Видные деятели русской эмиграции

 

Трехсвятительское подворье

 

     В 1930 году между Московской Патриархией и митрополитом Евлогием, патриаршим экзархом в Западной Европе, возник конфликт по причине участия митрополита в совместном с англиканской церковью молебне в Лондоне о страждущей Русской Церкви. Большевистские власти усмотрели в этом протест против СССР и оказали давление на патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия, который был вынужден потребовать от митрополита Евлогия осуждения своего поступка и обещания не участвовать в подобных «политических» мероприятиях впредь. Владыка Евлогий не пошел на уступки и был уволен от должности экзарха. Тогда, посоветовавшись с Епархиальным собранием, митрополит Евлогий перешел под юрисдикцию Константинопольского патриархата на правах особого русского экзархата (в 1945 году митрополит Евлогий при деятельном участии митрополита Николая (Ярушевича) вернулся в юрисдикцию Московского Патриархата, хотя и Вселенский Патриархат его считал своим экзархом. Большинство приходов при этом осталось под юрисдикцией Константинополя, другие отошли к Москве). Тем не менее, небольшая группа верующих отказалась отойти от Московского Патриархата. Среди них была парижская община в 25–30 человек, собравшаяся вокруг епископа Вениамина (Федченкова) и двух иеромонахов: Феодора (Текучева), впоследствии епископа (†1985), и Стефана (Светозарова), впоследствии архимандрита (†1969). В подвальном помещении на rue Petel 5 ими был устроен Трехсвятительский храм, который позже дал название подворью.

 

     О. Михаил: Кем был Владимир Николаевич Лосский? Он был чуть-чуть старше тебя, лет на десять.

     митрополит Антоний: Лет на десять, я думаю. Опять-таки, я с ним познакомился на rue Petel, в Трехсвятительском подворье в ту эпоху, когда там были все те, кто остался верным Московской Патриархии. 

 

     о. М.: Это после 1931 года?

 

     м. А.: Это было в 1931 году. Тогда нас было всего не больше пятидесяти человек. Там был очень сложный народ, потому что люди собрались не по политическому признаку. Все были антисоветскими. Потому это была не политическая группировка. Это были люди, которые считали, что Русская Церковь в плену, что она мученица, что если она поступает так, как бы мы на свободе не поступили – это очень легко сказать – то не нам судить. Мы можем болеть душой, мы можем молиться, но отходить от нее – нет, нельзя. Я в прошлый раз процитировал владыку Вениамина[1]. Он был крайний монархист, он служил в армии Врангеля старшим священником. И вместе с этим он без колебания ушел в Патриаршую Церковь. Там был Бердяев, Федор Тимофеевич Пьянов, Иван Аркадьевич Лаговский[2], Владимир Николаевич Лосский, братья Ковалевские – Максим и Евграф, Леонид Александрович Успенский[3] и многие другие.

 

     Также на Трехсвятительском подворье был Серафим Родионов, регент, и его семья, потом был другой Володя Родионов, который стал потом архиепископом Серафимом в Швейцарии. И было несколько разных священников, очень разных. Все собрались по одному признаку: абсолютной любви к Православию и абсолютной любви к Родине. Это было очень замечательно.

 

     Тогда было очень голодно. Священников на подворье было человек шесть-семь, считая дьяконов. Денег никаких не было, кроме того, что люди оставляли на тарелке. Но вы понимаете, что когда пятьдесят человек ранней русской эмиграции кладут свою лепту, то на этом не разживешься. И у дверей церкви всегда стояла картонка, куда прихожане клали, что могли, из своей еды. И вот это только священники и ели. Это было действительно подвижническое время.

 

     Я сейчас не помню, где жил тогда Владимир Николаевич Лосский. После он жил на одной улице с нами на Ile Saint Louis. Я его тогда очень мало знал. На службе он стоял всегда собрано, молчаливо. Он всегда на меня впечатление производил, какое портреты Бетховена производят. Тяжелое, суровое лицо. И я с ним очень много лет ни о чем не говорил, потому что я чувствовал: кто я такой, чтобы с ним вообще говорить. 

 

     То же самое было с Успенским. Мы с ним не разговаривали никогда. Мы стояли рядом в церкви и молчали. То есть мы молились и знали – он тут, и я тут. С Леней Успенским я в первый раз заговорил тогда, когда мы создавали миссионерский приход около Сорбонны. Тогда Лосский, оба Ковалевских, Леня и несколько других людей решили создать приход для обращения университета. Из этого ничего не получилось, но я с ним тогда познакомился, потому что тогда нас было еще меньше, тогда нас было десяток человек. И дали нам помещение неописуемое на rue de la Montagne Sainte Genevieve. Маленький вход, длинный коридор, где стояли помойные ящики, и где ночью и днем дрались ярой войной кошки и крысы. И чтобы дойти до храма, надо было пройти так, чтобы тебя, во-первых, не укусили, а во-вторых, чтобы тебе не было слишком противно. Потом была маленькая комната входная и другая комната, немножко больше. Там был поставлен фанерный иконостас, который расписал Евграф Ковалевский в очень своеобразной манере. Там была икона Всех Скобящих Радости. Божия Матерь была как Божия Матерь, но вокруг все были в пиджаках, рабочих куртках. Так что было очень своеобразно. 

