Разговор о реформах 1860-1870-х годов невольно приводит нас к проблеме: Россия и  Запад,  впрочем, к этой проблеме  нас  приводит любой разговор  о переломных  моментах в истории нашей страны. И каждый раз  традиционным стержнем такого разговора является вопрос: что представляет из себя Россия, каковы ее  недостатки  и  преимущества  по сравнению с Западом? Попытка разобраться в этой основополагающей проблеме заведет  нас слишком  далеко, а потому поговорим лучше о том, что не вызывает особых споров - о возможностях России догнать Европу в экономическом отношении и одновременно превратиться в подлинно правовое государство. Иными словами, о том,  могла ли империя Александра II в ускоренном темпе повторить путь, пройденный Европой, или каким-то иным образом выйти на новый уровень развития? Теоретически на этот вопрос  можно ответить утвердительно, на практике  же  подобная  перспектива выглядела крайне неоднозначно.

 

Первая  причина наших сомнений заключается в своенравном  характере российского самодержавия, которое в отличие  от европейских монархий не было ограничено никакой другой силой (Церковью, аристократией, буржуазией) и жило в соответствии с   законами,   устанавливаемыми им самим. Во-вторых, крепостничество, абсолютно непохожее на западное феодальное право, подчиняло все слои населения трону, а отнюдь не ограничивалось прикреплением крестьян к личности помещика. В-третьих, отношение россиян к праву трактовалось  не как общегосударственное,  а  как  исключительно сословное. В силу указанных причин путь России и в XIX веке оказался достаточно своеобразным, а проблема совпадения династических и государственных  интересов  - достаточно острой. Между правомерным и правовым государством разница была  и оставалась весьма значительной:  в первом случае   власть   сама   устанавливает   правила существования  страны,  во  втором  -  это  делают выборные  и  периодически сменяемые представители населения.

 

После  крестьянской  реформы,  невзирая  на  собственные симпатии и антипатии, Зимний  дворец  и  правительство оставались  заинтересованными  в проведении еще целого ряда необходимых реформ. Дело в том, что без некоторых из  них они  технически  не могли  бы  управлять страной,  другие же были необходимы для поддержания  нормальной  экономической и культурной жизни империи. Наконец, перед политическими и финансовыми кругами Западной Европы российские «верхи» должны были демонстрировать верность  заявленному  ими принципу: «Ни слабости, ни реакции». Беда заключалась лишь в том, что в ходе этих реформ постепенно исчезало и без того  не слишком широкое общественное основание  преобразований,  существовавшее  в 1856-1861  годах  (радостное воодушевление    общества,    губернские    комитеты,   слаженная    работа единомышленников в Редакционных комиссиях  и т. п.). Впрочем, это  легко понимается  задним числом,  а  в  1860-х годах  реформы двигались  и  ничто, казалось,   не  предвещало  сверхъестественных   трудностей   и  далеко   не триумфального финала.

 

Начнем с российской юстиции. Именно с нее, поскольку важнейшая сфера государственной жизни  оказалась наиболее  запущенной, а  кроме  того,  план судебной  реформы стал  одним из первых осуществлявшихся проектов после реформы крестьянской. Российская  Фемида времен Николая I отличалась многими странностями,  которые  трудно списать  лишь  на  непредсказуемость  женской натуры беспристрастной, по мнению древних греков, богини правосудия. В суде, к   примеру,   существовали   такие   непонятные  юридические   нормы,   как доказательства полные  и  неполные (интересно, что  доказывали  последние?), дававшие неограниченный простор для буйной фантазии чиновников.

 

Кроме того, большая или  меньшая достоверность свидетельских  показаний зависела,  и  достаточно сильно,  от  того,  кто их  давал  -  дворянин  или простолюдин, мужчина  или женщина.  Суд  имел  странное  право  обойтись без окончательного решения вопроса о виновности или невиновности обвиняемого, то есть допускалось подчас трагическое «оставление обвиняемого в подозрении» на неопределенный срок. Так,  известный драматург  А.  В. Сухово-Кобылин  более шести лет оставался в  подозрении по поводу убийства французской модистки Л. Симон-Деманш,  и  потребовался специальный указ  Александра II, чтобы дело в отношении него было  прекращено. Зато требования  к единообразию документов, выходивших из-под пера судейских или полицейских писарей, устанавливались жесточайшие. Полиция, например, была обязана четко  классифицировать задержанных ею  пьяных по специально разработанной  для этого случая  шкале: бесчувственный, растерзанный и дикий,  буйно-пьяный, просто пьяный, веселый, почти  трезвый  и,  наконец,  жаждущий опохмелиться. Можно  подумать, что от этого кардинальным образом менялась участь задержанного. Перед юристами -  авторами  судебной реформы - стояла непростая задача, зато они и оказались  в  привилегированном  положении  по  сравнению  с разработчиками других  реформ,  поскольку получили  высочайшее разрешение на полную свободу действий и возможность любого эксперимента  [20].  Среди «отцов»  судебной реформы  следует  особо выделить  С.  И. Зарудного, Д. А. Ровинского,  К. П. Победоносцева,  П.  В.  Донского,  И.  А.  Буцовского.  Благодарить же за полученную привилегию они должны были не только Александра II, но и нового министра юстиции Д. Н. Замятнина.

 

Он  был  назначен  на  министерский  пост  в 1862  году  и,  как многие реформаторы  александровского царствования, появился как бы вдруг, ниоткуда.  Вообще-то Дмитрий  Николаевич  был достаточно  хорошо  знаком  узкому  кругу юристов. Он служил во II отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии, затем был обер-прокурором гражданского департамента Сената, но никогда не отличался ни реформаторскими помыслами, ни оригинальными  идеями. Единственное, чем он запомнился на этих постах современникам,  это борьба со взяточничеством  и  прочими злоупотреблениями, которые  разъедали российские казенные учреждения.

 

Судьба Замятнина служит прекрасной  иллюстрацией того, как николаевский режим  не умел  и не желал  использовать потенциал крепких профессионалов, а также того, что борьба с живой мыслью,  попытки задушить ее  всегда, в конце концов,  терпят   поражение. Дмитрий  Николаевич  будто  ждал  высочайшего разрешения (а может,  и  действительно ожидал такового), чтобы обрушиться на старый суд и юриспруденцию  в  целом. Он, как и ранее,  не мог  похвастаться аналитическими способностями, глубокими  научными  познаниями,  но, единожды поверив  составителям  новых судебных  уставов, до  конца  остался их верным защитником.  Дмитрий  Николаевич трудился,  не   обращая   внимания   на шероховатости  первых лет  введения нового суда, нападки на него и  слева, и справа, прямую клевету на деятелей реформы и на себя лично.

