Теперь пришла пора вернуться к нашему герою и посмотреть, что ему лично принесла «шапка Мономаха», а прежде - насколько он был готов к вступлению на престол  и  действительно  ли  оказался  одиноким «по определению»,  в  силу занимаемого им  поста. Начнем  с  того, что  Александр II  искренне  верил в преимущества неограниченного правления.  Он вполне мог  бы разделить взгляды одного из самых умных и пылких защитников монархической государственности Л.  А.  Тихомирова, если бы основные труды  последнего  вышли на  несколько  лет раньше, и монарх мог бы с ними ознакомиться. Тихомиров,  в частности, писал: «Династическая идея  делает  личность царя живым  воплощением того идеала, к которому стремится нация».

 

Далее он вычленил основные принципы монархической власти, которые нам будет небесполезно припомнить:

 

·        самообладание;

·        следование долгу;

·        справедливость;

·        соблюдение законности;

·        сознание своей безусловной необходимости нации;

·        осуществление назревшего и недопущение нации до роковых ошибок.

 

Понятно, что каждому из  нас  трудно  сегодня вообразить себя  реальным самодержцем,  но  никто не  мешает нам  оценить  не  только  тяжесть власти, сложность задач, стоявших  перед Александром II, но и груз надежд, которые возлагались на него. Не по себе становится  от  одних  только определений качеств  личности: вершитель судеб;  гений  нации; защитник  справедливости, законности и прогрессивной  эволюции - ведь их надо  понимать в самом что ни на  есть  прямом смысле. Никаких послаблений, никакого отдыха и  непрерывный самоконтроль,  как необходимое дополнение к постоянному контролю  со стороны окружающих.  При  том  авторитете, которым обладал  монарх,  он  должен  был прежде,  чем  высказать свое мнение, обдумывать, кому какие слова  можно или нельзя говорить.  Он вообще всегда был должен. При всей своей  независимости любой самодержец неизбежно попадал в полную  зависимость от  того положения, которое  занял.  Сказать, что ощущаешь себя при  этом  на  сцене под  лучами софитов,  значит не  сказать ничего.  Это не  сцена, не трибуна, не амвон  - человека просто нет. Вместо него - образ, лик, на который истово молится вся страна, ожидая не реальных свершений, а чудес, возлагая не понятные надежды, а неразумные упования.

 

Фрейлина  новой  императрицы  Марии   Федоровны  А.  Ф.  Тютчева  (дочь знаменитого поэта Ф. И. Тютчева) [13] сочувственно и со знанием дела  писала о положении  самодержцев:  «Жизнь государей так строго распределена, они  до такой степени ограничены рамками не только своих  официальных  обязанностей, но и условных  развлечений, забот о здоровье, они  до такой степени являются рабами традиций, что неизбежно теряют непосредственность. Все живое навсегда вычеркнуто из их  жизни.  Никогда  они  не  имеют возможности  с  увлечением погрузиться в  чтение,  беседу или  размышление.  Им по часам надо  быть  на параде, в Сенате на прогулке, на приеме, не считаясь с тем, что у них на уме или на сердце...»

 

Да,  человек, вступающий на политическое поприще, перестает быть только самим собой и невольно пытается сделаться тем, чего от него требует характер занимаемой  должности.  В этом отношении ранг  самодержца является одним  из самых  трудных и даже показательных  в своей сложности. Сегодняшние политики во многом  сами выстраивают  ту стену,  которая отгораживает  их от всех, во всяком случае, они сами выбрали себе политическую стезю и, видимо, знали, на что  идут.  Да  и   стена-то   эта  зачастую   выглядит  чем-то  игрушечным, искусственным,  ненужным.  У  наследственных  монархов положение было совсем другое. Им по укоренившейся традиции доставался тот образ правителя, который сложился в сознании народа веками, и вряд ли они могли что-то изменить в нем кардинальным образом. Тяжело и больно выдавливать из себя по  капле раба, но каково  выдавливать   собственное  «я»?!  А  ведь  Александр  Николаевич  не принадлежал себе задолго  до того,  как вступил на престол. В  подтверждение этому  можно  привести  следующий  случай.  Однажды  во  время  заграничного путешествия,  о  котором  речь  шла  выше,  он  сильно   простудился.  Среди сопровождавшей  его  свиты поднялся  переполох,  но  каким  странным был это переполох!  Генерал  Кавелин  вызвал  к  себе доктора  Епихина и,  грозя ему кулаком, кричал: «Чтобы завтра его  величество был  здоров! Если  завтра его величество не выздоровеет совершенно, то я упеку тебя на гауптвахту здесь же в  Копенгагене».  Интересно,  в  столице  Дании  действительно  существовала гауптвахта для иностранцев, да и чем могло помочь больному заключение на нее доктора? Если бы такое  средство помогало при недомоганиях,  то врачами были бы заполнены не больницы, а исправительные учреждения.

 

Но  что поделаешь,  протокольные мероприятия срывались,  разве здесь до здоровья  наследника престола?  Впрочем, простого человеческого сочувствия и не разбавленной  государственными соображениями  заботы  великий  князь  или монарх  и  не  может  ожидать.  Как  у него не  могут  возникнуть и  простые человеческие отношения с кем  бы то  ни было  из окружающих (о  неокружающих речь  вообще  не идет:  как они  могут, в  принципе, общаться  с  монархом?) Слишком высок,  важен и  единствен  ранг  самодержца, чтобы  занимавший  его человек имел возможность  откровенничать с министрами, придворными, друзьями юности.  Для  них, как уже отмечалось, он был не столько реальной личностью, сколько символом нации и государства. Символ же не должен иметь человеческих слабостей  и пристрастий, с ним не ищут дружбы, ему поклоняются,  перед  ним заискивают, его уважают и чтят.

