ПРИЛОЖЕНИЕ I

     На долю д"Алькэна выпала честь представить Власова райхсфюреру. Он с глубоким удовлетворением отметил мысленно, с каким достоинством держал себя русский генерал.
     Очевидно, страдания и глубокие переживания закалили его характер.
Гиммлер приветствовал Власова, и в его взгляде можно было прочесть изумление. Генерал произвёл на него впечатление своим ростом, достоинством и глубоким голосом. Райхсфюрер вежливо предложил ему сесть, и сам начал разговор, обращаясь к гостю: «господин генерал», затем немного помолчал, как бы раздумывая, но продолжал: – Я должен честно признаться, что я глубоко сожалею, что эта встреча произошла только теперь...
     Д"Алькэн внимательно следил за тоном и за выражением лица Гиммлера.
     – ... Но я уверен, что ещё не поздно. Те решения, к которым мы должны здесь прийти, требуют известного времени для созревания. Я не принадлежу к числу людей, быстро выносящих свои суждения, но, если я принимаю какое-нибудь решение, я остаюсь при нём.
     Гиммлер скользнул ощупывающим взглядом по лицу д"Алькэна. Очевидно, его смущало присутствие человека, знающего его уже давно. Как бы торопясь, он продолжал: – Я знаю, что обо мне говорят, но это меня не беспокоит. Болтают, что угодно; однако, даже эти сплетни повышают мое значение, вызывают большее уважение. Поэтому я и не собираюсь опровергать эти разговоры...
     Райхсфюрер произносил каждое слово, как бы {179} подчёркивая его, как человек, который заведомо знает, что ему мало верят, но желающий выставить свою проницательность.
     – Было сделано много ошибок, – продолжал он, и я знаю все ошибки, которые касаются вас. Поэтому сегодня я хочу говорить с вами с бесстрашной откровенностью...
     Д"Алькэн был совершенно поражён тем, с какой лёгкостью и уменьем Гиммлер обошёл и сгладил всё то, что пропастью лежало между ним и Власовым.
     –...Не моя вина, что назначенная нами первая встреча была отложена, – мягко продолжал «Чёрный Генрих». – Вам известны причины, а также и вся ответственность, тяжёлым бременем павшая на мои плечи. Я надеюсь, что вам все это знакомо и понятно!
     Власов внимательно следил за Гиммлером и одновременно как бы впитывал в себя перевод доктора Крэгера. Его лицо было неподвижной маской, скрывающей все его мысли, чувства, обвинения и сомнения. Он раздумывал: кто это? Гиммлер? Страшный, опасный, проклинаемый и ненавистный Гиммлер? Самый первый с «верхней полки» нацистской иерархии, с которым, наконец, ему удалось встретиться?...
     Когда Гиммлер окончил свое обращение, Власов немного помолчал, а затем спокойно, разделяя слова, как: бы облегчая работу переводчика, начал: – Господин министр! Благодарю вас за приглашение. Верьте, я счастлив, что, наконец, мне удалось встретиться с одним из настоящих вождей Германии и изложить ему свои мысли...
     Инстинкт подсказывал Власову нужные слова.
     – Господин министр, – продолжал он глубоким, грустным голосом; – вы сегодня самый сильный человек в правительстве Третьего Райха, я же... генерал Власов, первый генерал, который в этой войне на боевых полях России разбил германскую армию под Москвой. Разве это не перст судьбы, который привёл к встрече этих двух людей?
     Упорный взгляд Власова не отрывался от бледного одутловатого лица Гиммлера, ища в нём отклика на рискованные слова о поражении германской армии. Гиммлер мастерски держал себя там, где всякий другой уже сорвался бы. Он только бросил косой взгляд на Д"Алькэна и опять застыл. Власов поднял голос и с некоторой торжественностью сказал:
     – Прежде, чем изложить вам, господин министр, свою программу, я должен подчеркнуть следующее: я ненавижу ту систему, которая из меня сделала большого человека. Но это не мешает мне гордиться тем, что я – русский. Я – сын простого крестьянина. Поэтому я и умею любить свою родину, свою землю так же, как её любит сын немецкого крестьянина. Я верю в то, что вы, господин министр, действительно готовы в кратчайшее время прийти к нам на помощь. Если удар будет нанесён в самое чувствительное место, система Сталина, уже обречённая на смерть, падёт, как карточный домик. Но я должен подчеркнуть, что, для обеспечения успеха, вы должны вести с нами работу на принципе полного равенства. Именно поэтому я и хотел бы говорить с вами так же откровенно, как вы это сделали...