 

Он  без всякого намека на ложное самолюбие признавался сотрудникам, что ему не  до конца  все ясно в новых судебных  уставах, просил у  них совета и помощи, внимательно выслушивал их мнение по тому или иному вопросу. Замятнин умел не только не выпячивать свое министерское «я», но даже  прятать его, оставаясь среди юристов первым по должности  в кругу  равных  по  знаниям и умению организовать  дело.  Зато  кадры для новых  судов  Дмитрий Николаевич подбирал  сам,  прекрасно  понимая,  что теперь появилась крайняя  нужда  не просто  в  чиновниках,   но  и   деятелях,  знающих,  смелых,  инициативных, обладающих  даром  слова, тактом  и  многими  другими  редкими  для  обычных российских  бюрократов  качествами.  Замятнинский   первый  призыв  в  новые судебные  органы,  по общему признанию,  оказался  лучшим в  дореволюционной России.

 

Вот как он наставлял юристов при открытии реформированного суда в Москве:   «Завязывая  свои  глаза  пред  всякими  посторонними  и   внешними влияниями,  вы тем самым полнее  раскрываете внутренние очи совести и тем беспристрастнее  будете взвешивать  правоту  или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований  и деяний».  Лишь в течение трех лет  после введения в стране новых  уставов  Дмитрий Николаевич  оставался  министром  юстиции, но этого оказалось достаточно, чтобы  в России окончательно прошла пора, говоря словами писателя и рассказчика И. Ф. Горбунова, «розгословия, брадоиздратия, власоисхищения и прочего». Сложная борьба, интриги вокруг судебных уставов и учреждений  заставили Замятнина весной  1867 года выйти в отставку. Зимнему дворцу понадобились более сговорчивые и менее самостоятельные министры.

 

Что  касается  самой  реформы, то закон о  новом  судоустройстве и судопроизводстве в России был утвержден в конце 1864 года.  Судебная система страны  в обновленном  виде  оказалась  представленной судами двух уровней: мировыми и окружными. Мировые  суды избирались населением и рассматривали мелкие уголовные и гражданские дела,  разгребая  так  называемую судебную мелочовку. Назначаемые правительством окружные суды вели лишь действительно сложные  и важные уголовные  процессы, частенько  вызывавшие общественный ажиотаж. За Сенатом же закрепилось значение высшей кассационной инстанции.  Сюда  обращались с просьбами о пересмотре дел,  решенных  в окружных судах. Изменилась система предварительного следствия,  которое  до  реформы вела полиция. Теперь предварительное  расследование было возложено на специальных судебных исполнителей.

 

Наиболее решительные шаги в направлении демократизации судебной системы были  сделаны  при  определении принципов  деятельности судов. Суд впервые в русской истории стал бессословным, единым для дворян, горожан и крестьян. Он становился гласным, доступным для публики, а  кроме  того, состязательным. В зале  суда теперь присутствовал не только прокурор, но и адвокат, защищавший обвиняемого. Причем умные и удачливые адвокаты зачастую становились кумирами общества,  сравнимыми  разве что с популярными журналистами,  писателями или актерами.  Важными   принципами   судебной  реформы  стали  независимость  и несменяемость  судей. Они  получали высокое жалованье (больше платили судьям только  в  Англии). Материальная независимость дополнялась административной: лишить  судью   занимаемой   должности   мог   лишь   суд   за   совершенные злоупотребления или иные преступления.

 

Наконец, в России возникает  суд  присяжных заседателей,  избираемых по жребию   из   жителей  данной  местности.  Институт   присяжных  заседателей заслуживает того, чтобы о нем поговорить подробнее, не только потому, что он сыграл  достаточно  важную роль  в дореволюционной России,  но и потому, что вопрос о нем актуален для нашей страны и в XXI столетии. Суд присяжных был и остается  наиболее  приемлемым  видом судопроизводства  для  тех  стран, где власти  стремятся  не  столько  приблизить  процесс  к  абстрактным  высотам юридической  науки, сколько  заботятся в первую  очередь о доверии граждан к суду.  Присяжные   заседатели,  что  очень  важно,  точно  отражают  уровень правосознания населения,  а значит,  с точки зрения подавляющего большинства граждан,  судят  «правильно».  К  тому   же  они   не  являются   судейскими чиновниками, то  есть не вызывают у населения устойчивой антипатии. Название «суд улицы» (как пренебрежительно отзывались о суде присяжных его противники в XIX веке) - это, если вдуматься, лучшая похвала ему. Уровень правосознания граждан не привносится разом, извне, не  повышается  от обязательного чтения сугубо научных книг, а  вырабатывается  постепенно, в том числе,  и в первую очередь, путем активного участия населения в судебных процессах.

 

Становление новой системы российской юстиции вскоре было  омрачено тем, что император, действуя по уже знакомой  нам схеме,  заменил Д. Н. Замятнина на посту  министра  юстиции К.  И.  фон дер Паленом. Карл Иванович абсолютно ничего не понимал  в юриспруденции, так  как  до своего назначения министром исполнял  обязанности  псковского  губернатора,  а еще раньше был директором департамента полиции (что наложило на него неизгладимый отпечаток). То ли от неизбывного прибалтийского патриотизма, то ли  по  простоте  душевной, Пален любил к месту  и  не  к месту повторять «У нас, в остзейском крае, совсем не так».  Неосведомленность  его  в  юридических вопросах  оказалась  настолько пугающей,  что  исполняющим обязанности министра юстиции на  некоторое время назначили князя С. Н. Урусова, пока будущий глава  ведомства пытался войти в курс дела. Однако это не помешало  Палену активно вмешиваться в деятельность своего министерства  и  проводить ревизию судебных  уставов,  которые он  по должности обязан  был охранять от посягательств  на  них  с  любой  стороны.  Политическое равновесие по-прежнему оставалось главной целью Зимнего  дворца и по-прежнему требовало жертв.

 

Одновременно  с  судебной  реформой  шла  активная  работа по  созданию земского  и городского  самоуправления  [21].  Во главе  разработчиков  этих реформ оказался хорошо нам знакомый Н. А. Милютин, под руководством которого и  был  составлен первый проект,  вводивший  в  стране  земские  учреждения.  Земская реформа, гораздо  менее удачная, чем судебная, поначалу  считалась в обществе гораздо более  значимой, а  может быть, и судьбоносной.  Правда,  у власть  предержащих было на этот  счет  особое  мнение. Александр II видел в земстве  лишь  необходимую  компенсацию  дворянству  за  потерю  власти  над крепостными  крестьянами.  Поделившись с первым сословием  частью власти  на местах,   император  надеялся   подсластить  ему  горькую  пилюлю,   которую представляла  собой  отмена  крепостного  права.  Бюрократия в  массе  своей считала данную реформу ни к чему не обязывающим реверансом в адрес помещиков и  была  по-своему права.  Консервативное  дворянство  надеялось, что  новые органы самоуправления дадут ему возможность сбросить опеку чиновничества над провинцией и стать хозяином в губерниях. Наконец, либералы в правительстве и на  периферии мечтали  о  том, что земства  сделаются органами национального примирения и началом строительства государства снизу вверх.