 

     Иконостас занимал один угол, а другой угол занимал другой иконостас, потому что тогда Патриархия благословила нам служить по западному обряду. И поэтому была ранняя литургия западного обряда на французском языке и поздняя литургия на славянском языке. Служил тогда отец Михаил Бельский, и был при храме такой отец Димитрий. У меня осталось о нем глубокое впечатление. Когда я познакомился с ним, у меня к нему было только отвращение, потому что все знали, что он пьет и дерется при случае. И когда он стал ходить к нам в церковь, он приходил часто «в пол-свиста» и стоял неуверенно. Я тогда старостой был в течение одного года, потом меня сняли за неспособность. И я его ставил в угол и становился перед ним, так что если он упадет, чтобы он падал ко мне на спину. Поэтому у меня особенного восхищения к нему не было. Кроме одной вещи. Перед Великим Постом и на Страстной он был другой человек. Я помню и никогда не забуду, я надеюсь, как на Страстной в один год он вышел на середину церкви – он вышел и пел «Разбойника благоразумного» со слезами, которые текли по его лицу. У него голос был хороший. Он пел не о разбойнике каком-то, а о себе самом. Потом я с ним познакомился в другом плане. Отца Михаила Бельского арестовали немцы. Некого было назначать на его место, назначили отца Димитрия. Я думал: что будет? И он перестал пить. Я помню: вскоре после его назначения я к нему пошел на исповедь. Я исповедовался. Я никогда такой исповеди, кажется, не переживал. Он стоял рядом со мной и слезы текли по его лицу. Не пьяные слезы, а слезы такого сострадания, какого я не встречал. И когда я кончил, он сказал: «Знаешь что, ты знаешь, кто я такой, и ты имеешь полное право меня не уважать и даже не слушать того, что я говорю. Я тебе скажу словами Христа и Евангелия, что ты должен сделать. Сделай это, и тогда ты не станешь таким, каким я стал». 

 

     И у меня эта исповедь осталась, потому что часто священник говорит если не с высоты своего достоинства, то с высоты своего священства. А тут он говорил как грешник. Потом я узнал о нем другое. Он был молодым офицером, когда Белая Армия покидала Крым. Он был на одном судне, его жена и дети – на другом, и на его глазах это судно потонуло. И я помню, я это рассказывал кому-то и тот ответил: «Ну что, Иов не запил». Но вот отец Дмитрий запил. После этого я не мог к нему относиться иначе, чем с благоговением: пей, не пей — ты мученик. То, что ты пьешь, — это твое страдание, это не для удовольствия, это страдание оказалось слишком большим. И вот когда мы стояли на клиросе: Максим и Евграф Ковалевские, Саша Туринцев, жена Максима, Магдалина Лосская…

 

     о. М.: Успенский?

 

     м. А.: О нет, он не пел, он стоял и молчал. Тогда мы познакомились тем, что мы вместе молчали перед Богом и молились. И я с ним первый раз заговорил гораздо позже. Потому что до этого никогда не было чувства, что это необходимо. Мы общались [совместно молясь] полностью. И то же самое было с Лосским. Мы общались полностью, незачем было говорить. Что ты можешь прибавить разговором? Впоследствии у нас были разговоры, например, по поводу нехристианских вер. Это был один разговор. Другая вещь, которая осталась у меня навсегда — это воспоминание о том, как я пришел к Лосским домой, перед тем, как идти в церковь. Они жили в шестом номере, мы жили в третьем. И я вижу: стоят дети. Перед ними Владимир Николаевич и Магдалина. Владимир Николаевич им объясняет: «Мы с мамой сегодня хотим исповедоваться и причащаться, но мы не можем причащаться, если вы нам не простите то, чем мы вас обидели с прошлой исповеди. И поэтому мы будем подходить к каждому из вас и просить прощения». И я вижу: он и она подходят к каждому из детей, просят прощения и кланяются в землю, встают, и ребенок целует. Это была такая потрясающая вещь!

 

     Богословие Лосского исходило из молитвы. Когда он должен быть писать даже доклад, он уходил из дому, у него была комнатушка отдельная. Он постился, исповедовался, причащался, запирался и писал свой доклад. Этот подход тогда меня глубоко поразил.

 

     Владимир Николаевич был докладчик тяжеловесный немного, не блестящий. Евграф Ковалевский был блестящий, но своеобразно блестящий. Во-первых потому, что он часто читал доклады на французском языке, который он плохо знал, а во-вторых потому, что он был просто весь огонь. Лосский же, когда приходил читать доклад, садился. Электричество не зажигалось, чтобы создать настроение, ставилась свеча, и бедный Владимир Николаевич держал эту свечу – он никогда не говорил без записок – и читал, сколько только мог прочесть. А Ефграф был — совершенно другая картина. Он становился в подряснике своем и говорил как Иоанн Креститель. Причем иногда выражения употреблял самые неожиданные, по-русски это сложно выразить, он говорил о снисхождении Святого Духа, и он не мог подобрать французское слово для «сошествия» и он говорит - degringoler - Святой Дух «кубарем скатился».

 

     о. М.: Лосский был глубоко семейным человеком, у него очень талантливые дети были и очень живая семья… Я помню момент, когда он умер еще в молодом возрасте, какой это был шок. Ему было пятьдесят четыре года… А кто была его супруга, как ее можно охарактеризовать?

 

     м. А.: Магдалина была живая, шустрая, убежденная, быстрая, прямая, правдивая. Мне вспоминается история, когда у нас еще была церковь St. Philips[4], и Магдалина приехала из Парижа ко мне на исповедь. Она исповедовалась, а потом я начал что-то ей отвечать, и уже подходило время начать Литургию. Она меня остановила и говорит: «Отец Антоний, оставьте немного своей мудрости в запас до другого случая, сейчас пора Литургию начинать».