     Гиммлер медленно опустил голову в знак согласия, и, помолчав, сказал:
     – Прошу вас.
     Власов выпрямился на стуле и, гордо подняв голову, продолжал всё тем же тоном:
– К сожалению, господин министр, на нашем пути все ещё находится много препятствий, которые мы должны расчистить. Меня глубоко поразила и оскорбила ваша брошюра «Унтерменш». Я буду счастлив услышать лично от вас, что вы сейчас об этой брошюре думаете?
     Д"Алькэн ожидал взрыва. Власов никогда с ним об этой брошюре не говорил. Но Гиммлер принял этот вызов с кошачьей вкрадчивостью, которой до сих пор за ним не замечалось.
     – Вы правы, – сказал он мягко, с легкой грустью; – нам нужно расчистить и этот вопрос. Он относится к прошлому, ко времени, когда было много непонимания и недоразумений, которые и привели к разным воззрениям и суждениям.
     Д"Алькэн встречался уже с разными «переменами» в Гиммлере, но не мог себе представить, чтобы сдвиги в {181} райхсфюрере зашли так далеко, что он готов был отказаться от своих начальных убеждений хотя бы на словах.
     – Брошюра, – продолжал Гиммлер, – о которой вы мне напомнили, относилась исключительно к «большевистскому человеку», продукту системы, к тому, кто угрожает тем же Германии, что он сделал на вашей родине. В каждом народе есть «унтерменши». Разница лежит в том, что в России «унтерменши» держат власть в своих руках, в то время, как в Германии я посадил их под замок и засовы. Вашей первой задачей является провести
ту же акцию и у вас в отечестве.
     Гиммлер отбросился назад и внимательно рассматривал Власова, желая прочесть в лице «азиата», какое впечатление произвел такой казуистический ответ на вопрос об «унтерменшах». Пойдет ли Власов на эту удочку?
     – Теперь мой черед задать прямой вопрос, господин генерал: действительно ли русский народ и сейчас поддержит вас в попытке свергнуть политическую систему, и признает ли он вас, как своего вождя?
     Настороженность Власова исчезла. Он почувствовал почву под ногами и спокойно, но веско ответил:
     – Я могу честно, в обоих случаях сказать «да», при условии, что вами будут выполнены известные обязательства. – Не останавливаясь и не давая Гиммлеру открыть рта, он перешёл в наступление. – Вы вторглись в пределы моей родины под предлогом «самозащиты» от нашего «удара в спину». Это не совсем отвечает истине. Правда, Сталин замышлял в 1941 году напасть на Германию, но он не чувствовал себя достаточно сильным и подготовленным к этому. Уже давно он разрабатывал план напасть в начале 1942 года на южную часть Европы. Главный удар был бы направлен на Румынию, Болгарию, Грецию и Дарданеллы. По теории Ленина, в борьбе против капиталистического мира, страны капиталистов должны были падать одна за другой.
     ...Сталин раздумывал. Он боялся войны. Он надеялся распространить коммунизм в южной Европе без нападения на Германию, которая в это время была занята {182} в войне с Англией. Поэтому он надеялся «без большой крови» захватить ключевые позиции, с которых произвести нажим на Германию, и этим парализовать её стремления к нападению. Поэтому мы и сконцентрировали столько ударных армий именно на юге России. Я должен
признаться, что ваш неожиданный удар удался и застиг нас врасплох, в стадии приготовления и формировки. Этим и объясняются ваши первые
молниеносные успехи...
     ... Я не могу удержаться, чтобы не похвалить ваши военные действия, ваших солдат, хотя уже в самом начале нам было ясно, что вы не выиграете войну по той стратегии и тактике, с которой вы её вели... – Власов сделал паузу и твердо продолжал: – Я знаю, господин министр, что вам известно моё мнение, и именно поэтому вы меня так упорно отстраняли.
