Выдающийся русский историк Евгений Францевич Шмурло (1853-1934) мало известен современному читателю. Основные труды ученого были созданы в зарубежный и эмигрантский периоды, поэтому с конца 1920-х гг. его имя не значилось в анналах советской исторической науки. Только в последнее время в России появились статьи о нем^[1], стали издаваться его работы^[2].

Е.Ф. Шмурло родился 29 декабря (по ст. ст.) 1853 г. в Челябинске в семье малопоместного дворянина литовского происхождения. В 1874 г. поступил на юридический, а затем перешел на историко-филологический факультет Петербургского университета. По рекомендации К.Н. Бестужева-Рюмина^[3] был оставлен для подготовки к профессорскому званию. После защиты в 1888 г. магистерской диссертации на тему "Митрополит Евгений как ученый. Ранние годы жизни. 1767-1804" утвержден приват-доцентом^[4] кафедры русской истории. За время работы принял участие в создании университетского Исторического общества (1889 г.) ^[5], в работе VIII Археологического съезда (1890 г.) ^[6]. Не имея перспективы дальнейшего продвижения в Петербургском университете, в июле 1891 г. определился профессором кафедры русской истории Дерптского университета. Этот период отмечен монографией "Очерк жизни и научной деятельности К.Н. Бестужева-Рюмина" (Юрьев, 1899), командировками в Италию для разыскания материалов по русской истории в местных архивах и библиотеках, позднее опубликованных^[7]. В 1891-1892 гг. принял участие в ликвидации голода в Челябинском уезде, организовал столовую для крестьянских детей^[8].

В сентябре 1903 г. Е.Ф. Шмурло был направлен ученым корреспондентом историко-филологического отделения Санкт-Петербургской академии наук при Ватиканском архиве. В 1911 г. избран ее членом-корреспондентом по разряду историко-филологических наук. Состоял членом Исторического общества в Петербурге, Русского географического и Археологического обществ, ученых архивных комиссий Рязани, Воронежа, Витебска, Владимира, Симферополя. Награжден орденами Св. Владимира 3-й и 4-й степеней, Св. Станислава 3-й степени.

Оказавшись после октября 1917 г. в положении эмигранта, ученый перестал получать жалованье от Российской академии наук. До 1924 г. он жил в Риме, продолжая обследовать архивы Италии. В 1921 г. организовал Русскую академическую группу в Риме, был ее председателем. Одним из первых Евгений Францевич обратил внимание на хранящийся в Архиве Конгрегации пропаганды веры большой массив документов, освещающий деятельность католической церкви на территории Русского государства. С анализом этих источников Шмурло выступил на V Международном конгрессе историков в Брюсселе в 1923 г. ^[9] Когда в 1925 г. в ежегодном отчете Российской академии наук его имя не было упомянуто, он счел себя освобожденным от должности ученого корреспондента и переехал в Прагу, где жили многие русские историки. Здесь, в апреле 1925 г., при правлении Союза русских академических организаций он создал Русское историческое общество, которое возглавлял до 1931 г. В него входили такие известные русские историки, как А.А. Кизеветтер^[10], В.А. Мякотин^[11], Г.В. Вернадский^[12], С.П. Пушкарев^[13], П.Н. Савицкий^[14], М.В. Шахматов^[15], П.Б. Струве^[16] и др. Несмотря на преклонный возраст, Евгений Францевич активно занимался научной, общественной и педагогической деятельностью. Он входил в ученый совет и ученую комиссию Русского заграничного исторического архива, был членом филологического отделения Русской учебной коллегии, Русской академической группы в Чехословакии, почетным членом Славянского института в Праге. В этот период им опубликованы наиболее значимые обобщающие труды: "История России. 862-1917" (Мюнхен, 1922), "Введение в русскую историю" (Прага, 1924), "Вольтер и его книга о Петре Великом" (Прага, 1929), "Курс русской истории" (Прага, 1931-1935. Т. 1-3) ^[17]. Скончался Е.Ф. Шмурло 7 апреля 1934 г. в возрасте 80 лет, похоронен на Ольшанском кладбище в Праге.

"Записки" Е.Ф. Шмурло представляют собой исписанную мелким почерком черными чернилами с обеих сторон листа тетрадь (80 л.) в кожаном переплете, состоящую из двух частей. Она хранится как самостоятельный памятник, в составе музейного собрания Отдела рукописей Российской государственной библиотеки^[18]. Удалось установить, что "Записки" были переданы в РГБ историком и библиографом И.И. Полосиным (1891-1956) 30 июля 1933 г.