 

Однако для этого  их должны  были провозгласить всесословными, наделить достаточно широкими полномочиями, дать возможность формировать свой бюджет и сделать их  относительно независимыми от  государственных органов.  В  таком случае дворяне, купцы, крестьяне, интеллигенция, мещане, работая в  земствах бок  о бок, имели бы шанс научиться разговаривать и понимать друг друга, что могло бы умерить  межсословную рознь, разъедавшую Россию в  течение  долгого времени.  Более  того,  земства  могли  стать фундаментом  для  постепенного выстраивания  государственных  органов  не сверху вниз, что было традиционно для России, а  снизу вверх, что сделало бы здание державы более естественным и прочным.

 

Что  же  произошло  в   действительности?  После  объявления  о  начале проведения крестьянской реформы министром внутренних дел был назначен  П. А.  Валуев - деятель весьма честолюбивый, обладавший  противоречивыми взглядами.  Первым   толчком  к  началу  удачной  карьеры  Петра   Александровича  стало определение его на  службу во  II отделение  Собственной Его  Императорского Величества канцелярии. Он оказался удачлив  и  в службе, и в  личной  жизни, женившись  на   дочери   П.   А.  Вяземского,  успешно  продвигавшегося   по бюрократической лестнице в царствование  Николая I. Да и работа  под началом столь блестящего чиновника, как М. М. Сперанский, не могла пройти бесследно.

 

В 1855 году Валуев, будучи курляндским гражданским  губернатором, пишет и распространяет записку  под  названием «Дума  русского во  второй половине 1855 года». В  этом  резко  критическом  сочинении  говорилось, в частности, следующее: «Взгляните на годовые отчеты: везде сделано все  возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется должный порядок. Взгляните на  дело...  и редко где окажется прочная  плодотворная  почва. Сверху - блеск, внизу  - гниль...» Смелая  и умная  записка  открыла  Валуеву двери  салонов  великой княгини Елены Павловны и великого князя  Константина Николаевича,  но,  как показали  дальнейшие события, Петр  Александрович,  разделяя  некоторые  их взгляды, все же не  сделался   верным  соратником   и  единомышленником высокопоставленных реформаторов.

 

С 1859 года он управляет двумя из четырех департаментов Министерства государственных имуществ,  то  есть становится правой  рукой министра М.  Н.  Муравьева.  Тот поручает  Валуеву написать проект  крестьянской реформы,  по которому освобождение селян было бы растянуто на долгие десятилетия. Однако Петр Александрович, по его собственному выражению, «ставит паруса по ветру», стараясь не слишком расходиться  с позицией, занятой императором, и это  ему удается. Сделавшись министром  внутренних дел, он попытался  решить  сложную задачу - сохранить  традиционный абсолютизм и одновременно провести либерализацию верховного управления. Сам Валуев был сторонником постепенного освобождения из-под властной опеки любых созревших для самостоятельной жизни общественных элементов. Так, в ходе реализации крестьянской реформы, по  его мнению, рядом с дворянином-помещиком должен был постепенно встать зажиточный крестьянин-собственник.

 

Сложность, двойственность позиции Валуева проистекала не только  от неоформленности  его  взглядов,  но  и  от  неоднозначного  характера  самих александровских реформ. Ведь их цель вполне  может быть понята и как веха на пути гражданского раскрепощения общества, и  как отчаянный способ сохранения российской монархии  в ее неизменном виде. Суть многократно пережитой Петром Александровичем драмы заключалась в выполнении дел,  заведомо им не  вполне или даже вовсе неодобряемых. Часто это  была  обычная для чиновничьего мира драма самоуничижения личности, «закабаленной  служить»,  реже -  драма осознанного примирения с  реальностью, которую ни правителям нашим,  ни  нам переделать не дано.

 

В чисто политическом смысле  позиция Валуева являлась попыткой  создать новый, более устойчивый и многочисленный центр с ориентацией на правые силы.

 

Однако,  во-первых,  фигура  министра  оказалась  недостаточно  весомой  для общества,  во-вторых,   взгляды  и  симпатии влекли  его  исключительно  к консерваторам. В результате  вместо стабилизации положения в стране политика Валуева еще больше  раскачала государственный корабль.  В  самом  деле,  как можно  было  понять и  логично  расценить увольнение  им  лучших  российских губернаторов Арцимовича, Грота,  Муравьева,  урезание прав земств, борьбу  с новыми   судебными   уставами   и   одновременное предложение превратить Государственный  Совет в австрийский  рейхсрат  (парламент),   для   чего предполагалось   созвать  собрание  представителей  от  всех  сословий  или, например, протест Валуева против исключительно репрессивных мер, применяемых полицией против оппозиционных элементов общества?

 

Сам  же  закон  о местном самоуправлении,  принятый в  1864 году, четко определил структуру земских учреждений и их компетенцию. Земства вводились в уездах  и  губерниях,  и  каждое  из  них  имело  распорядительные  (земские собрания)  и  исполнительные  (земские  управы)  органы.  Уездные   собрания избирались  по куриям  (разрядам)  землевладельцами,  сельскими  обществами, городскими избирателями. Губернские собрания  избирались на съездах  уездных земств из  числа  гласных (выбранных  населением  уездов депутатов). Земства должны  были заниматься  местными путями  сообщения,  учреждениями народного образования,  больницами,  тюрьмами, снабжением  населения  продовольствием, учреждениями  общественного призрения  (сиротские  дома,  дома  престарелых, инвалидов  и  пр.).  Перечень задач вроде был впечатляющий,  но деятельность земств  могла  быть гораздо  более эффективной.  Однако  они  (земства) были введены лишь в  34  из  59  российских  губерний и  16  областей, но главное заключалось  в том,  что средства, переданные земствам  не  превышали  40-50 тысяч  рублей в  год,  а содержание  земских учреждений обходилось  в 80-100 тысяч рублей.

 

Функционирование  земских  учреждений  допускало  только  на уездном  и губернском  уровнях.  В  ходе  реформы  не  было   создано   ни  высшего   - Всероссийского  земства, ни  низших - волостных. Все  это позволило шутникам называть  земства «зданием без  фундамента и  крыши». По  словам  известного консервативного    журналиста   М.   Н.   Каткова,   в   России   получилось самоуправление, напоминавшее гримасу  человека, который хочет чихнуть, но не может этого сделать. Кроме  того,  Валуев поправками  к закону о  выборах  в земства  добился  преобладания  в  них  дворянства.  Всесословность  органов самоуправления,   провозглашенная   Милютиным,  на  деле  обернулась  новыми дворянскими  привилегиями,  и  ни о каком сословном  примирении  посредством земств теперь не могло быть и речи.