     Д"Алькэн непрерывно наблюдал за Гиммлером, который с трудом сдерживал волнение. Он знал, что Гиммлер чувствует на себе его взгляд, и из-за этого напряжение его ещё усиливается. А Власов продолжал:
     – Может быть обо всем этом не стоит говорить, но я должен вам, господин министр, объяснить, почему я ещё в 1941 году знал, что если вести войну так, как вы её ведете, вы никогда не победите. Если у вас была возможность этого достигнуть, так это было под Москвой и Ленинградом, куда вы должны были бросить всю немецкую военную силу. Это заставило бы нас бросить на произвол судьбы всю южную часть фронта...
     Д"Алькэн волновался: Власов шагал по тонкому льду. Сколько раз Гиммлер говорил об опасной гордости русских! Как он сейчас воспринимал слова Власова? Но, как ни странно, лицо Гиммлера приобрело до некоторой степени спокойное выражение. Возможно, он с интересом знакомился с совершенно новым миром, до сих пор никогда не встречавшись с «ведущими унтерменшами»?
     – Господин министр! – не унимался Власов. – Я знаю, что ещё сегодня я могу покончить войну против Сталина.
     ... Если бы я располагал ударной армией, состоящей из граждан моего отечества, я дошёл бы до Москвы, и {183} тогда закончил бы войну по телефону, поговорив с моими товарищами, которые сейчас борются на другой стороне. Вы думаете, что такой человек, как, например, маршал Рокоссовский, забыл про зубы, которые ему выбили в тюрьме на допросе? Эти мои боевые товарищи, сыны моей родины, знают, что здесь происходило
и происходит и не верят в честность немецких обещаний, но, если появится настоящая русская освободительная армия, носительница национальной, свободной идеи – массы русского народа, за исключением негодяев, массы, которые в своём сердце  антикоммунистичны, поверят, что час освобождения настал, и что на пути к свободе стоят только Сталин и его клика...
     ... Господин министр, вы должны мне верить в том, что я имею достаточно авторитета, чтобы командовать освободительной армией и поднять на ноги народ России. Я – не какой-нибудь маленький человечек. Я не перебежал к вам из-за шкурного вопроса, как многие другие, которых никто на моей родине не знает, или как те, которые ищут пищи своему честолюбию. Я попал в плен, потому, что не было другого выхода. Не физического выхода, а потому, что в дни моего раздумья в Волховском «мешке», я начал понимать многое, что делалось в России. Именно благодаря этому пониманию, у меня созрело  решение принять предложение немцев включиться в общую работу, несмотря на опасность стать «изменником родине»...
     ... Я никогда не думал, господин министр, что мне придется так долго ждать встречи, которая произошла сегодня... Однако, несмотря на все оскорбления, на все разочарования, я и дальше придерживаюсь взгляда, что только в сотрудничестве с Германией мы найдём путь к освобождению России. Возможно, что сама судьба, успехами Сталина, ускорила это свидание. Господин министр, я – не нищий. Я не пришел к вам сюда с пустыми руками. Поверьте, что в спасении и освобождении моей родины лежит и спасение Германии!
     Смел ли кто-нибудь до сих пор сказать Гиммлеру о спасении Германии? думал д"Алькэн. Он никак не мог понять, что заставляло Гиммлера выслушивать Власова, не {184} впадая в бешенство. Можно было это объяснить только тем, что сильная, прямая натура Власова, его все качества вождя, его разумные рассуждения и его смелость произвели такое впечатление на райхсфюрера, что он забыл о своей самонадеянности и уверенности в лёгкой победе. Власов сделал длинную паузу, давая Гиммлеру возможность высказать всё, что он хочет, но тот сохранил свою тактическую сдержанность и просто предложил:
     – Господин генерал, пожалуйста, откройте мне ваши взгляды на сегодняшнее военное положение.
     Власов оглянулся вокруг себя, как бы ища карты, но, не найдя ее, сказал:
     – Я могу вам заранее предсказать дальнейшие операции красной армии. Я следил за ней ежедневно за всё время моего плена, я делал эти предсказания, но никто меня об этом не спрашивал. Каждая насильственная система имеет свои слабости, также и коммунистическая. Она очень негибка и чувствительна ко всему неожиданному.
     Вот такой неожиданностью для большевиков было бы создание национальной, освободительной армии.
     Власов поднял голос:
– Дайте мне необходимую русскую силу! Я все время был против того, чтобы многочисленные батальоны, сформированные из моих соотечественников, перебрасывались во Францию, на западный фронт или в любые другие места.   Теперь они попали под волну англо-американского наступления. Они должны бороться, а за что – они сами не знают. Они разрознены, они разбиты. А ведь вы можете их срочно собрать, поставить под мою команду и положить этим начало большой освободительной армии!