Это дневниковые записи, производившиеся автором в течение 1889-1892 гг. с целью сохранения информации об атмосфере и научной жизни Петербургского университета^[19]. Велись нерегулярно: более последовательно в 1889 г., фрагментарно - в 1890, 1892 гг., за 1891 г. вообще отсутствуют. Создавались они в переломный для молодого ученого период, связанный с поисками своего места в научном сообществе. Об этом предназначении "Записок" автор признается в первых строках своего повествования. В них содержатся сведения как об известных ученых К.Н. Бестужеве-Рюмине, С.Ф. Платонове^[20], Е.Е. Замысловском^[21], П.Н. Милюкове^[22], В.И. Сергеевиче^[23], В.Г. Васильевском^[24] и других, так и о тех, чьи имена "канули в Лету". Сложности взаимоотношений, симпатии и антипатии молодого ученого, трудности научной и преподавательской деятельности описаны Е.Ф. Шмурло ярким живым языком и не могут оставить читателя равнодушным к судьбе автора. В "Записках" содержатся малоизвестные сведения о создании в 1884 г. "Кружка русских историков", состоявшего из учеников К.Н. Бестужева-Рюмина и В.Г. Васильевского. Сюда, кроме автора, входили С.Ф. Платонов, В.Г. Дружинин^[25], Н.Д. Чечулин^[26], С.М. Середонин^[27], А.С. Лаппо-Данилевский^[28], М.А. Дьяконов^[29] и др.

Описано начало педагогической деятельности автора - приват-доцента Петербургского университета, совпавшее с периодом реализации нового университетского устава, принятого 23 августа 1884 г. В это время программа историко-филологического факультета была рассчитана только на подготовку учителей древних языков для классических гимназий, что вызвало отток студентов из университета^[30].

В "Записках" прослеживается борьба профессуры университета и декана историко-филологического факультета И.В. Помяловского^[31] с этими правилами, завершившаяся в 1889 г. восстановлением Министерством народного просвещения прежнего порядка. Согласно новому уставу, приват-доценты получили возможность объявлять параллельный курс в противовес установленному учебным планом. Однако, как правило, такие курсы плохо посещались студентами^[32]. Об этом с горечью писал молодой ученый. Отметил он и то, что мизерная зарплата (1200 руб. в год), плохое материальное положение приват-доцентов заставляли их искать дополнительные заработки и более достойные места.

Воспроизведена на страницах источника и история образования в 1889 г. Исторического общества при Петербургском университете, инициаторами создания которого были ученые историко-филологического факультета. Интересны впечатления автора о его знакомстве с П.Н. Милюковым, продолжавшемся и в эмиграции.

Достаточно подробно описал Е.Ф. Шмурло процесс защиты магистерских диссертаций, так называемые диспуты, членами "Кружка русских историков". По уставу 1884 г. совет факультета принимал диссертации к защите и назначал оппонентов, одним из которых являлся научный руководитель диссертанта. Основополагающей правовой нормой научной аттестации была "публичность". Эта норма неоднократно ограничивалась и приостанавливалась. "Положение об ученых степенях 1864 г. предоставило возможность участия в диссертационном диспуте всем желающим" ^[33]. Живо рассказывается в дневнике о защитах диссертаций В.Г. Дружининым "Раскол на Дону в конце XVII в." и М.А. Дьяконовым "Власть Московских государей". Касается Е.Ф. Шмурло и истории, связанной с защитой П.Н. Милюковым магистерской диссертации "Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII в. и реформа Петра Великого" в Московском университете в 1892 г. ^[34] Его симпатии на стороне друга. Он осуждает оппонента соискателя - В.О. Ключевского^[35], воспрепятствовавшего присуждению собственному ученику докторской степени, минуя магистерскую^[36].

С особой теплотой говорит Шмурло о своем учителе - К.Н. Бестужеве-Рюмине, касается творческих планов ученого, раскрывает процесс работы над учебником "Русской истории", с грустью повествует о его болезни и надвигающейся старости.

"Записки" остались незавершенными, так как их автор в 1891 г. переехал в Дерпт, получив кафедру русской истории и сменив не только круг общения, но и научные интересы. Последние сосредоточились вокруг истории русско-итальянских отношений. Судя по всему, мысль о продолжении дневника не оставляла историка на протяжении всей жизни. В 1932 г. Шмурло попытался систематизировать и литературно обработать отдельные фрагменты воспоминаний. Так появились "Автобиографические заметки", охватывающие период с 1880 по 1924 г. Однако текст "Записок" не был включен в этот труд^[37].

Фонд Е.Ф. Шмурло вернулся на родину из Праги в составе Русского заграничного исторического архива, переданного правительством Чехословакии Академии наук СССР в декабре 1945 г. В настоящее время фонд находится в Государственном архиве Российской Федерации^[38].

Вследствие большого объема "Записок" вниманию читателей они предлагаются в сокращении. Не публикуются записи, относящиеся к 1890 г., посвященные работе VIII Археологического съезда, и к 1892 г., когда автор уже покинул Петербург. Опущены также повторы и не относящиеся к деятельности историко-филологического факультета страницы. Содержание купюр отмечено в подстрочных примечаниях.

Вступительная статья, подготовка текста к публикации и комментарии

Л.И. ДЕМИНОЙ.