 

Несколько  нарушая хронологию событий,  но  сохраняя  внутреннюю логику разговора, отметим, что 16  июня 1870  года в стране была  проведена реформа городского  самоуправления.  Подготовка   к  ней  началась   в  1862  год  с Высочайшего  повеления «приступить  к  улучшению общественного управления во всех  городах  империи»  и  учреждения в  509  городах  особых  комиссий  из депутатов   всех   сословий,   владевших   недвижимой   собственностью.   По разработанному  ими  закону  1870 года  распорядительными органами в городах стали городские думы, а исполнительными - избранные думами городские управы.  Думы избирались раз в четыре года  и численность их гласных колебалась от 30 до  72  человек  (в  столичных думах  гласных  было  значительно  больше:  в Петербурге -  250, в Москве - 180). Управа  включала  в  себя  2-3 человека, действовавших под руководством городского головы.

 

К выборам в думы допускались лица, достигшие 25 лет,  из числа платящих городские налоги и подати. Лично голосовать могли только мужчины, за женщин, имевших право голоса,  голосовали их отцы, мужья, братья  и  т. п. Лишенными избирательных  прав оказались  наемные рабочие,  а  также интеллигенция,  не владевшая недвижимой собственностью.  Подобные правила привели к тому, что в 46 крупнейших  городах империи  избиратели составляли 5,6%  от общего  числа жителей. Полномочия же  городского управления  в целом были теми же, что и у земских учреждений.

 

Таким образом, важнейшие реформы -  крестьянская, земская и судебная  - вместо  того, чтобы сблизить позиции  общества  и правительства, еще  больше разъединили  их.  Не изменили  этой  тенденции  и  преобразования  в области просвещения  и  цензуры, хотя ими  занимался весьма достойный и  незаурядный человек.  Судьба  министра  народного  просвещения   Александра  Васильевича Головнина  была предопределена  его встречей  с великим князем  Константином Николаевичем,   чьим   секретарем  он  вначале   и   стал.  Человек   высоко образованный,  знавший в совершенстве  английский,  французский,  немецкий и итальянский  языки,  Головнин  являлся  посредником между  великим князем  и ведущими реформаторами александровского царствования. Заняв в 1862 году пост министра  народного   просвещения,  он  сумел  поставить  свое   традиционно периферийное  ведомство  в  один  ряд  с  ведущими  министерствами  империи.  Необходимо отметить, что  работали в его подчинении отнюдь не талантливейшие педагоги  страны,  а в  основном заслуженные в  прошлом  командиры  воинских частей  и подразделений, для которых  служба  на  ниве  просвещения являлась своеобразной синекурой. И все же министерство Головнина успело сделать очень многое. Сельские училища,  учительские  семинарии  (педагогические училища), Комитет  грамотности,  Педагогическое  общество,  новые  уставы  гимназий  и университетов  - таковы любимые  детища Александра Васильевича.  А  как  ему доставалось   от  противников!  Сколько  нападок   пришлось   вынести  этому непреклонному человеку!  Ведь  в педагогике,  как и в истории, у нас  всегда разбирались все, и примерно с  тем же успехом. «Человек  самого тонкого ума, горячий патриот», - писал о Головнине известный историк М. И. Семеновский, и эта оценка не выглядит преувеличенной или несправедливой.

 

Реформа средней школы стала результатом компромисса  между сторонниками классического  и  приверженцами  реального  образования.  В ней использованы заключения и предложения 110  педагогических учреждений и  255 частных  лиц.  Новый  устав  школы, написанный  под  руководством  Головнина,  провозглашал принцип равенства детей всех сословий без различия вероисповедания. Согласно этому  документу в России создавались семиклассные гимназии двоякого типа  - классические  и  реальные,  а  также  прогимназии  с  четырехгодичным сроком обучения.  В  классических  гимназиях  в основу было  положено  преподавание гуманитарных дисциплин  и  древних  («классических»)  языков  - греческого и латыни.  В  реальных повышенное  внимание уделялось занятиям  математикой  и естествознанием.

 

Принцип  равенства  детей в деле образования  не был выдержан в  полной мере. Достаточно высокая плата за обучение в гимназиях делала их практически недоступными для выходцев  из  крестьянства и городских  низов.  Кроме того, право  поступать  в университеты  без экзаменов  получали только  выпускники классических гимназий, из реальных же - прямая дорога вела  в другие  высшие учебные  заведения. Память, ощущения  детства  и юности часто  вмешиваются в наши взрослые  дела и играют в  них достаточно  важную роль. Проводя реформу системы   образования,  Александр   Николаевич  не  мог  не  вспомнить  годы собственного обучения, уроки столь любимого им Жуковского.

 

Во  всяком  случае  он  был  согласен  со своим  учителем  в  том,  что образование  есть  благо,  что  именно  гуманитарные  науки делают  человека гражданином.  Огражденный  благодаря  стараниям отца от трудных  наполненных многочасовой  «долбежкой» занятий латынью и  греческим,  император счел  эти учебные  предметы  необходимыми  для  истинно образованного человека.  Да  и убеждение, что образование, которое в принципе должно быть доступно каждому, далеко не  всех  делает  счастливыми  и равными,  - тоже оттуда, из  юности.  Интересно,  что  в  документах,  посвященных  реформе  высшего  образования, влияние личного  опыта  императора  почти совсем не  заметно - ему  ведь  не довелось сидеть на студенческой скамье.

 

Новый университетский устав  был утвержден 18 июня 1862  года [22]. Он восстанавливал   автономию университетов, отмененную   Николаем   I  под впечатлением  революционных  событий  в Европе  в  1848  году. Ни войска, ни полиция не могли  теперь вступить на территорию университета без  разрешения его ректора. Делами университетов руководили  ученые советы, состоявшие из преподавателей и  сотрудников  учебного  заведения.  Они  избирали ректоров, утверждали учебные планы, замещали вакансии на кафедрах. А. В. Головин хотел пойти еще дальше  и   разрешить  студентам  создавать  свои  объединения (корпорации),  но  это  предложение  не  было  поддержано монархом,  который опасался,  что  студенческие корпорации превратятся  в  центры политической оппозиции.  Головнин оказался причастным и  к реформе цензурной, так  как до середины 1860-х годов цензура находилась в ведении его министерства.

 

В   1865  году  Александр  II   утвердил   разработанные  Министерством просвещения и Министерством внутренних дел «Временные правила о цензуре».  И хотя они распространялись на печатную продукцию только Петербурга и  Москвы, это  был  явный   шаг  вперед.  Согласно  «Временным   правилам»  отменялась предварительная (то есть на стадии сдачи  рукописи  в  издательство) цензура крупных  по  объему  произведений.   Правительственные  и  научные   издания цензурному контролю вообще не подлежали. Министр внутренних  дел под крупный залог мог  освободить от предварительной цензуры и центральные периодические издания. Отвечали же авторы  и издатели  за напечатанные ими  произведения в строго судебном порядке. Эта  реформа в целом оказалась самой робкой из всех преобразовании  1860-1870-х  годов.  Александр  II  по-прежнему  не  доверял пишущей  братии,  точнее,  продолжал  опасаться  общества,  мнение  которого выражали журналисты и писатели.