 

Маркиз де Кюстин, не преминувший заметить  данное обстоятельство, писал в 1839 году: «Мое путешествие по России началось как будто уже в Эмсе. Здесь я  встретил наследника, великого князя  Александра Николаевича, прибывшего в сопровождении  многочисленного  двора  в  10  или  12  каретах. Первое,  что бросилось мне в  глаза  при  взгляде на русских царедворцев... было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались своего рода рабами, только из высшего сословия. Впечатление  было таково, что  в свите царского, наследника господствует дух лакейства, от  которого  знатные вельможи  столь мало свободны,  как их  собственные слуги.  Это не  походило на обыкновенный дворцовый этикет, существующий при других дворах... Нет,  здесь было худшее, рабское мышление, не лишенное в то же время барской заносчивости».

 

Лакейство идет  рука об  руку с доносительством, желанием  проникнуть в чужую  жизнь  и  мысли,  с  головокружительными   и  жалкими  интригами.  Не удивительно, что ко времени восшествия на престол Александр II оказался  под неусыпным ежеминутным контролем.  Знаменитый анархист князь П. А. Кропоткин, учившийся  в Пажеском корпусе  и  одно время  близкий  ко двору,  вспоминал: «Система шпионства, практиковавшаяся во  дворце, а особенно вокруг самого императора,   покажется   совершенно невероятной   непосвященным...    По свидетельству чиновника III отделения «Слова и мнения Его Величества  должны быть известны нашему отделению. Разве иначе можно было бы вести такое важное учреждение, как государственная полиция? Могу вас уверить, что ни за кем так внимательно  не  следят  в  Петербурге, как за  Его  Величеством».  В данном случае,  как  вы  понимаете,  речь  идет  не  о безопасности монарха,  не  о выслеживании «врагов отечества» и раскрытии их коварных замыслов, а о пошлой слежке за каждым шагом императора  и вынюхиваний его отношения к окружающим, улавливании каждого его слова.  Находиться «под колпаком» собственной тайной полиции - положение унизительное, но,  видимо, привычное для  власть имущих, неотъемлемое от той роли, которую они играют.

 

Привычно  было  и  другое.  По  словам  знакомой  нам  А. Ф.  Тютчевой, «государи вообще любят быть объектами  любви, любят поклонение, с чрезмерной важностью  верят  в  культ,  который  внушают. Поэтому их доверие  легче приобрести лестью, притворной    привязанностью, чем  привязанностью подлинной... Искреннее чувство может показаться им неудобным: оно внушает им недоверие, тогда как чувства неискренние и официальные легко идут на всякого рода уступки и  снисхождения». Справедливо  указав на  слабости самодержцев, фрейлина не права  лишь  в одном. Слова «любят» или «не любят»  предполагают выбор,  который   якобы  существует  у  монарха.  Но   человеку,  с  детства воспитанному в определенном  духе, не  видевшему никаких  других  отношений, кроме  почитания,  угодничества, преклонения,  трудно,  если  не  невозможно представить себе, что общение между правителем и подданными может быть иным.  Мир перевернутых человеческих отношений диктует свои правила игры, и хорошо, если  носитель верховной власти смирился с  этими  правилами. В таком случае он, может  быть, будет страдать, мучиться, но имеет возможность утешить себя тем, что «так надо», «не нами заведено» и к тому подобному замусоленными, но успокоительными сентенциями.

 

С каким же «багажом», с какими ощущениями вступал на престол наш герой?  Большинство   историков  на  редкость  единодушно  утверждают,  что  участие Александра Николаевича в бытность его наследником престола во всех отцовских учреждениях  мало  что  дало  ему  как  государственному  деятелю.  Подобные учреждения вряд ли можно принять безоговорочно. Если даже согласиться с тем, что у Николая I и его сановников нельзя было научиться  ничему полезному, то не  будем забывать о том,  что существует учеба  «от противного», о том, что негативный опыт - это тоже опыт. Но дело не только в такой негативной учебе, ведь и позитивные уроки в годы правления Николая Павловича, что  называется, имели «место быть»  (ведь  министрами  у  него были  не только клейнмихели и вронченки, но  и  Киселев или Канкрин).  Начнем с  того,  что  мысли  и даже разговоры о необходимости реформ возникали в российских  «верхах» достаточно часто, в том числе и в царствование отца нашего героя. Уместно предположить, что именно  в 1840-1841 годах наследник  впервые услышал  о  попытках своего дяди,  императора  Александра  I,  уничтожить  крепостное  право и  изменить политическое устройство России. Напомним вкратце то, что могло быть известно Александру  Николаевичу  о  проектах  преобразования страны, составленных  в первой четверти XIX века.

 

В  1818-1820  годах в  канцелярии наместника императора в Польше Н. Н. Новосильцевым  и   его  сотрудниками был  подготовлен  проект российской конституции. Он получил   название  «Конституционной  хартии Российской империи», и претворение его в жизнь   могло  превратить Россию в конституционную монархию типа шведской или  английской.  Законодательная власть по этому проекту  переходила к императору и двухпалатному законодательному  органу,  а  исполнительная -  к Государственному  совету, состоявшему  из  Общего собрания  и  Комитета  министров. В  те  же  годы  в нескольких ведомствах,  по распоряжению  Александра  I, были созданы проекты отмены крепостного  права,  не получившие, как и  «Конституционная хартия «, высочайшего одобрения.