^[1] См.: Пашуто В.Т. Русские историки-эмигранты в Европе. М.,1991; Демина Л.И. Шмурло Евгений Францевич // Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть ХХ в.: Энциклопедический биографический словарь. М., 1997. С. 718-719; Она же. Евгений Фрацевич Шмурло // Шмурло Е.Ф. История России. 862-1917. М., 1997; Брачев В.С. Шмурло как историк // Шмурло Е.Ф. Курс русской истории. Возникновение и образование Русского государства. 862-1462. СПб., 1998; Боже Я.В. Шмурло Е.Ф. // Календарь знаменательных и памятных дат: Челябинская область. Челябинск, 1999.

^[2] Шмурло Е.Ф. Соловьев С.М. Публ. С.Г. Яковенко // Вопросы истории. 1993. № 9. С. 151-164; Он же. История России. 862-1917; Он же. Нужда в Челябинском уезде // Летописцы земли уральской. Челябинск, 1997; Он же. Курс русской истории: В 3 т. СПб., 1997-1998.

^[3] Бестужев-Рюмин К.Н. (1829-1897) - историк, писатель, академик Петербургской АН. В 1864-1879 гг. читал русскую историю будущему императору Александру III и великому князю Константину Константиновичу. С 1865 г. профессор Петербургского университета. Одновременно в 1878-1882 гг. председатель петербургского Славянского благотворительного общества, первый директор Высших женских курсов (ВЖК), называемых Бестужевскими. Член Археографической комиссии. С 1884 г. в отставке.

^[4] Приват-доцент - ученое звание внештатного преподавателя в университетах и некоторых других вузах дореволюционной России и ряда зарубежных стран.

^[5] Историческое общество при Санкт-Петербургском университете учреждено 7 октября 1889 г. В октябре министром народного просвещения утвержден его устав. (Подробнее см.: Кононова Н.Н. Историческое общество при Санкт-Петербургском университете // Очерки ЛГУ. Л., 1968. Т. 2. С. 139.)

^[6] ОР РГБ. Ф. 178. Музейное собрание. Карт. 7774. 1890 г.

^[7] Россия и Италия: Сб. исторических материалов и исследований, касающихся сношений России с Италией. СПб., 1907-1915. Т. I-III; СПб., 1927. Т. IV; Памятники культурных и дипломатических сношений России с Италией. Л., 1925. Т. 1. Вып. 1; Шмурло Е.Ф. Римская курия на русском православном Востоке в 1609-1654 гг. Прага, 1928; и др.

^[8] Подробнее см.: Боже Я.В. Указ соч.

^[9] См.: Compte rendu du V-eme Congres international des sciences historiques. Bruxelles, 1923.

^[10] Кизеветтер А.А. (1867-1933) - историк, профессор Московского университета, член партии кадетов. С сентября 1918 по февраль 1919 г. находился в тюрьме как заложник. С февраля 1919 г. заведующий отделением Единого государственного архивного фонда. В марте-апреле 1920 г. под арестом. Вновь арестован 16 августа 1922 г. На момент ареста - профессор Московского университета, заведующий Центральным архивом ВСНХ. Выслан за границу. Реабилитирован в 1993 г.

^[11] Мякотин В.А. (1867-1937) - публицист, журналист, редактор. С февраля 1917 г. работал в Красноярске в архивной комиссии при отделе народного образования, затем в издательстве "Задруга". В 1920 г. арестован, но амнистирован. Повторно арестован 16 августа 1922 г., выслан за границу. Реабилитирован в 1993 г.

^[12] Вернадский Г.В. (1887-1975) - историк, преподавал в Пермском, с осени 1918 г. в Таврическом университетах. С 1920 г. профессор последнего, служил начальником отдела печати в правительстве генерала Врангеля. Член Таврической ученой архивной комиссии. 30 октября 1920 г. на пароходе "Рион" покинул Родину. Основатель американской школы русской историографии. Автор 22 книг и 300 статей. (Подробнее см.: "У русских ученых хватит энергии и воли к возрождению русской науки и культуры в возрождающейся России". Отец и сын Вернадские в Крыму в годы Гражданской войны. Публ. С.Б. Филимонова // Отечественные архивы. 2004. № 4. С.102-111.)

^[13] Пушкарев С.П. (1888-1984) - историк, покинул Россию с Белой армией. Выпустил сб. статей "Ленин и Россия" (Франкфурт-на-Майне, 1978).

^[14] Савицкий П.Н. (1895-1968) - историк, экономист, географ, философ.

^[15] Шахматов М.В. (1888-1943) - историк, государствовед.

^[16] Струве П.Б. (1870-1944) - историк, экономист, социолог, профессор Петербургского университета, член-корреспондент Петербургской АН, редактор газеты "Русская мысль".

^[17] Самый полный список трудов историка см.: Саханев В.В. Евгений Францевич Шмурло: Биографический очерк // Записки Русского исторического общества в Праге. Прага, 1937. Кн. 3.

^[18] ОР РГБ. Ф. 178. Музейное собрание. Карт. 7774.