 

Усиливающееся расхождение власти  и  общества не могла  приостановить и военная реформа, касавшаяся всех и каждого  в империи. А ведь она явилась не просто  очередным  перетряхиванием  одной  из  сфер  государственной  жизни.  Военная  реформа в России всегда была  событием знаковым,  поскольку армия и флот - это любимые детища государства и гордость нации. Одновременно - это и их любимые  игрушки, символизирующие  мощь  и  величие страны.  Обязательный ежедневный  (зимой в  манеже)  развод  гвардейских полков, лагерные  сборы в Красном Селе,  постоянные  объезды монархом  войск,  расположенных  в разных концах  империи,  учения  и   маневры,  торжественные  парады,  напоминающие балетное действо... Понятно, что  к  реформированию армии власть  относилась ревниво и бережно, а потому преобразования в ней растянулись на восемнадцать лет. Не будем  забывать и  о том, что  армия  и  флот  - механизмы  сложные, многопрофильные, да и преобразовывать в них потребовалось очень многое.

 

Перемены начались  в 1856 году с того, что  срок  солдатской службы был сокращен до  15  лет,  а численный состав вооруженных сил уменьшился  на 500 тысяч человек. Полный ход  преобразования набрали с ноября  1861 года, когда военным министром стал брат Николая Алексеевича Милютина Дмитрий Алексеевич.  В 1836 году он окончил Военную академию и поступил на службу в Гвардейский генеральный штаб. Позже недоброжелатели называли его «кабинетным стратегом», но это вопиюще  несправедливая  оценка. Перу Милютина действительно принадлежат интересные историко-аналитические работы:  «Описание экспедиции 1839 года в Северный Дагестан», «Итальянский поход Суворова», «История войны 1799  года между  Россией и Францией при Павле I», но написаны они отнюдь не кабинетным  ученым. В конце  1838  года  Дмитрий Алексеевич  по  собственной просьбе был впервые откомандирован на Кавказ, а почти двадцать лет  спустя в 1856-1857 годах там же участвовал в разработке операции по пленению  Шамиля, успешное  проведение  которой  предопределило  исход   военных  действий  на Кавказе.

 

По своим политическим взглядам Милютин был либералом-западником, что не удивительно, поскольку с 1840-х годов он приятельствовал с Т. Н. Грановским, В. И. Боткиным, К. Д. Кавелиным, Б. Н. Чичериным и другими видными деятелями западничества.  Он являлся  страстным  противником  крепостничества,  всегда готовым к открытой  борьбе  с этим злом.  Уже  в 1840-х  годах  он с помощью своего  могущественного  дяди,  министра   государственных  имуществ  П.  Д.  Киселева,  перевел  принадлежащих  ему  крепостных в  разряд государственных крестьян.  «Я  перестал быть помещиком-душевладельцем,  -  радовался Дмитрий Алексеевич, - и совесть моя успокоилась».

 

В доме  Милютина  царила необычайная  простота, приводящая в  изумление тех, кто помнил роскошные апартаменты николаевского военного министра  А. И.  Чернышева.  Когда  Милютину  был дарован  графский титул, знакомые  пытались поздравить  его  с  этим  торжественным  событием.  «Как  вам не  стыдно!  - возмущался Дмитрий Алексеевич.  - Пускай другие  поздравляют, а вы... знаете меня  столько  лет  и  считаете  нужным  поздравлять...»  Он  был  человеком хладнокровным, равнодушным  к чинам, несколько замкнутым. Работоспособностью обладал  феноменальной. Однажды на Кавказе Милютину  поручили  найти решение некой серьезной задачи, и он целый месяц просидел над ней, не выходя из дому буквально ни на  шаг.  Без занятий Дмитрий Алексеевич  не  мог оставаться ни одной минуты. Когда он сделался военным  министром, подчиненные шутили, что, оставаясь  без  дела,  Милютин  усердно  запечатывал  конверты со  служебной корреспонденцией, наклеивал на них марки  или  набрасывал такие резолюции на входящие   бумаги,   что  канцеляристам   после   этого   оставалось  только переписывать сделанное министром.

 

Проведение  военной   реформы  потребовало  от   него   нечеловеческого напряжения  сил.  Часто  повторялась  та ситуация, которую  Милютин  однажды описал  в  своем  дневнике.  «Как-то,  - вспоминал он,  - удалось заручиться обещанием  государя подписать указ на другой день. Я уже праздновал победу и почти всю ночь посвятил подготовительной  работе...  Но!.. Вечером и  ранним утром ополчились...  на меня такие силы, что монарх, когда я к нему явился с готовым Высочайшим  повелением, встретил  меня словами:  «Как хочешь,  а наш проект  не  прошел.  Прости,  пока я ничего сделать  не могу» [23].  Морской министр Н. К. Краббе рассказывал, как проходило обсуждение введения всеобщей воинской повинности в  Государственном  Совете. «Сегодня  Дмитрий Алексеевич был неузнаваем.  Он не ожидал нападения,  и сам бросался на  противника,  да так, что  вчуже было жутко... Зубами в  глотку и  через хребет.  Совсем лев.  Наши  старички  разъехались  перепуганные».  Милютин  в те годы  не единожды оказывался на грани  отставки,  но каждый раз императору удавалось сохранить его на министерском посту. Так продолжалось до весны 1881 года...

 

Свою деятельность Милютин  начал  с уменьшения централизации управления армией  и  предоставления большей самостоятельности военному руководству  на местах (к 1871 году Россия была разделена на 14 военных округов, командующие которыми наделялись весьма ощутимой властью). Была запрещена отдача  людей в солдаты за  совершенные ими преступления, отменены  телесные  наказания  для рядового  состава,  введено  обязательное обучение  солдат  грамоте и счету, проведено  перевооружение  армии нарезным оружием,  заряжающимся с  казенной части, улучшены офицерские кадры. Венцом же военной реформы стало введение с 1 января  1874 года устава о всеобщей воинской повинности. Этот устав, резко сокращавший срок действительной военной службы и вводивший понятие «запаса», позволил заметно сократить расходы на армию в  мирное  время  и развертывать значительные силы в преддверии войны.

 

Как   и   крестьянская   реформа,   военная   встретила    ожесточенное сопротивление ретроградов, обвинявших Милютина в  попытках уравнять дворян с чернью, исчезновении боевого духа армии, забвении традиций русского оружия и т.  п. Однако военный министр, опираясь  на неизменную поддержку императора, довел  дело до конца. Очень точно определил его усилия замечательный русский юрист А. Ф.  Кони.  «Милютин,  - писал  он,  - обратил дело  защиты родины и суровой тяготы для многих  в высокий долг для всех и из одиночного несчастья в  общую  повинность». После  гибели Александра  II  военный министр,  как и другие реформаторы оказался ненужным новому правителю. Он доживал свой век в Крыму,  в Симеизе, охотно принимал  гостей и умер глубоким стариком  в  1912 году.