 

Для Александра Николаевича не составляло секрета то, почему его дядя не решился  провести  в   жизнь  подготовленные  по  его  же  приказу   проекты преобразований.  С  одной стороны,  он не нашел  ни  достаточного количества сторонников их вокруг  себя,  ни  мощной  социальной опоры  для проведения в стране  реформ.  С другой стороны,  Александру  I явно не повезло с моментом начала  преобразований. Общеевропейский экономический  подъем,  в  частности рост  цен на  русское  зерно, явное  оживление торговли  и  промышленности в стране  создали  видимость  устойчивого благополучия  империи. Победа в Отечественной войне 1812 года, освобождение Европы от  наполеоновской экспансии  убедительно подчеркивали мощь  крепостнической  системы   и традиционного  самодержавия.  Начинать в таких  условиях  перестройку  основ социально-экономического  и   политического   быта  было   бы   со   стороны правительства неразумно, ведь оно рисковало остаться  непонятым большинством населения.  В  результате  важнейшие   вопросы  российской  жизни  оказались нерешенными и перешли в виде своеобразного наследства к Николаю I.

 

Тридцать пять лет, значительную часть своей жизни, Александр Николаевич рос  и  приобретал  опыт государственного управления под руководством своего отца. Это обстоятельство заставляет нас обратить самое  пристальное внимание на особенности системы управления  Николая Павловича, а  также на его личные пристрастия. Он далеко не был тупым солдафоном и бездушным  манекеном, каким его зачастую изображали в недавнем прошлом. Отличительной чертой  императора являлись   не  грубость   и   бездушие,  а   исключительное   доктринерство, приверженность  к  чисто  теоретическим  и  не  слишком сложным схемам.  Все остальное  оказывалось   лишь   производным  от  зашоренности,  увлеченности одной-единственной идеей, если можно так выразиться, однодумия  монарха. Еще до своего восшествия на престол Николай I усвоил несколько  абстрактных и не очень  оригинальных идей  о  сущности  самодержавия и  роли государственного аппарата в жизни общества.  С  их  помощью  он пытался позже стабилизировать ситуацию, расшатанную, по его  мнению, либеральными посулами старшего брата.  При этом он всегда искал  причины неудач не в несовершенстве своих формул, а в конкретных исполнителях высочайших повелений.

 

Современникам  многое  импонировало в  Николае  Павловиче,  особенно  в первые годы его правления. Им нравилось и то,  что он провозгласил  образцом для   подражания  Петра   Великого,  и  то,  что   пообещал  оживить  работу государственного аппарата, и его приверженность к  дисциплине, и его статная фигура  и  строгость контроля за принятием и исполнением  решений. Император работал по 18 часов в сутки и вел  весьма умеренный образ жизни. Ел  Николай Павлович очень мало  и большей частью  овощи, ничего не  пил, кроме воды, на ужин кушал всякий раз тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не  курил и  не  любил,  чтобы  курили в его  присутствии.  Алкоголя практически  не  употреблял,  позволяя себе лишь иногда  выпить рюмку  водки перед обедом. Два раза в день совершал обязательные  пешие прогулки, утром и после обеда. Спал  на тоненьком тюфячке, набитом сеном, укрываясь  шалью или шинелью.

 

Однако многое для современников было неприемлемо как в самом Николае I, так и в его системе управления. Требовательность монарха легко переходила во вспыльчивость  и грубость, и если  он  бывал  чем-то недоволен, то строгость наказания  виновных  почти  не  знала  границ. Защита  царского  достоинства зачастую принимала у него странные  формы. Барон М. А.  Корф  вспоминал, как кто-то из министров отважился возражать императору  по поводу одного из дел, обсуждавшихся в Комитете министров. Николай  Павлович позже жаловался П.  Д.  Киселеву (слова которого  и записал  Корф):  «Ты  знаешь,  что я терпелив  в разговоре наедине и выслушиваю всякий спор, принимаю всякое возражение... Но чтобы называли меня дураком публично  перед  Комитетом или другою коллегией, этого,  конечно,  никогда  не  допущу».  Дураком  его, естественно, никто не называл, просто любое публичное возражение правителю расценивалось  Николаем Павловичем как вызывающий подрыв авторитета монарха.

 

Ранее  мы уже  говорили о  том,  что  на  протяжении  всего XVIII  века российские  самодержцы по-прежнему сосредоточивали  в своих  руках  огромную власть.  Однако значило ли это, что император лично  был в курсе всего того, что происходило  в  государстве  и  что он мог квалифицированно решать любые вопросы, встававшие перед страной? Николай I в этом  нисколько не сомневался и добросовестно  пытался вникнуть во все  проблемы, решаемые государственным аппаратом, считая  это святой обязанностью  самодержца.  Давайте  посмотрим, насколько  эффективной оказалась  такая система управления,  тем  более  что наследник престола имел возможность  и время для того, чтобы оценить  усилия отца и сделать необходимые для себя выводы.