^[19] См. также: Демина Л.И. "Записки" Е.Ф. Шмурло об историках Петербургского университета (1889-1892) // Археографический ежегодник за 1984 год. М., 1986. С. 252-256.

^[20] Платонов С.Ф. (1860-1933) - историк, академик Российской АН. В 1918-1929 гг. председатель Археографической комиссии, профессор Петербургского университета и ВЖК. Арестован в 1930 г. по сфабрикованному ОГПУ "Академическому делу". Умер в ссылке в Самаре. (Подробнее см.: Брачев В.С. Сергей Федорович Платонов // Отечественная история. 1993. № 1.)

^[21] Замысловский Е.Е (1841-1896) - историк, член-корреспондент Петербургской АН. В 1868-1871 гг. преподавал историю в Александровском лицее, с 1871 г. профессор Историко-филологического института, с 1884 г. Санкт-Петербургского университета.

^[22] Милюков П.Н. (1859-1943) - общественный и политический деятель, историк и публицист. Один из организаторов партии кадетов, член ее ЦК, редактор газеты "Речь". С 1886 по 1894 г. приват-доцент Московского университета.

^[23] Сергеевич В.И. (1832-1910) - юрист, профессор Московского и Петербургского университетов, глава государственной юридической школы в России.

^[24] Васильевский В.Г. (1838-1899) - историк, академик Петербургской АН.

^[25] Дружинин В.Г. (1859-1936) - историк, археограф, коллекционер, член-корреспондент Российской АН. В 1889 г. избран приват-доцентом Петербургского университета. С 1899 г. секретарь Русского археографического общества, с 1896 г. член Археографической комиссии, с 1914 г. почетный член Археологического института, в 1918 г. в совете Союза российских архивных деятелей. В 1929 г. уволен из АН СССР. Арестован по "Академическому делу". В 1932-1935 г. в ссылке в Ростове Великом.

^[26] Чечулин Н.Д. (1863-1927) - историк, член-корреспондент АН СССР.

^[27] Середонин С.М. (1860-1914) - историк. С 1901 г. профессор Петербургского университета и ВЖК.

^[28] Лаппо-Данилевский А.С. (1863-1919) - историк, академик Петербургской АН.

^[29] Дьяконов М.А. (1855/56-1919) - историк, академик Петербургской АН.

^[30] См.: Щетинина Г.И. Университеты в России и устав 1884 г. М., 1976. С. 157-158; Иванов А.Е. Высшая школа России в конце XIX - начале XX в. М., 1991.

^[31] Помяловский И.В. (1845-1916) - филолог и археолог, доктор наук, профессор римской словесности Санкт-Петербургского университета и Историко-филологического института, с 1887 г. декан историко-филологического факультета, член совета министра народного просвещения и учебного комитета Святейшего Синода, член-корреспондент Петербургской АН.

^[32] Щетинина Г.И. Указ соч. С. 160.

^[33] Иванов А.Е. Ученые степени в Российской империи XVIII в. - 1917 г. М., 1994. С. 165.

^[34] ОР РГБ. Ф. 178. Музейное собрание. Карт. 7774.

^[35] Ключевский В.О. (1841-1911) - историк, историограф, академик, почетный академик Петербургской АН.

^[36] Подробнее см.: Нечкина М.В. Василий Осипович Ключевский. М., 1974. С. 375; Милюков П.Н. Воспоминания. М., 1990. Т. 1. С. 160; Иванов А.Е. Ученые степени… С. 174-175; Макушин А.В., Трибунский П.А. Павел Николаевич Милюков: труды и дни (1854-1904). Рязань, 2001. С. 67-68.

^[37] ГАРФ. Ф. Р-5965. Оп. 1. Д. 8. Подробнее об этом см.: Демина Л.И. "Автобиографические заметки" Е.Ф. Шмурло о его научной деятельности в Италии (1903-1924 гг.) // Археографический ежегодник за 1992 год. М., 1994. С. 248-254.

^[38] См.: ГАРФ. Ф. Р-5965. Оп 1.

---

Из "Записок" Е.Ф. Шмурло за 1889 г.

11 февраля, суббота

Мысль о "Записках" все чаще и чаще приходила мне на ум за последнее время. Не о дневнике, интересном лично для себя, а о такого рода заметках, что не были бы лишены значения и для других. Приходится видеть, слышать, участвовать - и все взятое вместе, пожалуй, составит если не картину, то хороший материал для нее. Мое утверждение приват-доцентом при унив[ерсите]те вводит меня в среду и без того уже мне не чуждую, и воспоминание о которой впоследствии может внести страничку в историю нашей культуры. А мне как историку позволительно оценивать события исторической меркой. Position oblige⁽¹⁾, хотя боюсь, что, как бывало и раньше, первый порыв остынет, и тетрадь останется далеко недописанной. Но что у меня благие намерения довести ее до конца, пусть служат доказательством мои тщательные розыски сей тетради, ее формат, изящный вид и цена (2 рубля). Итак, с Богом, в путь!