 

Последней   проблемой,  о   которой   стоит   поговорить   прежде,  чем рассматривать  «здание  реформ» в целом и  рассуждать об особенностях  этого здания,  является  вопрос  о  проектах  конституционного  устройства России.  Поднятый  в начале  XIX века Александром  I, он буквально витал в  воздухе в 1860-1870-х годах, постоянно натыкаясь  на  нежелание, боязнь Александра  II делиться властью с  обществом. А  откуда у  него,  скажите на милость, могло возникнуть такое  желание или вообще твердая и взвешенная линия поведения по данному поводу? К. Д. Кавелин, имея в виду российскую интеллигенцию, говорил об «отсутствии между поколениями умственной и нравственной преемственности».  А была ли такая преемственность у российских  монархов XVIII-XIX  веков?  Не будем забывать,  что в  эти  столетия не всегда соблюдалась даже  физическая преемственность власти,  то  есть  переход  престола  к безусловно законному наследнику. А что уж говорить о сути правления!

 

Петр I подвергает ломке традиционный государственный  аппарат, Церковь, социальные отношения, элементы  культуры. Преемники Петра, не говоря об этом вслух, потихоньку  хоронят  его  политическое  наследие  просто потому, что оказываются не  в силах   освоить его и продолжить начатое монархом-реформатором. Павел I старается   разрушить все, созданное матерью-императрицей. Александр I отказывается от  отцовских  методов управления  страной. Николай  I,  считая проекты  брата  гибельной  утопией, доводит  до  абсурда  попытки  лично  проконтролировать  все  стороны  жизни общества.  Наконец,  Александр  II,  пусть  и  под давлением  обстоятельств, вынужден отказаться от милой его сердцу отцовской системы руководства нацией и  пуститься в самостоятельное плавание. Стоит ли тут  говорить о  серьезной преемственности  власти, о  продолжении  глубокой  традиции во  внутренней и внешней политике?

 

К тому же вопрос о  конституционной монархии в России в XIX  веке - это вопрос не только  об  уступках со  стороны трона,  но и о самостоятельности, зрелости, «политичности»  дворянского общества. Именно дворянского общества, как наиболее свободного, грамотного, состоятельного и организованного. А это общество,  коли называть  вещи своими именами, давно продало  право  реально участвовать в политической жизни государства если не за чечевичную похлебку, то за  нечто  немногим более ценное. На  протяжении всего XVIII  века первое сословие  активно  боролось  лишь   за  свое  освобождение  от  обязательной государственной  службы и за сохранение монополии  на  владение  крепостными крестьянами.  Жалованная  грамота  дворянству  1785 года  удовлетворила  его желания,   но   после   ее   появления   выяснилось   некое   парадоксальное обстоятельство. Оказалось, что призывы к  более  энергичной службе  монарху, звучавшие с трона,  означали усиление зависимости самодержца  от дворянства, освобождение   же   первого   сословия  от   обязательной  службы   вело   к автоматическому отстранению его от участия в политических делах  и  усилению единоличной  власти  императора.  А  теперь  подумаем, мог ли  Александр  II отважиться на  то, чтобы вместе с крепостным правом отнять у  этого сословия еще  и право  не служить,  дарованное Екатериной  II,  причем дарованное  по настоянию самого дворянства?

 

Может  быть,  именно  поэтому  проекты,  хотя бы  отчасти  напоминавшие конституционные, воспринимались им с  обидой, недоверием, страхом (во всяком случае, император всегда мог  сделать вид, что им движут именно эти мотивы).  Что же касается  страха, то боялся он отнюдь не  за себя. В 1862 году П.  А.  Валуев  записал  свою  беседу с Александром II:  «Государь долго  говорил  о современном  положении  дел  и о  моих  предложениях  насчет  преобразования Государственного Совета. Он повторил  однажды уже сказанное, что  противится установлению  конституции  не потому, что  дорожит  властью, но потому,  что убежден,  что это принесло  бы несчастье России и  привело бы к ее распаду».  Этот  разговор  не  помешал  Валуеву  через  год  подать  монарху записку  с предложением созвать  съезд государственных гласных (депутатов)  и  наделить его  законосовещательными  правами. В  1866 году  великий  князь  Константин Николаевич посоветовал брату учредить  совещательное  собрание из 46 лиц: 35 представителей губернских  земств и 11 -  от  крупных  городов.  Оба проекта остались, и мы можем догадаться почему, без высочайшего ответа.

 

Потребовались тяжелые испытания, война правительства с революционным народничеством не на  жизнь,  а на смерть,  чтобы «верхи»  начали осознавать необходимость  политических  изменений  в  стране.  Еще в 1865  году  Валуев записал  в   своем  дневнике:  «Что  и   кто  теперь  Россия?  Все  сословия разъединены. Внутри  них разлад  и колебания.  Все законы  в переделке.  Все основы в движении...  Один государь  теперь представляет и  знаменует  собой цельность  и  единство  империи.  Он   один  может  укрепить  пошатнувшееся, остановить колеблющееся, сплотить раздвоившееся...»  Как вам кажется, чего в этих словах больше:  политического расчета  или веры в  чудо, которое должно было быть явлено императором, в чудо, которому не оказалось места в реальной жизни? Гораздо более  трезво оценивал ситуацию в  1879  году Д.  А. Милютин: «Действительно  нельзя  не  признать,  что  все  государственное  устройство требует  коренной  реформы  снизу  доверху.  К  крайнему  прискорбию,  такая колоссальная  работа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не  в  состоянии подняться выше точки зрения  полицмейстера или даже квартального.

 

Ну а  Александр  II, он-то мог подняться выше точки  зрения полицейских чинов? В 1880 году германский император преисполненный,  видимо, родственных чувств, обратился к своему племяннику в России с тем, чтобы предостеречь его от  введения  в  стране представительного  правления.  Александр  Николаевич ответил, что  «не только не имеет  намерения дать  России  конституцию, но и впредь, пока жив, не сделает этой ошибки». Вскоре самодержцу  вновь пришлось произвести  переоценку  ценностей.   В  том  же  1880  году  провозглашенный диктатором России,  а затем  назначенный министром внутренних дел генерал М. Т. Лорис-Меликов  представил  императору  проект  конституции  собственного сочинения.