 

Николай I, взойдя на  престол, прежде всего укрепил карательные органы, поставив  во главе  их  знаменитое  III отделение собственной  императорской канцелярии  [14].  Далее  он  позаботился  о  провозглашении  непогрешимости государственных   служащих,   то   есть  непогрешимости   их   действий  для общественности,   а  не  для  начальства.   Иными  словами,  монарх  объявил чиновников  своими  личными  слугами, выведя их из-под критики журналистики, литературы,  театра  и т.  п.  Он  счел,  что  для  пользы  дела  и  большей централизации   власти    его    слуги   (министры,   дипломаты,   генералы, священнослужители  и проч.) должны прислушиваться к чему-то одному, а именно к его словам,  а  не  к  оценке  общественного  мнения. Чем-то  иным  трудно объяснить   запрещение   не  только   критиковать,  но   и  одобрять  работу правительства и  его  агентов в  печати и  на сцене. Даже дворянство  теперь могло  сопровождать  лишь гулом  одобрения  действия власти  в  центре и  на местах. Естественным следствием такого положения дел явилось не компетентное и справедливое правление самодержца, опиравшегося на  тщательно  подобранные кадры  чиновников (именно  такая картина  рисовалась в  воображении  Николая Павловича), а появление на  ответственных постах людей,  которые не блистали никакими  талантами, кроме  личной преданности  императору. Самое  печальное заключалось  в  том,  что  теперь   любой,  даже  самый  недобросовестный  и некомпетентный чиновник освящался авторитетом самодержавной власти. Подобное положение дел объясняет и появление при дворе Николая I  «немецкой партии» - занятие  важных должностей остзейскими немцами,  выходцами из Прибалтики. По словам  императора,  они нравились ему  больше российских  дворян  тем,  что служили ему,  а  не какому-то абстрактному  отечеству.  Хотя в представлении Николая  I слова  «монарх»  и «отечество» являлись синонимами,  предпочтение отдавалось первому из них как реальному главе нации.

 

Заметно  влияло  на  четкость управления  страной  и  уже упоминавшееся желание  Николая  Павловича быть в курсе  буквально всех дел,  творившихся в государстве.  В  серьезных  вопросах   «всепроникаемость»  самодержца  часто приводила не к достижению поставленной цели, а к дезорганизации аппарата, не смевшего иметь своего мнения и шагу ступить без санкции сверху. Понятно, что чиновничество, и без того склонное к формализации своей деятельности, теперь еще больше пропитывалось  не  просто формализмом, но  особым бюрократическим цинизмом и начинало сообщать Зимнему дворцу только то, что тому было приятно слышать.   Особый  вес   в  годы   правления  Николая   I   приобретали   не квалифицированные  специалисты, а люди,  умевшие составить «красивый» отчет, наполненный  приписками, «фанфарностью», тем, что  желало видеть начальство.  Стоит  ли  удивляться  после  этого тем странным назначениям на высшие посты государства, которые современники,  не  находя разумных объяснений действиям высшей власти, называли «метаморфозами».

 

Прославленный генерал  и не  менее известный острослов А. П. Ермолов по поводу  очередного протеже Николая Павловича как-то  воскликнул:  «Вот  если перед кем колени преклоню, то пред Незабвенным (титул, присвоенный Николаю I придворными. - Л. Л.):  ведь можно же  было  когда-либо ошибиться,  нет,  он всегда как  раз попадал на  неспособного  человека,  когда призывал  его  на какое-нибудь место». Впрочем, это ведь с  точки  зрения Ермолова  назначенцы императора  были неспособными,  монарх  же  считал иначе.  Уникальный  девиз императора: «Мне  нужны не умники, а верноподданные!» - нашел  замечательное воплощение в кадровой политике Николая I.

 

Не  обремененный   многознанием  генерал   В.  И.  Назимов   становится попечителем  Московского учебного  округа; Ф. П.  Вронченко, о  котором злые языки говорили, что  он осилил математику лишь до дробей, сделался министром финансов; гусара Н. А. Протасова  - лучшего исполнителя мазурки в Петербурге и  неутомимого гуляку - назначили  обер-прокурором Святейшего  синода. Когда бравый  гусар  узнал  о  своем  назначении, то в  сердцах  сказал  приятелю: «Министр,  не  министр, а  черт  знает  что  такое!»  Услышавший  его  слова петербургский митрополит  едко  заметил: «Последнее совершенно справедливо».  Но главное заключалось не в людях, в  конце  концов, как мы уже отмечали, на высших  постах  империи  попадались  и  весьма  квалифицированные работники.  Главное  заключалось  в  том,  что  кадры высшей  бюрократии  в  массе своей являлись  производным  от  того  формального,  замораживавшего  живую  жизнь порядка, который истово насаждал император во всех сферах государственного и общественного существования.

 

Николаевская система  оказалась методом управления, доходившим порой до абсурда,  отдававшим чем-то запредельным или, как сейчас  принято  говорить, виртуальным.  В  правилах для школ в Царстве Польском, например,  содержался параграф, определявший длину  и  качество  розог, которыми  вбивали науку  в головы  нерадивых  учеников.  Интересно,  а  что  случалось,  если  розги не соответствовали утвержденному  начальством стандарту? Учеников прощали или в таком случае пороли лиц, ответственных за этот важнейший атрибут педагогики?  Известный писатель В.  А. Соллогуб вывел замечательную меткую и убийственно точную формулу любого       уездного  города  империи: застава-кабак-забор-храм-забор-кабак-застава. Это  и было  то место, откуда, согласно Н. В. Гоголю, «три года скачи, никуда не доскачешь».  Угрожающих высот  достигла,  по свидетельству А. И. Герцена, официальная статистика.  В качестве  примера он приводил  в «Былом и думах» один  из разделов  отчета о происшествиях  за  определенный  период  в некоем  уездном городке. Так вот, пункт отчета, заполненный местными тружениками канцелярии, гласил: утонувших - 2,  причины утопления неизвестны - 2. Итого - 4. Что означало это «4», никого не интересовало, главное заключалось в том, чтобы все  графы казенной бумаги были аккуратно заполнены.