27 ноября прошлого года защитил я своего "Евгения" и получил магистра; на сегодняшний день совет ун[иверсите]та утвердил меня в этом звании. В начале декабря подал я прошение о допущении меня в звании приват-доцента к чтению лекций. Декан Помяловский обещался, что в факультетском заседании 22 д[е]к[а]бря этому прошению дан будет ход и уже 24 декабря оно будет в руках попечителя. Первую половину января я и не справлялся, в душе не желая торопить дела (а на душе так скверно, в голову идет всякая дрянь, а не подготовка к лекциям!); наконец, получил 20 января письмо Пом[яловско]го; он извиняется, что дело замедлилось. 22 д[е]к[а]бря в заседании не было Замысловского, а без него фак[ульте]т не решил утверждать моей программы; заседание-де будет 31-го. Действительно, 31 янв[аря] или 1 фев[раля] попечитель ^[1] меня утвердил, а 4 фев[раля] я получил об этом офиц[иальное] извещение от ректора. С Пом[яловски]м мы условились, что вступительная лекция ^[2] моя будет в среду, 15 февраля в 1 час дня. Первую свою лекцию я озаглавил так: "О современных задачах в изучении деятельности Петра В[еликого]"; м[ожет] б[ыть] это не совсем точно, но надо озаглавить, так требуется.

Итак, я приват-доцент, буду читать лекции! То, о чем думалось и к чему готовился в течение более 10 лет, наконец осуществляется! Долгонько же готовился, нечего сказать. Более молодые успели уже перегнать. А тут и старость подошла! Да, в 35 лет все это далеко не так радует, как бы это порадовало раньше!⁽²⁾ <…>

2 января наш исторический кружок праздновал пятилетие своего существования; собрались почти все - по обычаю у В.Г. Дружинина; был и живущий постоянно в Выборге Симонов, отставший от кружка и по жизни в другом городе, и по занятиям; он специально учительствует, а от научной истории он теперь в стороне. Я даже мало его знаю; но он духовный отец кружка: ему принадлежит мысль основания. Нас теперь (перечисляю в приблизитель[ном] порядке приема в члены, точно не знаю, ибо вошел в кружок не со дня его основания): В.Г. Дружинин, С.Ф. Платонов, А.И. Барбашев ^[3], Н.М. Бубнов ^[4], Н.Д. Чечулин, С.М. Середонин, И.А. Шляпкин ^[5], А.С. Лаппо-Данилевский, М.А. Дьяконов, А.И. Соловьев, я, Н.М. Лисовский ^[6], И.Ф. Анненский ^[7], С.Д. Степанов, И.А. Козеко - 15 членов, кроме Симонова. Вечером 2 января я остался недоволен: он прошел, как и все остальные собрания нашего кружка; ничем его не выделили, сделали каким-то заурядным днем. Единственное, разве, - это снялись 5 января в фотографии Ренца всей группой, да и тут не было Савельева, Барбашева и Анненского. Три экземпляра поднесли Бестужеву, Замысловскому и В.Г. Васильевскому; последнему не только как hommage⁽³⁾ от русских историков, но и п[отому] ч[то] в среде нашей есть два ученика его: Бубнов и Степанов, специалисты по всеобщей истории. Группа вышла хорошая. Шляпкин принес столбцов XVII века, коими мы и декорировались, а все остальное - обильный запас смеха и шуток.

27 января получил от В.Г. Дружинина в тот день только что вышедшую книжку его "Раскол на Дону в конце XVIII века". Кончились его мытарства с Егором⁽⁴⁾, необходимость посылать корректурные листы и выслушивать всякий вздор вместо дельных замечаний. Это уже пятая⁽⁵⁾ диссертация в нашем кружке: первая - Барбашева - появилась еще в 1885 г.; вторая и третья - Платонова и Бубнова - почти одновременно, чуть ли не в один день, в прошлом апреле. Бубнов, впрочем, торопился окончить второй том, боясь, что во Франции (он пишет о папе Герберте) его тему предупредят. Четвертая диссертация была моя. Этот сезон насчет диссертаций был урожайный; да и в ближайшем будущем предстоят работы Дьяконова, Лаппы, Чечулина и Шляпкина, если только последний когда-либо окончит своего "Дмитрия Ростовского".