     ...Ещё не поздно, господин министр. Ещё не поздно! Находящихся в Германии русских людей достаточно для армии в миллион и больше человек – не только в лагерях военнопленных, но, главным образом, там, где около шести миллионов моих земляков работают на оборону Германии. Из них вы всегда можете создать костяк! настоящей армии, которая может кардинально изменить положение на Востоке. Если вы мне дадите свободу действий, мне легко созвать людей. Но помните, что {185} только я, русский, могу призвать их под знамёна. Ни один немец это сделать не может, так как именно вас всех обвиняют во всех перенесенных и переносимых страданиях и унижениях.
      Власов опустил голову и немного помолчал, но затем воспрянул и, глядя прямо в глаза застывшему Гиммлеру, почти выкрикнул:
     – Огромный военный материал, которым вы располагали, теперь уже большею частью бессмысленно растрачен во Франции. Всё же я прошу вас, господин министр, дайте мне оружие, оружие!
     Он раскраснелся, его глаза метали молнии из под стёкол очков. Он не скрывал своего волнения, так как знал, что наступил решающий час, и Гиммлер должен вынести свое окончательное решение.
     Гиммлер выждал, очевидно, намеренно делая напряжение ещё большим, а затем бесстрастным голосом сказал:
     – Господин генерал! Я разговаривал с фюрером. С этого момента вы можете считать себя главнокомандующим армией в чине генерал-полковника. Вы получите полномочие собрать офицеров по своему усмотрению, до чина полковника. Только, что касается ваших генералов, я должен попросить доставлять ваши предложения начальнику кадров немецкой армии. Всё, что вы мне рассказали, в высшей степени интересно...
     Опять Гиммлер сделал паузу и затем продолжал:
     – Я придерживаюсь мнения, теперь, выслушав вас, что конечно, существует возможность формирования армии. Как главнокомандующий резервами, я имею в своих руках средства для того, чтобы это сделать. Но, к сожалению, эти средства ограничены. Возможно, что вы найдете достаточно людей, но мы не должны забывать, что те, кто устремится в вашу армию, оставят за собой пустые места на наших заводах. Мы же не смеем разрешить себе снизить продукцию нашей промышленности! Однако, всё же решающим вопросом является вооружение. Я могу пойти на формирование первых двух дивизий. Было бы крайне некорректно с моей стороны обещать вам сегодня больше и затем {186} сокращать свои обязательства. Будете ли вы, господин генерал-полковник, удовлетворены моим предложением – приступить теперь к формированию только двух дивизий? Если да, то я немедленно отдам соответствующие приказа. Лицо Власова потемнело. Он упал с высоты, на которую его подняли его стремления, он понял и границы теперешних возможностей Германии, её потенциал. Он почувствовал, что это так, что в этом нет сомнений. В глазах его ясно отразилось разочарование, но он взял себя в руки:
     – Господин министр, – сказал он с глубоким вздохом: – я принимаю во внимание существующие препятствия. Но я не теряю надежды, что две дивизии – это только скромное начало, так как вы сами знаете, что одни вы не сможете пробить стену головой. Поэтому расширение формирования – в наших обоюдных интересах.
     – Конечно, конечно! торопливо и почти весело воскликнул Гиммлер, облегчённо почувствовав, что всё трудное и неприятное прошло. – Наши арсеналы в данный момент, из-за переноса нашей промышленности, очень скудны. Но, верьте, это скоро изменится, главным образом, благодаря работе и испытаниям над новым оружием, о котором вы не могли не слышать, и которое сыграет решающую роль в войне... Сами понимаете, что я не могу вдаваться в подробности...
     Д"Алькэн, внимательно и с трепетом следивший за происходившим разговором, сразу же заметил, что на поверхность всплыл старый Гиммлер, умеющий лгать, не сморгнув, хотя он действительно надеялся на решающий эффект «нового оружия». Власов продолжал:
     – Несмотря на то, что русские части во Франции разрознены и разбиты, я считаю своим долгом ещё раз подчеркнуть необходимость собрать их и реорганизовать...
     Гиммлер, не обращая внимания на знаки, которые ему делал Бергер, поторопился с ответом:
     – Конечно, конечно, это само собой разумеется...