 

Впрочем, что  статистика! В царствование Николая I она считалась наукой подозрительной, вмешивавшейся  в  прерогативы власти.  Давайте  поговорим об армии, о той  части государственного организма, которая  являлась  предметом пристального   внимания   императора  и  объектом   его   особой   гордости.  Оказывается, во времена Николая Павловича и в армии, мягко говоря, далеко не все было в порядке. В 1836 году действующая армия в европейской части России насчитывала 231 088 человек. Из них 173  891 солдат и офицер  были в той или иной степени нездоровы, что составляло более двух третей армии! Добавим, что 11 023 человека, или одна двадцатая часть больных, скончались в госпиталях и лазаретах. В конце XVIII  столетия на 500 здоровых  солдат  приходился  один больной, за  полвека соотношение стало обратным: на одного здорового - 500 больных. Беспрестанная шагистика с полной выкладкой, издевательства над солдатами, постоянная  угроза быть  изуродованными шпицрутенами, плохое питание, полное  равнодушие офицеров к нуждам  рядовых  быстро сделали  свое дело.

 

Уникальных размеров достигло воровство офицерами казенных сумм, кстати, отпускавшихся на питание солдат.  Поражает уверенность  военачальников  в собственной  безнаказанности.  Дело  дошло до того,  что  в  1855 году  (шла Крымская  война!) некий командир  бригады (минимум  - полковник, максимум  - генерал)  обещал  дать в приданое  за своей  дочерью половину  того, что  он «экономит»  из  сумм,  отпускаемых  на его бригаду.  Стоит ли  говорить, что свадьба  состоялась и  была отпразднована  пышно и весело [15]. После всего сказанного надо ли удивляться тому, что российские  вооруженные силы оказались оснащенными устаревшими гладкоствольными ружьями вместо  нарезных, а флот продолжал  оставаться парусным, совершенно беспомощным перед паровыми броненосцами противника.

 

Убийственную,  но  верную  по   сути  своей  оценку  дал  николаевскому царствованию известный историк и  очевидец  событий С. М.  Соловьев.  «Лень, стремление   делать  все  кое-как,  на  шерамыгу,   -  писал  он,  -  начали усваиваться,  поощряемые развращающим  правительством.  Т. о.  правительство испортило целое поколение,  сделало из  него не покорных  слуг, но  вздорную толпу  ленивцев, неспособных  к  зиждительной деятельности и, следовательно, способных к деятельности отрицательной, как самой легкой».

 

Отметив наиболее броские последствия утопии Николая I, присмотримся теперь повнимательнее к ней самой, ведь внутри именно этой утопии и вырастал наш герой. Первая из ее составляющих  тесно связана с именем Петра Великого.

 

Именно  он,  с  одной  стороны,   всячески  приветствовал инициативу, профессионализм  своих   подданных,   а  с  другой - требовал  от  них беспрекословного  подчинения  трону.  Попытку  воспитать  инициативных рабов вслед за своим  предком  предпринял  Николай I, но  и  он потерпел  неудачу. Следующая  черта  правительственной  утопии второй четверти  XIX века  также имела корни  в  петровских временах. Николай Павлович  попытался, по примеру Петра  I,  опираясь  на  немногочисленных  помощников  и   свою  канцелярию, управлять  всеми отраслями жизни огромной державы, не  забывая  и  о частной жизни подданных. Однако А. Орлов, Нессельроде, Клейнмихель, Бенкендорф ничем не напоминали  Меншикова, Шафирова, Ягужинского,  Остермана. Дело даже  не в личностях, просто  положение  служивших за страх,  но и  за совесть «птенцов гнезда Петрова» резко отличалось от ситуации, в  которой оказалась служившая за страх и за кусок пирога бюрократия николаевского времени.

 

Кроме  того,  император в начале XVIII  столетия действительно  являлся гарантом  задуманных  «верхами»  перемен.  Поэтому его  появление  во  главе администрации,  еще  недостаточно  развитой,  не  организованной  в   единое сословие,  было  исторически  оправдано.  Это  был премьер-министр  милостью Божией, с авторитетом и правами, не снившимися никакому реальному  премьеру.  Во  времена  Николая  Павловича   картина  разительно   изменилась:  участие императора  в  решении  всех проблем и проблемок  лишь тормозило  их снятие, мешало  работе разветвленного государственного аппарата, приучала чиновников к безответственности.

 

Третья черта царской утопии 1830-1840-х годов представляла собой идею о возможности  разрешить   крупные  государственные  вопросы  путем  частичных «нечувствительных» изменений  привычного порядка. Как следствие, у Николая I сохранялась надежда провести  необходимые изменения при  помощи тех органов, которые сами являлись звеньями традиционной системы. Это привело к тому, что всесильной в России  становилась не только  и не  столько высшая бюрократия, сколько  простые канцелярии  и  столоначальники.  Именно последние  знали  о реальном   положении  дел  в  стране,   а  все,  кто  располагался  выше  по иерархической лестнице,  «питались»  отчетами  и докладами, в той  или  иной степени    искажавшими    действительную    картину.    Безнаказанность    и бесконтрольность чиновничества довольно быстро привели к тому, что некоторые учреждения   приобрели  характер  разбойничьих  притонов.  В  1843   году  в Московском  уголовном суде сенатская  ревизия обнаружила грубейшие нарушения законов. Соответствующие бумаги и улики было решено отправить  в  Петербург, чтобы затем примерно наказать виновных. По дороге в столицу сорок (!) подвод с лошадьми и возчиками, везшими бумаги, бесследно и навсегда исчезли.