18 февраля, пятница

Наконец состоялась в среду 15-го моя вступительная лекция. Я говорил на тему, что у нас "забыли" Петра и его реформу, оттеснив другими вопросами, между тем как его время полно еще жизненности для нас, что изучать его надо уже иначе: в больших размерах, глубже, не довольствуясь одними частными вопросами или деталями. Лекция у меня была написана заранее, выложена на пюпитр (на случай), но я ее не читал, а говорил устно (довольно близко запомнив содержание) и раза 2-3 справившись с конспектом. Из "начальства" был попечитель Новиков, но ни декан, у к[ото]р[о]го заседание в Синоде, ни ректор не "почтили" своим присутствием; из факультетских было всего два профессора: Васильевский да Минаев ^[8] и три приват-доц[ента]: Павловский ^[9], Холодняк ^[10] и Вальтер ^[11] - Васильевский с Минаевым словили было Веселовского ^[12], но тот извинился тем, что должен ехать на курсы на лекцию; тогда попросили юристов: Сергеевича и Дорна ^[13], чтоб не так пусто было. Павловский чистосердечно признался, что на его вступительной лекции и этого не было: один И.Е. Троицкий, которого он сам же упросил. Замысловского, кажется, не было потому, что у него дома больные. Назначили мне XIV аудиторию, в самом конце коридора; кто-то сострил, что это так далеко, что по дороге все позабудешь, с чем идешь на лекцию. Аудитория большая, была полна; студентов собралось много, м[ожет] быть 200, а м[ожет] б[ыть] и больше, сосчитать точно не умею. Лекцию прочитал я свободно, громко, местами, в самом деле, красиво, недурно, с оттенками в голосе. Лекция, видимо, понравилась. Васильевский с большой аттенцией⁽⁶⁾ поздравил меня с успехом; говорил комплименты и проч. Ординарные чтения я назначил по четвергам от часу до двух. Из ун[иверсите]та, зайдя в Академию художеств посмотреть "Фрину" Семирадского ^[14], отправился к Бестужеву, который меня уже поджидал; обедал у него и просидели до вечера. Прочитал ему свою лекцию - одобрил; он за то, чтоб напечатать ее: надо знакомить со своими вступит[ельными] лек[ция]ми, объявлять о них и имя; я, в принципе, не прочь, но задумываюсь: не во всем она мне нравится, кое-что поверхностно затронуто. Вечером к Бестужеву пришел В.Г. Васильевский и передавал хорошее впечатление, произведенное на проф[ессоров] в моем чтении. И.П. Минаев похвалил, а это у него много значит. Смеется Сергеевичу: "Новому приват-доценту на юридическом бы фак[ульте]те читать - ведь это у вас, юристов, только и умеют хорошо читать…" И Сергеевич доволен. Дорн, так тот спасибо сказал, что его позвали ("Новости" на другой день, 16 фев[раля], дали очень сочувственное извещение о том, что я прочел лекцию в универ[сите]те). Невольно отмечаю все это. Увы! Похвалу всегда приятно слушать…⁽⁷⁾ <…>

7 февраля вечером просидел у меня с часок Н.И. Кареев ^[15]. Между прочим, передал, entre nous soit dit⁽⁸⁾, что на факульт[етском] заседании 21 января Замысловский артачился утверждать мою программу: она-де сходится с платоновской, что ж они оба об одном будут читать, Шмурло-де и начинает поздно, к нему тем более никто может не записаться. Странный человек! Во-первых, Платонов читает "Эпоху преобразований и XVIII век", а я - "Историю России накануне Петровской реформы", а во-вторых, и этот-то курс я взял только потому, чтоб с ним не спорить, так как вначале я было предположил объявить вообще всего Петра. Говорит, что я мог бы взять что другое. Шутка сказать, ведь это не мутовку облизать, в 2-3 недели курс обработать! Я и этот-то читаю, п[отому] ч[то] он мне знаком: читал его два года на Выс[ших] жен[ских] курсах. А то времени совершенно не было бы приготовиться. Кареев говорит, что отстаивал меня, указывая, что уже это мое дело, не с бухты же барахты объявил я именно этот курс.

3 марта, пятница

На днях в собрании нашего кружка вспоминали остроту Бестужева-Рюмина о Модестове ^[16] (сотрудник "Новостей", автор "Истории римской л[итерату]ры)" и Автократове (что служил в Археографической комиссии, полной безличности, которая дальше рабского копирования памятника шагу ступить не может): "Им бы обменяться своими фамилиями". Этот Автократов получает всего 300 руб. в год, бедствует, ходит отрепышем… Так вознаграждает Арх[еографическая] комиссия своих сотрудников. Каков бы ни был он, а труда, для комиссии необходимого, - масса. Другая острота покойного С.М. Соловьева ^[17] о проф. Любимове, когда он по выслуге 25 лет был забаллотирован Московск[им] универ[ситето]м и все-таки определен на прежнюю кафедру по распоряжению министерства: "У древних египетских детоубийц мать наказывали тем, что вешали ей на грудь убитого ребенка и заставляли носить его на себе, покуда он окончательно не сгниет и не разложится. Так и М[осковскому] ун[иверсите]ту навязали в наказание смрадного Любимова".