 

Граф Михаил Тариелович Лорис-Меликов  являлся в петербургском «свете» и в  рядах   столичной  бюрократии  фигурой   совершенно  случайной.  Он   сам рассказывал  друзьям, что  его  отец был человеком  полудиким,  едва умевшим подписать по-армянски свою фамилию. В 11 лет Михаила отвезли  в Петербург, в «большую конюшню»,  как ласково называли юнкерское кавалерийское училище его воспитанники.  По окончании училища Лорис-Меликов вернулся на  Кавказ и стал адъютантом графа М.  С. Воронцова, наместника в  этом регионе и командующего Кавказским корпусом. Михаил Тариелович приобрел всероссийскую известность во время Русско-турецкой войны  1877-1878 годов, когда возглавляемые  им войска держали фронт  против турок на  Кавказе  и  взяли ряд  стратегически  важных крепостей.

 

Вскоре после окончания  войны его бросили  на борьбу с  эпидемией чумы, вспыхнувшей под Царицыном. Он не только успешно справился с  эпидемией, но и вернул в казну часть суммы, отпущенной на борьбу с болезнью, что в столичном «свете» сочли  оригинальничанием  и  желанием  обратить  на  себя  внимание властей. После этого  с генералом начинают происходить волшебные приключения в духе арабских сказок тысячи  и одной  ночи. Абсолютно неожиданно  для всех Лорис-Меликов  был  назначен диктатором Харьковской  губернии, самодержавным повелителем 12 миллионов человек. У него и здесь дела пошли лучше, чем у его коллег  -   генерал-губернаторов   других   регионов.    Он   не   высылал «подозрительных» вагонами,  как Э. И.  Тотлебен в Одессе, и не надеялся лишь на увеличение количества полицейских чинов  и их агентов,  как И. В. Гурко в Петербурге.   Михаил   Тариелович  постарался   привлечь   на  свою  сторону харьковское общество,  чтобы выбить почву из-под ног революционеров,  лишить их моральной  и  материальной  поддержки публики.  И он  добился  своего,  в горячем 1879 году в харьковском крае не было произведено ни одного покушения против представителей местных властей.

 

После успехов в Харькове Лорис-Меликов был вызван  в Петербург.  Дело в том, что, когда  здесь зашла речь  о необходимости назначения всероссийского диктатора для  борьбы  с террористами,  Д. А. Милютин  предложил кандидатуру везучего генерала. Ее поддержали наследник престола великий  князь Александр Александрович и  его дядя,  великий князь  Константин Николаевич.  По словам самого  Лорис-Меликова: «Ни  один временщик  -  ни Меншиков,  ни  Бирон,  ни Аракчеев - никогда не имели такой всеобъемлющей власти». Общество по-разному восприняло  возвышение генерала: кому-то он казался  «спасителем отечества», «диктатором сердца», кому-то - «ближним боярином Мишелем I», «лисьим хвостом и  волчьей пастью». Оценки  хлесткие  и запоминающиеся, но на самом деле все оказалось гораздо проще.

 

Лорис-Меликов    был   человеком   терпимым,   убежденным   сторонником постепенного,  но неуклонного  прогресса (в чем  он  сходился  с императором Александром  II), обладал здравым смыслом и большим житейским опытом. Однако он  плохо знал  ситуацию  в  коренных  губерниях  России  и  особенности  их социально-экономической структуры. О народе, то есть крестьянстве, он  судил по солдатам, кавказским горцам  и художественной литературе (особенно уважал произведения Л. Н. Толстого). Кроме того, граф не имел широкой  поддержки  в «верхах», а значит, слабо представлял себе расстановку сил в Зимнем дворце и вокруг  него.  Это  не помешало ему  в феврале 1881 года заявить:  «Если моя власть  продолжится, то не пройдет и трех месяцев, как в России  заговорят о конституции».  И  слово  свое  он   сдержал,   о  конституции  действительно заговорили.

 

Замысел генерала состоял в создании временных подготовительных комиссий (подобных  Редакционным комиссиям  конца 1850-х годов). Помимо чиновников, в них  должны  были  войти  представители  земств крупнейших губерний  России.  Задачу   комиссий   составляли   выработка  новых   законов,   корректировка крестьянской  и  земской  реформ,  решение  некоторых  финансовых  вопросов.  Подготовленные   проекты  предлагалось   внести  в   Общую  комиссию,  также состоявшую из  представителей чиновничества и земств.  Одобренные ею проекты поступали на утверждение Государственного Совета и императора.

 

Проект  Лорис-Меликова  трудно  назвать  конституционным  документом  в полном смысле этого слова. Он мог стать конституцией, а мог не привести ни к чему  новому - все зависело от того, как  сложатся обстоятельства российской политической жизни. Сложно сказать,  что повлияло на решение  Александра II, но  он  в  конце концов одобрил проект графа. Может быть, император увидел в нем последнее доступное ему средство борьбы  с разрушительным терроризмом, а может  быть,  посчитал  его ни  к  чему  не  обязывающей уступкой  обществу.  Известие об  одобрении монархом проекта Лорис-Меликова должно было появиться в газетах 1-2 марта, но не судьба... А  все же, что действительно  заставило императора пойти на столь серьезный шаг? Ощущение  того, что власть висит на волоске,  страх за судьбу  новой семьи, равнодушие к  государственным делам?  Последнее ни в коем случае нельзя сбрасывать со счетов.

 

Медики  давно  и   упорно   говорят  о  некой  генетической  усталости, подстерегавшей последних самодержцев из рода Романовых, которая настигала их где-то после сорока прожитых монархами  лет. Не являлось  это обстоятельство секретом  и для  ближайшего окружения  Александра  II.  В 1869 году  великая княгиня  Елена  Павловна говорила Валуеву: «Это свойство  семьи. В известном возрасте наступает  усталость  и  пропадают  желания. Так было с императором Александром  I,  с  императором  Николаем...  Надо  им  помогать.   Надо  их поддерживать, ободрять, не давать видеть все в мрачном свете, искать и найти струну, которая могла бы дать им наслаждение».

 

Не споря с родственниками монарха и  не будучи специалистом-медиком, не могу,  тем не менее, не задаться вопросом: что способствовало развитию этого генетического  недуга?  Называют  огромные  физические и психологические нагрузки, связанные  с  управлением  страной, стрессы из-за тяжелого груза ответственности. Все это верно, но почему усталость начала наваливаться  на Романовых именно в XIX веке? Не потому ли, что оказался тяжел не груз власти сам по себе, а  разочарование от растущего бессилия власти, от невозможности сделать то, что хотелось бы совершить? Александр I уходит от государственных забот, когда выясняется, что ему не суждено ни отменить крепостное право, ни дать стране конституцию. Николай  I начинает  сетовать  на упадок сил, когда взлелеянная им система управления вдруг перестает казаться универсальной и всеобъемлющей.  Александр  II  устает, когда  оказывается,  что его реформы, которыми  он надеялся  осчастливить страну, не устраивают  большую часть  ее населения.