 

Николаевское  царствование,  безусловно, могло дать и  дало  наследнику богатый опыт государственного управления. Но дело этим не ограничилось. Одна из  особенностей внутренней  политики  Николая I заключалась не в недостатке попыток преобразований, а в той самонадеянности, с которой высшая бюрократия бралась  за  разработку  коренных  проблем.  Мысль о  необходимости  решения сложнейших   социально-экономических  задач  владела   Николаем   Павловичем буквально со дня  его вступления на  престол. Уже  в  1826  году  был создан первый  Секретный  комитет (впрочем, в те  времена все комитеты, обсуждавшие крестьянский  вопрос  объявлялись  секретными)  для   составления  закона  о прекращении  продажи  крестьян без земли. Александр Николаевич слышал о том, что, несмотря  на  одобрение законопроекта  отцом и  большинством  Комитета, законом он так  и  не  стал.  В  последний  момент Зимний  дворец  испугался непредсказуемой реакции помещиков  на  потерю  ими пусть и мелкой, но все же привилегии.

 

Тем не менее крестьянский вопрос продолжал мучить главу государства. Во время  встречи  с депутацией  дворян  Смоленской губернии Николай  I заявил: «Земли  принадлежат нам, дворянам, потому что мы  приобрели их нашей кровью, пролитой  за государство, но я  не  понимаю, каким  образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить  этого иначе как хитростью и обманом с одной стороны,  и невежеством -  с другой».  В конце 1820-х годов в  доверительной беседе с П. Д.  Киселевым император  говорил:  «Я хочу отпустить  крестьян с землей, но так, чтобы крестьянин не стал отлучаться из  деревни без спросу у барина  или управляющего, дать  личную  свободу  народу,  который  привык  к долголетнему  рабству, опасно.  Я  начну  с  инвентарей:  крестьянин  должен работать на барина три  дня и три дня на себя; для выкупа земли, которую  он имеет, он должен  будет платить известную сумму по  качеству земли и надобно выплатить в  несколько лет, земля будет его. Я думаю,  что надобно сохранить круговую поруку (общая взаимозависимость в крестьянской  общине. - Л. Л.), а подати должны быть поменее». Без всякой  иронии  можно сказать,  что  благие замыслы  были  у  главы  государства, и  трудно представить,  чтобы рано или поздно он не поделился ими с наследником престола.

 

С 1835 по 1849  год поочередно заседали девять  Секретных комитетов  по аграрной  проблеме,  обсудившие  ее,  казалось  бы,  со  всех сторон.  Среди поднимавшихся вопросов были и такие, как улучшение быта помещичьих крестьян, меры против их обезземеливания.  По  приказу императора  казна выделила  100 тысяч  рублей для  помощи  дворовым крестьянам,  обсуждалась  и  возможность разрешить крестьянам  выкупаться на волю при продаже  имений, к  которым они приписаны, с аукциона.  Однако большинство эти  благих пожеланий осталось на стадии долгих, но безрезультатных разговоров, единственным же реальным делом оказалась новая система управления государственной деревней, установленная в конце 1830-х  годов  Киселевым.  Нет ничего удивительного в  столь  скромных результатах  деятельности комитетов. Поддержка  начинаний  императора  и его немногочисленных  единомышленников  из  среды  дворянства  оказалась  весьма слабой. Еще  в 1834 году Николай I признался:  «Я говорил со многими из моих сотрудников  и  ни  в одном  из них  не  нашел прямого  сочувствия,  даже  в семействе  моем  некоторые  были  совершенно  против». Говоря  о царствующем семействе, император отнюдь не имел в виду наследника престола (да тот в это время был еще слишком мал), речь идет о братьях Николая Павловича.

 

К тому же императору не хватало не только единомышленников, но и просто профессионалов,  знающих,  как  решить  возникшую  проблему   с  наименьшими потерями. В  1838  году барон Корф  сетовал: «... при необходимой надобности подкрепить  Совет (Государственный совет - Л. Л.) еще несколькими членами...  мы  с графом Васильчиковым прошли весь Адрес-календарь  (книга,  содержавшая сведения о действующих  чиновниках  - Л.  Л.) и  не нашли никого, кто мог бы настоящим образом годиться и  быть полезным в этом звании.  Бедность в людях ужасная  и  не  только   в  таком  высшем   разряде,   но  и  в   должностях второстепенных». Может  быть,  и по этой причине крестьянское дело напомнило историку  А.  А.  Кизеветтеру привычную  пьесу  в  трех действиях.  Действие первое: появление обширной  записки,  намечающей  ряд  мер  для  того, чтобы сдвинуть вопрос с мертвой точки. Действие второе: полное одобрение Комитетом этих мер, соединенное с признанием несвоевременности их непосредственного исполнения. Действие третье: закрытие  Комитета  на  том  основании,  что спокойнее оставить все по-старому.

