(первая половина 1870-х годов)

 

Объяснения  происхождения  главок  под  названием  «Ощущение   времени» приведены   ранее,  а   потому   мы   имеем  право  и  возможность   перейти непосредственно к делу. Очередная  из  подобных  главок  посвящена началу  и середине  1870-х   годов,  то  есть  тому  времени,  когда  прошло  примерно пятнадцать - двадцать лет  правления Александра II, когда его реформы еще не стали   достоянием   истории,  но  общество  уже  смогло сделать какие-то предварительные выводы и дать первые оценки  происходившему в стране. Если ограничиться самым общим и мало заинтересованным взглядом на указанные годы, то настроение современников событий  можно выразить тремя   словами: разочарование и недовольство. Однако эти слова  вряд  ли будут выражать действительное  ощущение времени, скорее, они говорят об ощущениях значительной части  отечественных   и  зарубежных  исследователей  данного периода.

 

Можно согласиться  с тем, что российское общество  1870-х годов было  и разочаровано, и недовольно, но если  иметь в виду более подробную картину (а затем ограничиваться эскизами и  набросками?), то она выглядела значительно сложнее. Прежде  всего  потому, что не  стало объекта всеобщего отрицания - николаевской  системы, покоящейся на  крепостничестве, - который поневоле сплачивал людей самых разных политических  взглядов. Теперь им ничего не мешало разойтись по своим идеологическим  «квартирам», поскольку  на  первый план  вышли вопросы  о хозяйственном  (и не только) будущем  крестьянства  и дворянства,  о будущем  суда и земств, о  развитии  системы  образования,  о цензуре  и  т.  п.,   -  на  которые  у  каждого   общественно-политического направления был свой ответ.

 

Впрочем,  когда  речь заходила о вопросах более общих о нынешней  и будущей     политической  форме  правления России  или  путях социально-экономического прогресса страны, то разноголосица, разнобой мнений становился  еще  более  впечатляющим.  Все чувствовали,  что наступили новые времена, но  это не столько радовало, сколько заботило людей. Ведь новшества сами по  себе подразумевают лишь наступление  перемен, а для граждан более важна направленность перемен, их ближайшие  последствия,  те  блага  или невзгоды, которые они несут.

 

Были, правда, люди, и люди весьма авторитетные, которые вообще отрицали наступление  каких бы то ни было перемен в 1870-х годах.  В одной из  своих статей  Л. Н. Толстой  утверждал, что ничего не произошло, россияне по-прежнему остались рабами. Причинами этого рабства великий писатель считал действовавшие в стране законы, а в конечном итоге  - государство, являвшееся создателем  законов  и  проводившее   их  в  жизнь.  Нравственно-религиозный анархизм  Толстого не  нашел  сколько-нибудь  массовой  поддержки, оставшись идеологической диковинкой, однако нетерпеливость, а то и нетерпимость,  были свойственны не только литераторам.

 

На одном из политических банкетов, которыми поневоле была столь богата жизнь либерального лагеря России (а где они еще могли пообщаться и обсудить свои проблемы?), прозвучал тост за «новый порядок». Автор тоста провозгласил буквально следующее: «Я желаю, чтобы новорожденный пошел с  первого  же дня, чтобы все чувствовали,  что у него сразу прорезались все зубы; чтобы никакая административная  няня не налагала на него пеленок  и  свивальников...»  Вот так,  все и сразу!  Между  тем  революционно-демократическая  печать  корила либералов за  умеренность и печалилась, что они «ушли в  мелочи».  Сама она, конечно, мелочами не  занималась,  постоянно  напоминая  читателям о тяжелом положении   крестьянства,   разрушении  сельской   общины,   и  нападала  на существующий строй,  который, по мнению  радикальных  журналистов,  порождал исключительно  «бессовестную  силу  и  бесчестную  слабость»,  «общественную приниженность», рабство привычки, лицемерие  и подлый  страх.  Народническая пресса с удовлетворением  отмечала, что: «Слухи о бунтах против помещиков по случаю  подложных известий  о царских  указах (революционерами подделывались указы от имени Александра  II о необходимости передела  пахотной земли -  Л.  Л.) упорно держатся».

 

Со всем  этим трудно  спорить  и положение в деревне было действительно тяжелым, и слухам  о новых царских указах крестьяне охотно верили, и рабских привычек вперемежку с подлым страхом хватало. Но не одно  это, а то и совсем не  это  составляло суть выбранного нами для более  подробного  рассмотрения исторического момента.  Если  говорить  о различии оценок,  данных  началу и середине  1870-х  годов хочется обратиться  к одному  любопытному документу, сохранившемуся в архиве известного общественного деятеля В. А. Гольцева.

 

Он представляет  собой  список  вопросов,  живо  интересовавших  многих думающих людей в интересующий нас период:

 

Что трудней - «сломать себя или же высказаться откровенно»?

 

Нужно ли, чтобы «адепт идеи» непременно голодал и страдал?

 

Не потому ли передовые идеи  «так медленно проникают в жизнь», что их сторонники «слишком часто одеваются в сердитые красные мантии»?

 

Кто  выше  «скромный  Милютин,  эмансипатор  и  тайный  советник» или «популярный каторжник Чернышевский»?