     – Эти ваши слова я принимаю с благодарностью к сведению, – пробасил Власов, – но одновременно и как обещание прекратить распыление национальных русских {187} сил в Германии. Если мы хотим победить Сталина, то это будет невозможно, если и дальше «восточное, министерство» будет делать, что ему заблагорассудится, разбивая наши силы на разные сепаратистские группы и комитеты. Эти группы управляются честолюбивыми; людьми, которым всё равно, что они ведут людей бороться за чужие интересы.
     ... Если нам удастся добиться освобождения России, то само собой разумеется, что там именно в России, будет предоставлена возможность украинцам, кавказцам и другим решить, хотят ли они, чтобы их государства стали независимы, или они желают остаться членами великой России. Я почти уверен в исходе подобного выбора и в том, что те силы, которые, при помощи «восточного министерства» и других немецких учреждений, уже
заранее пытаются оторвать национальности от великой России, ни в коем случае не найдут отклика среди самого народа этих частей моей родины. Наш народ понятия не имеет о созданных здесь своих «вождях». Национальные республики уже давно соединены в экономическом плане всерусской государственности. Это моё убеждение.
     Конечно, я могу ошибаться, но, во всяком случае, мы должны начинать с этой платформы: совместной честной борьбы против Сталина, за свержение его режима.
     ... Мне известно, господин министр, что вашей главной идеей является новая Европа, и что ваши эсэсовские части состоят из представителей разных европейских народов. Они сегодня борются плечом к плечу, дружно, без споров. Будущий же, новый, порядок можно создать только тогда, когда победа будет достигнута. Если я, при вашей помощи, смогу свергнуть Сталина и его режим, то я знаю, что за эту услугу в будущем мне придётся принести некоторые жертвы. Возможно, что когда-нибудь мы станем перед проблемой уничтожения старых границ и начертания новых. Возможно, что в будущей «общей Европе» Украина станет равноправным членом, но она при этом не сделается сепаратистской частью России. Но обо всем этом мы будем говорить только после совместно достигнутой {188} победы, на принципах взаимопонимания и полного равноправия.
     Бергер опять попытался дать какой-то знак Гиммлеру, но тот или не видел его, или не хотел видеть. Он слушал Власова с напряжённым вниманием. Д"Алькэн так же напряжённо прислушивался ко всему разговору, чувствуя, что происходит самый критический момент. Он чувствовал, что Власов импонировал Гиммлеру своей смелостью, прямотой и борьбой за свою армию. В немногих словах он сумел создать мост через непроходимую, как казалось на первый взгляд, пропасть – гиммлеровскую идею о германизации востока. Бергер тоже был поражён. Он перестал сигнализировать и положился на судьбу, хотя в душе всё ещё горело желание предупредить Гиммлера об опасных трениях в самой организации Эс-Эс, которые могут вспыхнуть, если Гиммлер всецело станет на сторону Власова. Власов же не выпускал из своих рук ведущую роль в этом разговоре.
     – Господин министр, – сказал он: – если вы искренне стремитесь к победе, то вы должны снять с меня запрет вести разговоры с представителями так называемых «националов». Вы имеете власть это сделать. Вы можете все разрозненные силы объединить на базе предположительного федерализма, которая существовала бы на протяжении всего времени борьбы с коммунизмом. В общем, я не могу от вас скрыть, что я пережил столько разочарований, что я больше не хочу тратить силы на бесцельную, ненужную борьбу одних против других. Я стремлюсь к тому, чтобы прямые переговоры вести только с одним немецким авторитетом...
     Гиммлер слушал, не перебивая, не отрываясь, почти не дыша. Он был так глубоко захвачен словами Власова, что ответил без всякого размышления:
     – Здесь, рядом со мной, сидят два человека, с которыми вы познакомились. Группенфюрер Бергер будет заменять меня во всех вопросах, касающихся вас. С ним вы будете тесно сотрудничать. Кроме того, я назначу д-ра Крэгера связным... – он опять не замечал или не хотел заметить тревожные сигналы, которые снова стал подавать Бергер. {189}
     – Благодарю вас, господин министр, – поклонился Власов. – Я даже не рассчитывал на это. Но я ещё не кончил. Я должен затронуть ещё некоторые факты. Дело касается моих соотечественников, находящихся на работах в Германии. Вы опасаетесь, что включение их в ряды, освободительной армии нанесет удар немецкой пpoмышленности?