Е.Е. Замысловский в разговоре с Середониным так выразился по поводу книги Ключевского "Боярская дума": "Его труд - одни домыслы; вот мой Герберштейн - там факты". Кажется, Писарев ^[18] сказал: "Иллюзии исчезают, факты остаются" (конечно, перевод verba volant facta manent⁽⁹⁾… Вот уж поистине les extremites se touchent⁽¹⁰⁾; или м[ожет] б[ыть], вернее сказать: les beaux esprits se rencontrent?⁽¹¹⁾

18 марта, суббота

5 марта был диспут В.Г. Дружинина. Все сошло как по маслу. Защищался он свободно, уверенно, вопреки ожиданиям. Замысловский говорил тупые вещи; по существу - ничего серьезного - целых полчаса мозолил вопрос: "Кого надо называть "казаками донскими"?" Дружинин, опираясь на документы, утверждал, что это только те, кто получал от Моск[овского] прав[ительст]ва жалованье и тем самым как бы его санкцию, и таковых в 80-х гг. XVII в. было не более 6000 ч[еловек]; а Замысл[овский], -что "казаками" назывались и другие элементы населения, весь военный состав, недаром-де и Котошихин ^[19] показывает цифру 2000 чел[овек]. "Еще просматривая корректурные листы, - он недоумевал, - на стр. 5, как это на Дону показано в одно и то же время 84 и более 125 городков?" Дружинин объяснял ему, что 84 - это по реке Дону, а 125 - это на Дону, т.е. в Донском крае. Нет, не мог понять, и на диспуте с тем же возражением полез… Что, по-моему, верное из его замечаний, это указание, что Др[ужинин] слишком формально отнесся к своим документам: чего прямо те не говорят, того он не допускает, забывая, что часто общий тон, смысл речи дает возможность к важному обобщению. Замысл[овский] упрекал поэтому Др[ужинина] в погодинском математическом методе, от к[ото]р[о]го тот открещивался; но все же у него еще не прошла привычка молодого работника jurare in verba magistri⁽¹²⁾.

Возражения Платонова по существу тоже были не верны. Он и предупредил, что его замечания будут скорее "придирками", зато он очень подчеркивал достоинства книги, стройность, прекрасную обработку, научность: "У Вас надо поучиться тому, как работать", зато упрекал в излишней осторожности и боязливости сказать последнее слово, естественно напрашивающийся вывод. После официальных оппонентов сделан был перерыв.

Диспут проходил в XI аудитории, было полно, жарко, и декан Помяловс[кий] чувствовал утомление. И поделом ему тесниться, когда можно было в актовом зале. Как свободно было там на моем диспуте. Помял[овский] говорит, что в больших залах у него кружится голова (боязнь пространства). После перерыва возражал свящ[енник] Перетерский, бывший законоучителем; Друж[ини]на вообще похвалил, но горячо нападал за некоторые ошибки, неверные выражения; делал он это с эмфором⁽¹³⁾, большим увлечением и, благодаря комизму, какой производила его наивная горячность и отсутствие спокойной солидности, прения слушались с интересом публикой, несколько, я думаю, утомленной сухостью официальных прений. После начал генерал Краснов, автор некоторых работ по истории Дона. Он соответственно придрался к выражению Платонова, назвавшего книгу Сухорукова "историей": это-де материалы для этнографии - по этому поводу рассказал, как в [18]20-х гг. отправлена была экспедиция на Дон собирать материалы, она-то и дала материал для Сух[оруко]ва. После говорил студент-донец, взволнованным голосом просил объяснить термины "казак", "городки", "станица"; наконец, какой-то штатский донец указывал, что Нижний Дон и был раскольничьим, а Верхний - образовался правосл[авными] казаками. В 4 ч[аса] провозгласили Др[ужинина] магистром. (Я в первый раз по праву приват-доцента сидел в сонме факультетском.)

Благодаря с кафедры Замысловского, Друж[инин] между прочим сказал, что и тему-то "Раскол на Дону" он-де взял по его указанию. Это противоречит мнению Бестужева (л. 13 [записок]⁽¹⁴⁾). Вечером того же 5 марта отпраздновали и спрыснули нового магистра у него на дому, в роскошном помещении его родителей (Сергиевская, 45). Народу было много. Громаднейшая столовая была полна. За ужином я приветствовал Др[ужини]на от имени историч[еского] кружка и преподнес ему магистерский значок ^[20]: по поводу того, что теперь наш кружок вырастает в магистров, мы постановили сообща в складчину друг другу давать эти значки как знак наших добрых отношений и т.п. Это возникло по поводу магистерства Платонова; ему преподнесли вместе со старым магистром Барбашевым; потом мне, теперь Др[ужини]ну.

За ужином же Платонов прочитал шуточное стихотворение на тему об утреннем диспуте. Др[ужини]н очень тепло упомянул о Бестужеве; досталось и Васильевскому, и Карпову, бывшему на ужине; не забыт был и Егор, хотя и пришедший на вечер, но на ужин не оставшийся. После ужина спустились на половину молодого магистра и тут еще порядком бражничали.