 

При несомненной образности и справедливой едкости данного определения, оно  страдает  некоторой поверхностностью. Во-первых, настойчивое обращение императора к  крестьянскому вопросу  означало признание им  целесообразности отмены крепостного права или смягчения этого права. Другое дело, что монарх сомневался в  своевременности такой меры и откладывал ее претворение в жизнь на неопределенное будущее, но важно то,  что он не отрицал необходимости ее решения  в принципе. Во-вторых, преобразования следующего царствования были вызваны, конечно же,  не  желаниями  правительственных канцелярий  и членов секретных  комитетов и  даже  не требованиями  передовых  кругов российского общества. Они диктовались ходом объективного развития  страны. Однако какими быть  реформам  и когда именно проводить их в  жизнь во многом  зависело  от расстановки общественных  сил и  от  того опыта,  который  приобрели к  тому времени «верхи». Опыт же приобретался ими на протяжении всей первой половины XIX века, в том числе и в царствование Николая I.

 

Важнейший  Секретный комитет, в заседаниях которого наследник,  правда, не  принимал участия, работал в  1839-1842 годах. Несмотря  на то,  что  его труды были  окутаны еще большей, чем обычно,  тайной,  Александр  Николаевич знал о них достаточно  много. По сути, этот Комитет  рассматривал общий план постепенной  ликвидации  крепостного права, и именно его  заседания в полной мере отразили противоречия в  «верхах» по  поводу  освобождения крестьян. Он обозначил  и  тот предел,  до  которого был  готов идти  Николай  I  в своем стремлении провести реформу.

 

Комитет  попытался,  по мере возможности,  упорядочить  взаимоотношения помещиков   с  крестьянами   и  запрограммировать   уменьшение   повинностей крепостных. Автор обсуждаемого проекта, уже не раз упоминавшийся  нами Павел Дмитриевич Киселев помимо официального документа подготовил и неофициальную записку, предназначавшуюся  только для  императора. В  ней  говорилось, что начиная с конца  XVIII  века верховная власть  в России хотела ограничить, а затем и  отменить крепостное  право.  И  вот время для  решительных действий наступило.  Чтобы   не   испугать  коллег  по   Комитету,  Киселев   называл предложенный им проект не самостоятельным  законом,  а лишь пояснением  и развитием старого указа о «вольных хлебопашцах» (указ 1803 года, разрешавший помещикам отпускать своих крестьян на волю без согласования с  вышестоящими органами).  Далее, он предлагал  устроить положение  дворовых  крестьян (крестьян, не  имевших собственных наделов и выполнявших обязанности  слуг в поместьях), ограничить барщинные работы тремя днями, усилить ответственность помещиков за злоупотребления своей  властью и устроить, в том или ином виде, крестьянское   самоуправление.   «Сим   способом,  -   писал   Киселев,   - нечувствительно мог бы совершиться переход крепостных крестьян к прежнему обязательному  положению, к земле без личной зависимости от помещиков, а сии послания, сохранив при  себе права вотчинничества на землю, получили бы за пользование ею от крестьян соразмерный доход».

 

Все  эти меры  содержала неофициальная записка. Проект же, предложенный Киселевым Комитету, был куда более скромным. Однако и  он мог стать реальным шагом  к постепенному освобождению  крепостных крестьян с землей.  Сам Павел Дмитриевич  писал по этому поводу: «Я всегда полагал, что крестьянская земля должна  остаться  (с  вознаграждением  помещикам) в  полной  и  неотъемлемой собственности  крестьян».  Он же высказал важную для грядущих преобразований мысль  о  зависимости пореформенных крестьянских повинностей  от  количества земли, которую они получат от помещика.

 

Проект  Киселева   (ближайший   предшественник   документа   об  отмене крепостного  права в 1861 году) был реалистичен,  по  крайней  мере,  в  том смысле,  что его автор исходил  из  принципиального недоверия к  способности большинства помещиков поставить государственные интересы выше  сословных,  а значит ратовал за постепенную реформу, проводимую строго «сверху».  Несмотря на два уровня секретности (создание Комитета оставалось тайной для страны, а об  истинных  целях  царя не подозревали даже  члены Комитета)  и хитроумную тактику Киселева, который на каждом заседании открывал коллегам только часть правды,  его план оказался отвергнут большинством  членов Комитета. Спасение проекту не принесло даже принципиальное согласие с ним государя.

 

Последние Секретные комитеты в царствование Николая I заседали в 1846 и 1848  годах  под  председательством наследника  престола,  что,  безусловно, свидетельствует о том, что Александр Николаевич был в курсе того, чего желал добиться в аграрном вопросе его отец. Обычно отмечается, что, работая в них, наследник не только не  проявил никаких реформаторских наклонностей, но  был иногда  более  консервативен,  чем   Николай  I.  Вряд   ли  этим,   однако, исчерпываются  те  уроки,  которые  наследник  извлек  из  работы  отцовских Секретных комитетов.  Именно  из  их трудов он узнал  о  полутайном и давнем желании Зимнего дворца уничтожить или смягчить крепостное право. Более того, ему  стала  понятна  настоятельная  необходимость  того  или  иного  решения крестьянского  вопроса.  Постепенно  для  наследника  начали  проясняться  и некоторые немаловажные детали будущего освобождения крестьян.