 

Иными словами, для значительной части общества вопрос состоял не в том: реформа или революция, крестьянин или помещик, монархия или  республика, - а в  том,  как  сделать  Россию  страной,  твердо идущей  по  пути  прогресса, используя те обстоятельства,  которые  реально  сложились, и тот «материал», который  был  под рукой. А ведь «материал» действительно  был  очень разный.  «Общество наше,  - писал  П. А.  Гейден, - к  такой  форме представительства (парламентской  -  Л.  Л.)  не  подготовлено  и  будет  его бояться  не  без основания...  парламентаризм хорош  при сильном авторитарном  правительстве, которое бы руководило парламентом. А для всеобщей подачи голосов разве годен наш крестьянин, не отличающий земскую управу  от полицейского  правления?  Я себе представляю исторический ход событий  в постепенном расширении местного самоуправления». Позже он же бросил следующую фразу: «Самодержавие есть путь к революции. Для сохранения династии и монархии необходимо ее ограничить».

 

Ограничить самодержавие, которое только что провело реформы, изменившие и продолжавшие  изменять облик России? Да. Именно  его и именно  потому, что оно провело  необходимые  стране реформы. Благодарность в политике - чувство редкое, во  всяком случае  оно никоим  образом  не  подразумевает сохранения старых форм, сделавших когда-то доброе дело, но начавших  мешать настоящему.  Замечательный мыслитель, историк, юрист К. Д. Кавелин писал в те годы своему близкому знакомому,  военному министру  Д. А.  Милютину:  «Русское  общество сверху донизу перерождается, приучается самостоятельно мыслить и ни на кого, кроме себя, не рассчитывать». Знакомое соображение, не  правда ли?  Ключевое слово здесь, на мой взгляд, «самостоятельно». Именно она, самостоятельность, являлась  главным  завоеванием  перестройки  1860-х  годов.  Именно  под  ее влиянием подспудно менялась жизнь империи.

 

На  смену проклинаемым, и изустно, и письменно, судебным чиновникам шло свободное сословие присяжных  поверенных, Россия стала управляться,  пусть и не  на  высшем  уровне  и  не  в  самых  важных  делах,  не  только  тайными советниками, но  и гласными  уездных и губернских земств и городских дум. По счастливому  выражению кого-то  из  историков:  «Из аморфной  общественности выкристаллизовывается  неподатливая  гражданственность».  Неподатливая   для старого, отживающего, но очень  податливая, то есть легко отзывавшаяся,  для всего  нового, прогрессивного,  молодого.  И  так ли уж важно  для  подобной кристаллизации, если она началась, сохранение той или иной формы правления?

 

Уже   упоминавшийся   нами  К.  Д.  Кавелин  с  середины  1870-х  годов постулировал незыблемость власти  монарха. Но эта  незыблемость в его глазах была   достаточно   относительной,   поскольку    мыслитель   все внимание сосредоточивал не на отстаивании прав династии, а на обеспечении личных прав граждан и  на судьбах  земских и судебных учреждений. «Вашему  поколению,  - писал он своему племяннику Д. А. Корсакову,  - надо их (суды и земства. - Л.  Л.)  взрастить и выходить,  как  нашему поколению  выпало на  долю сломить и похоронить  крепостное право». Для  Кавелина  земские  и судебные учреждения являлись первой, необходимой и удобной своей доступностью  для широких слоев общества   школой   парламентаризма,   школой   правильной,   цивилизованной политической жизни, которой так не хватало России.

 

А ведь возникли еще и учреждения, помогавшие людям получить и «выучить» новые социальные роли. Становясь  присяжными  заседателями, поверенными  или земскими  гласными, граждане империи  превращались из опекаемых  учеников  в начинающих учителей, получали новые знания о своей стране и не только о ней, овладевали  трудной   наукой  жить  по   современным  законам  человеческого общежития. И кто  скажет, что появление этих новых социальных ролей было менее важным процессом, чем раскрестьянивание или раздворянивание деревни, рождение «Тит Титычей», пролетаризация и тому подобное?  Менее заметным, кричащим - да, но не менее значимым.

 

Так  было   ли   основным  ощущением России  середины  1870-х  годов разочарование и недовольство? Позволим себе прибегнуть к следующему примеру.  У всех перед  глазами  набивший оскомину  образ юноши-акселерата,  физически вполне  взрослого, но  не  успевшего  нарастить моральных  мышц,  выработать чувства ответственности за свои поступки, понять значимость общечеловеческих ценностей.  Такой взрослый  ребенок  вызывает  жалость,  зачастую  злость  и негодование, но разве  он  виноват в том,  что  он  такой?  Главное  же, что возможен обратный пример: физически  вполне обычный молодой человек обладает гипертрофированным чувством справедливости,  совестливости, желания помочь всем и каждому, всему миру.

 

Как  он будет вести себя? Думается, пока есть  надежда на справедливый, «по  совести», исход  дела,  он постарается  это дело поддержать. Российское общество  XIX века похоже  именно на такого  молодого человека: его духовный рост происходил с такой неимоверной скоростью, что потери на этом мелькающем перед  глазами пути были так же неизбежны, как и приобретения. И все-таки мы вновь вернулись к надежде.  Но в отличие от середины 1850-х годов надежде не на  то,  что  будет не так, как было, а на то, что уже меняющаяся  страна не остановится на полпути, продолжит свое движение к  установлению гражданского общества, эффективной экономике, смягчению социальной напряженности.

 

Ничто не ново... но так хочется, чтобы, наконец, получилось!

 

 

Источник «Библиотека Машкова»