник Риль и другие.

Следует упомянуть, что в этот критический период немцы в рамках своих ограниченных возможностей старались помочь бывшим союзникам, попавшим в беду. Так, например, в Латвии, где почти все немецкие солдаты вынуждены были сдаться советским частям, русскому майору Васильеву и другим членам добровольческих формирований предоставили место на борту последнего танкера, покинувшего порт Виндава 8 мая 1945 года. " Немцы, — пишет один из спасенных, — вывезли нас, они не бросили нас на произвол судьбы"{683}. В Итцехо (Германия), где находился большой инвалидный лагерь добровольцев (одних только калек с ампутированными конечностями было там 400 человек), начальник инспекции по национальным частям и добровольческим соединениям в ОКХ подполковник Ханзен распорядился накануне вступления английских частей выдать обитателям лагеря удостоверения восточных рабочих, чтобы " спасти от смерти и преследований этих людей, проливших за нас кровь"{684}. Мы уже писали о генерале фон Паннвице, который отказался от предоставленной ему возможности побега, не желая бросать в беде вверившихся ему казаков. В австрийском городке Лиенц в знак протеста против выдач звонили церковные колокола, в Платтлинге в Баварии на вокзал явились жители, по большей части женщины, чтобы оказать первую помощь раненным при выдачах. В Ландсхуте полковник Хеккель, майоры Швеннингер и Крюгер обратились к американскому коменданту с ходатайством за генералов РОА{685}. В Мангейме пленные немецкие фельдмаршалы и генерал-полковник Гудериан заявили протест против выдачи группы русских офицеров, "наших русских друзей"{686}. К числу "русских друзей", между прочим, принадлежал и Жиленков, бывший беспризорный, бывший функционер коммунистической партии, комиссар Красной армии, то есть человек, которого, по всем правилам, немцам следовало бы расстрелять еще в 1941, сразу же после того, как они взяли его в плен. [256]