     – Да! – ответил Гиммлер, желая отвлечь Власова от его темы. – Поверьте, что я много думал, много наблюдал за этими людьми. Должен признаться, что мы поражены. Эти люди превзошли все наши ожидания. Случаев саботажа не так уже много, как мы предполагали...
     – Господин министр, – перебил Власов: – если мои соотечественники будут знать, что они работают не для чужой страны и чужих стремлений, никакого саботажа не будет. Если мы рассеем их сомнения насчёт честности намерения Германии освободить их родину, они будут работать больше, лучше, жертвенно. Кроме того, наша победа над Сталиным лежит не в одном формировании освободительной армии, а и в создании единого политического центра, который будет иметь право обнародовать программу нового строя на родине.
     – Об этом мне уже было сообщено, – поторопился Гиммлер, – у меня есть общее представление о центре, так же как и об освободительной армии. Я предполагаю, что вы одновременно будете и главой этого центра...
     Власов дал знак своему адъютанту принести карту.
     – Если мы уделили сегодня столько времени всем вопросам, то я прошу разрешения дать мне возможность доложить вам об уже разработанных планах для армии и для правительства, которые мы сначала, из осторожности, назовем «комитетом».
     Гиммлер заёрзал. В его взгляде была неуверенность и даже растерянность. Как будто он сам стал сомневаться в том, что всё обещанное можно провести в жизнь. Протянув руку вперед, он пробормотал: – Спасибо! Я отдам приказ просмотреть ваши предложения...
     Власов продолжал:
     – Я не закончил вопрос о «комитете». В связи с ним, {190} хочу просить, чтобы план был расширен, и все мои соотечественники, находящиеся в Германии, все русские подданные были бы подчинены именно комитету. Это подчинение сопровождалось бы всеми дисциплинарными правами. В этом случае я приму на себя ответственность, чтобы включение моих соотечественников в освободительную армию не отозвалось на продукции. Я позабочусь о том, чтобы оставшиеся на местах рабочие силы усилили напор, так как, повторяю, они будут знать, для кого и для чего они работают.
     – Согласен с вашим мнением. Мы обязаны заняться вопросом о ваших людях. Я уже подготовил свою позицию для того, чтобы она произвела полное облегчение условий жизни ваших земляков... Однако... боюсь, что полное подчинение вам... гммм... не очень разумная вещь. Ведь вы должны будете их наказывать. Это может бросить известную тень, тем более, что... Обо мне лично уже давно создано очень плохое мнение. Всё же я думаю, – торопливо говорил Гиммлер, – я надеюсь все это урегулировать позже. Когда сначала
будет создана ваша армия, а затем комитет, как вы его назвали, я вас представлю фюреру в рамках вполне официального приёма. Тогда... тогда возможно будет заключить союз...
     Когда Гиммлер начинал заикаться, искать слова и рассыпаться в неясных и незаконченных фразах, это обычно говорило о том, что приём закончен. Д"Алькэн это хорошо знал и не изумился тому, что Гиммлер поднялся. Поднялся и Власов. Как любезный домохозяин, Гиммлер пригласил Власова к столу. Все последовали в столовую.
     Во время еды велись обычные разговоры, но некоторые слова Власова твёрдо врезались в память присутствовавших. Когда Гиммлер спросил Власова, почему был убит Тухачевский, Власов, не сморгнув, ответил: – Тухачевский сделал ту же ошибку, как и ваши противники, господин министр, 20 июля! Он не знал психологии масс...
     С начала разговора и до конца обеда прошло шесть часов – максимум времени, которое можно было занять у Гиммлера. Когда Власов попрощался и ушёл, Гиммлер {191} задержал д"Алькэна. Он молча ходил по вагону-кабинету и, наконец сказал:
     – Вы правы. Это – крупная, большая личность. Но вы не должны забывать, что он – славянин. Я вам приказываю всё время находиться начеку и немедленно доносить мне обо всём, что будет выходить за пределы нами сегодня говоренного. Я должен всё время быть настороже!
     Гиммлер опять прогулялся взад и вперед по вагону и добавил: – То, что говорил Власов о будущем, меня глубоко поразило. С ним мы достигнем гораздо большего, чем всей пропагандой. Однако, он – славянин и останется славянином... *

* Очерки к истории Освободительного Движения Народов России» стр. 65-70.