 

В  частности,   когда  перед   ним  встала  дилемма,  заключавшаяся   в безземельном освобождении  крестьян  или  выделении  им  пахотного надела  и усадьбы  (дома  с огородом), Александр  Николаевич,  пусть  и не  сразу,  но все-таки пришел к  наиболее безопасному  решению вопроса. Видимо,  тогда  же цесаревич  определил для  себя  ту  силу,  опираясь  на которую  можно  было провести  крестьянскую  реформу.  Такой  силой  стала  умело  подобранная  и тщательно контролируемая монархом высшая бюрократия. Наконец, ему стали ясны и главные опасности, сопровождавшие отмену крепостного  права:  крестьянские беспорядки, с одной  стороны, и недовольство помещиков -  с  другой. Ни дядя Александра   Николаевича,  ни   его  отец  не   осмелились  задеть  интересы дворянства,  хотя  и понимали, насколько  беспощадным,  в случае дальнейшего промедления  правительства,  может  быть   стихийный  крестьянский  протест.  Организованное  противостояние  помещиков  казалось  им опаснее. Теперь этот важный выбор вставал перед нашим героем.

 

После всего сказанного, думается, понятно, что  царствование Александра II никак не могло быть простым  слепком  с  правления Николая  I. Во  второй четверти   XIX  столетия   принцип  личной  неограниченной  власти  оказался доведенным до своего апогея.  Дальше можно  было или  пытаться удержаться на вершине абсолютизма, или искать  иные методы управления государством.  Позже мы посмотрим,  сумел ли Александр  II  сделать  окончательный выбор.  Но уже сейчас можно  сказать, что, как  правитель,  он совершенно  не был похож  на своего отца,  будучи гораздо терпимее, мягче, осторожнее. Он, если можно так выразиться,  был  менее  абсолютен,  самодержавен.  Их  отличали даже  чисто внешние признаки, скажем, двор  Александра Николаевича уступал двору Николая I в  пышности,  балы - в  блеске, приемы - в парадности, представительности.  Здесь, конечно, сказалось и веяние времени, но не в меньшей степени - личные вкусы и пристрастия нового монарха.

 

Да! Но мы  ведь еще  не  побывали на коронации  нашего  героя  -  самом торжественном   дне   его  жизни,   это   упущение   необходимо   исправить.  Коронационные торжества проходили в Москве с 14 по 26 августа 1856 года. Для их проведения в  старую  столицу доставили Большую  и Малую короны, скипетр, державу,    порфиры,   коронные   знаки   ордена    Андрея    Первозванного, Государственную печать, меч и знамя. Большая императорская корона, которую и возлагали на голову нового самодержца, была создана в  1762 году  известными ювелирами Георгом-Фридрихом Экартом  и  Жереми  Позье по специальному заказу Екатерины II. Знаменитым мастерам  поставили  только  одно  условие - корона должна была весить  не более  5 фунтов (2 килограмма). Сделанная  из чистого золота, она  украшена  множеством бриллиантов  и других драгоценных  камней.  Самым известным из них был  рубин на дуге,  разделявшей две половины короны.  Поверх  него  находился крест из пяти больших  бриллиантов. К  началу 1880-х годов ювелирная стоимость изделия Экарта и Позье превышала 1 миллион рублей.

 

Золотой скипетр, сделанный по заказу императора Павла  I, имел  в длину 81 сантиметр и был украшен уникальными камнями. В середине ручки и внизу его опоясывали два бриллиантовых  обруча,  а наверху вделан знаменитый бриллиант «Орлов»  в  185  карат.  Как  ни  противны  в  данном  случае  меркантильные соображения, но следует заметить, что  стоимость  скипетра оценивалась в 2,5 миллиона рублей, и он  считался одним из  самых дорогих  ювелирных украшений своего времени.

 

Впервые   в   истории   государства   церемониальный  въезд  в  Москву осуществился  не торжественно-медленным  кортежем,  состоящим  из  карет,  а достаточно скромно - по  железной  дороге.  17  августа  1856 года Александр Николаевич с семьей  и блестящей свитой проехал  по  Тверской улице под звон многочисленных  московских  колоколов  и  грохот  артиллерийского  салюта. У часовни Иверской Божьей матери царь и вся свита сошли с коней (императрица с детьми  вышла из  экипажа) и приложились  к чудотворной  иконе, пройдя после этого пешком на территорию Кремля.

 

Церемониал коронации следовал утвержденным Петром I наметкам плана, разработанного для коронации его супруги Екатерины I. Шествие открывал взвод кавалергардов, который  позже выстраивался по обе стороны паперти Успенского собора  в  Кремле.  Следом  за  ним шли  24  пажа и  столько же камер-пажей, проходивших через  собор  и  ожидавших  окончания  церемонии  в  Синодальной Палате.  Затем  за  верховным  маршалом  князем  А.  Ф.  Голицыным  следовал император под  балдахином, который  несли шестнадцать генерал-адъютантов. Во время коронации Александр Николаевич восседал на престоле Ивана III, а Мария Александровна  -  на  троне  Михаила  Федоровича  Романова. После  окончания церковной  службы,  венчавшей всю  церемонию, император с  супругой прошли в Архангельский  собор,  чтобы  поклониться  могилам  русских  царей  из  рода Рюриковичей.

 

Возвращаясь к предзнаменованиям,  которыми  столь  богато  царствование нашего героя, отметим, что не обошлась  без них и его  коронация. Стоявший с «державой»  старик П.  Д. Горчаков внезапно потерял сознание и упал, выронив подушку  с  символом.  Шарообразная   «держава»,  зазвенев,  покатилась   по каменному  полу. Все ахнули,  и  лишь монарх  спокойно сказал,  имея в  виду Горчакова: «Не  беда,  что  свалился.  Главное, что  стоял  твердо  на полях сражений».