 

Разочарование нашего героя, судя по всему, было особенно сильным. Князь В.  П. Мещерский вспоминал: «Десять лет  прошло с начала  его  царствования.  Сколько людей наговорили ему в эти  десять лет худого о  худом, и  как мало, напротив, люди говорили ему хорошего о  хорошем... Печать  на  одну четверть говорила  о благодарности  и  на три четверти  говорила  во  имя  отрицания, обличения  и  осуждения.  Каждый день подавались государю в разных видах все людские злые  отзывы и  злые  сплетни...  А  первые дни  своего царствования государь только и жил для мечтания и желания добра...  Но  нет...  что бы ни делал государь,  все дела встречала  критика одних и нетерпеливые требования другого от других...  трудно  было  при этих условиях,  окружавших царя,  не разочароваться».

 

Трудно  было  в  этих  условиях не  только  не разочароваться, но и  не махнуть  на все рукой, не захандрить. А русская  хандра...  Да, она является ближайшей  родственницей английского сплина,  но,  несмотря  на  родственные отношения,  между  ними  существует  качественная  разница.  Сплин  - скука, заставляющая  терять  вкус к наслаждениям,  это,  по словам Н. М. Карамзина, «несчастье от  счастья».  Он, пусть и с трудом,  поддается лечению: перемена рода занятий, путешествие,  коллекционирование,  чудачества  и  т. п. Хандра абсолютно неизлечима, что ни предпринимай. Мыслящий россиянин, заболевший ею (а это обязательно должен  быть  человек мыслящий и чувствующий), оказывался носителем некой  судьбы, находился  в постоянном поиске смысла и цели  своей жизни.

 

Все они: онегины, печорины и иже  с ними - пытались «мысль  разрешить», то есть определить причины  болезни, преодолеть  ее.  И все они приходили  к убеждению,  что  «ничего   нельзя  и  не  нужно  делать»,  они   становились принципиальными  «недеятелями», на них появлялось  некое моральное пятно. Не примешивалась ли к ощущениям нашего  героя  эта русская  хандра, которая для него была не просто  русской, но еще и царской? Император постоянно ищет  не столько смысл  своей  жизни (он-то ему  ясен с  детских лет), сколько  смысл своего царствования, что  удваивает нравственные мучения  его  как  человека частного и как человека власти. Он  не только культурно одинок  в стране, не готовой к восприятию его культуры, но и одинок потому, что вынужден метаться между различными ориентирами, не имея  возможности выбрать один  из них.  Он «недеятель»,  который вынужден  постоянно  действовать, даже если не видит в своих усилиях  особого смысла. Физическое  и  духовное одиночество  русского монарха делало его фигурой более трагической, чем «лишние люди» из известных литературных произведений. Действительно, какие оценки  своих деяний  он мог услышать от окружающих?

 

Преобразования 1860-1870-х годов  приветствовались действительно далеко не  всеми  представителями  даже  монархического  лагеря.  К.  Н.  Леонтьев, например,  считал,  что  именно  размывание  четких  сословных границ  между «верхами»  и  «низами»,  начавшееся в середине XIX века. приведет к крушению самодержавия.  Л. А. Тихомиров вообще утверждал, что только  после 1861 года Россия  превращается в настоящее  полицейское  бюрократическое  государство, подобное  европейским  монархиям XVIII  столетия.  Неужели все действительно было так  плохо, и реформы Александра II не принесли стране  никакой пользы?  Или,  наоборот,  они  дали России мощный толчок, позволивший ей  вернуться в семью  великих  держав?  И  вообще,  существует  ли   однозначный  ответ  на поставленные в 1870-х годах перед нашим отечеством вопросы?

 

Никто, пожалуй, не спорит с тем, что в  1870-х годах  страна становится иной.  Тип  и  темп российской  жизни определились  на несколько десятилетий вперед именно  реформами  Александра  II.  Это, конечно, в  три-четыре  раза меньший срок, нежели действия преобразований  Петра Великого, но ведь и  ход исторического развития России  заметно ускорился, да и события 1917 года  не стояли на пути  реформ  первого  российского  императора. Особенно  заметны, естественно,  экономические  успехи государства в 1860-1880-х годах. В  1858 году дефицит  бюджета  России  составлял 14  миллионов рублей. Однако  после учреждения в  1860 году  Государственного банка и благодаря  умелой политике министра  финансов М.  X.  Рейтерна  с  1866  года доходы  бюджета  начинают превышать его  расходы, а  с 1871 года понятие  дефицита становится для него неактуальным. Вывоз основной экспортной культуры - хлеба - из России вырос с 1856 по 1876 год в  три  с лишним раза. Страну покрыла  сеть железных дорог; акции  российских  железнодорожных  компаний успешно размещались  в  Англии, Франции и Германии.  На мировом уровне  проходили всероссийские промышленные выставки в Петербурге и в Москве.

 

Можно, наверное, согласиться с А.  В.  Никитенко [25],  который  в свое время  писал:   «Вот  формула  того,  как   могли  бы   удовлетвориться  все рассудительные  люди нашего времени со стороны правительства - поддержание всех  реформ нынешнего  царствования, со  стороны общества  - деятельность в пределах этих  реформ». Но то ли рассудительных людей  в  России всегда было маловато,  то  ли  рассуждали  они не о том, но...  Ради соблюдения истины и объективности   отметим,   что,   говоря   о   реформаторских   возможностях самодержавия, приходится согласиться с тем, что преобразования Александра II - это тот условный круг, выйти  за который  данная власть  была  неспособна.  Даже утвержденные ею реформы в ходе  их  практического  претворения в  жизнь оказывались не совсем по мерке и самодержавию и привыкшему к  опеке «сверху» обществу.  За   границей  же   александровских  реформ  начиналась   область прерогатив монарха, вторгаться в нее трон не позволял никому.

 

Александр II заметно изменил свои пристрастия юношеских лет,  отказался от многих привычек  и заветов отца,  но от принципов самодержавия отрешиться не  мог, хотя... Если  вспомнить о конституционном  проекте  Лорис-Меликова, можно, наверное, говорить  о попытке  вырваться  и  из этого  политического, круга  одиночества...  Но  нет, слишком неравными были силы,  слишком сильно сопротивление и справа, и слева (о чем еще  мы поговорим подробнее), слишком отличалась  ситуация, в которой  оказался наш  герой, и от  той,  в  которой находился его  отец, и от  той, в которой  окажется его  сын. Если позволить себе такой довольно неуклюжий образ, то Александр II порою представляется не вершиной  общественно-политической пирамиды,  а  центром  ее  устойчивости.  Подобная позиция тяжела, она привычна для атлантов, но не для монархов.

 

Хотя порой и в самом деле казалось, что еще чуть-чуть и у здания реформ появится достойное завершение  в виде преобразованного политического  строя.  Не судьба...  Третий круг одиночества сжимал вокруг императора свое кольцо, ведя его к предсказанной французской гадалкой и уготованной Историей гибели.

 

Источник «Библиотека Машкова»