В апрельской книжке "Жур[нала] Мин[истерства] нар[одного] пр[освещения]" должна появиться статья моя "О записках Сил[ьвестра] Медведева" ^[21]. Я хотел ее предварительно утилизировать и прочел ее 10 марта в заседании Филологического общества. Замыслов[ский] и Платонов сделали некоторые замечания. Первый, по обычаю, не все толком понял, будто бы я утверждаю существование намеренных сборников историч[еского] содержания, включающих историю России в целом или в частях, тогда как я только говорю, что составилось случайно, м[ожет] б[ыть] наткнувшись на существование отдельных историч[еских] очерков, расположенных в хронологическом порядке, слитых вместе, а в конце и приложены "Записки" Медведева, как по времени относящиеся к самому позднему периоду. Оба моих оппонента указывали пользу заняться разысканием вопроса: "Какого рода могли быть и были историко-литературные сборники, и не входил ли в состав их, действительно, Медведев?" Я, разумеется, не отрицал этой пользы, признавал даже, что и сам по себе этот вопрос ценен и стоит изучения, но по задаче он не входит в мою тему (признаться, с этим Медв[едевы]м, давно написанным, давно хотелось разделаться).

Н.И. Кареев задумал хорошее дело, и нельзя не признать за ним вообще энергии и интереса к работе, а именно, учредить при ун[иверсите]те "историческое общество" ^[22]. Правда, при ун[иверсите]те, именно истор[ико]-фил[ологическом] фак[ульте]те давно уже существует "общество филологическое", где я 10 марта докладывал своего Медведева, но оно какое-то несуразное вышло. В течение долгих лет существования оно все более и более пустовало; классики выделились из него, кажется, в отдельную группу; археологи ютятся в Археолог[ическом] обществе; словесники не русские образовали отдельную секцию под председат[ельством] А.Н. Веселовского, ныне превращающуюся в самостоятельное общество "германо-романской филологии", а собственно Филологич[еское] об[щест]во пустует с каждым годом. Виной этому едва ли не более всех его председатель В.И. Ламанский ^[23]. Он известен своей рассеянностью, ленью, неглижерством⁽¹⁵⁾, неаккуратностью. Заседания бывают редко, последние годы 3-4 раза в сезон; до сих пор не составлен список членов! Секретарь не знает, кто числится таковыми. 10 марта, например, я был в первый раз в этом заседании, - раньше все как-то не приходилось. В 7,5 ч[аса] вечера - к сроку, назначенному для открытия, было всего три человека, и в том числе ни секретаря, ни председателя! В 8 час[ов] секретарь (Е.В. Петухов) подходит и говорит, что Ламанский на обеде, обещался приехать в 8, а в 8 ч[асов] просит кого-нибудь из профессоров занять его место и открыть заседание (это сделал Замысловский).

Кареев и позвал к себе 14 марта обсудить проект устава: собрались Форстен ^[24], Васильевский, Платонов, Гуревич ^[25], Е.А. Белов, Дружинин и я. Докладная записка и проект устава были приняты с небольшими изменениями. Впрочем, Кареев еще предварительно обсуждал и то, и другое с ректором, чтобы заручиться его согласием. Устав, как устав, со всеми онёрами⁽¹⁶⁾. В докладной записке, поданной в факультет 15 марта и подписанной, за исключением Регеля ^[26], всеми историческими профессорами и прив[ат]-доцентами ун[иверсите]та (Васильев ^[27], Замысловск[ий], Кареев, Соколов, Форстен, Платон[ов] и я, Ламанский, Веселовский и Минаев), мотивы основания были изложены так: "Заниматься историей Запада и новой русской нельзя в других из существующих в Петербурге общ[ест]вах; проектируемое же дает возможность обмениваться, следить за движением научным и т.п. Общ[ест]во кроме фактич[еского] изучения истории будет и теоретически разрабатывать эту науку; и, наконец, обсуждение вопросов истории в сфере преподавания и педагогики".

Тогда же 14 марта Гуревич вернулся к давно уже выраженному желанию издавать историко-критический журнал ^[28], подбивает Кареева, тот не прочь. Если Гур[евич] увидит, что может ухлопать 6-8-10 тысяч, он не пожалеет, в этом я уверен, только было бы лучше для дела, если бы он оставался издателем одним, а то, видимо, ему лестно и соредакторство, ну, а из этого толку мало выйдет. Теперь он и пустой, и бестактный, хоть добрый, да и то по-своему.

29 августа, вторник

Как и следовало ожидать, в моих заметках вышел большой перерыв. Если нечего было записывать за летние месяцы, то немало пропущено за весну и многое, благодаря моей памяти, успело уже стушеваться; с осени уже за одни эти дни с моего приезда (26 авг[уста]) есть что записать предварительно, впрочем, хоть вкратце запишу некоторые весенние факты.

Наш исторический кружок продолжал по-прежнему собираться раза два в месяц у Дружинина; это собрание по-прежнему носило чисто товарищеский характер: серьезное смешивалось с шуткой, хороший обмен мыслей. Библиотека Друж[ини]на по-прежнему циркулирует по нашим рукам, и мы бессовестно каждый раз целыми стопами таскаем книги у добродушного хозяина. Кружок, видимо, подействовал на Симонова: последний задумал приняться за научную работу, готовить диссертацию. Он остановился на истории Суздальского княжества, в значит[ельной] степени руководствуясь тем, какие источники и пособия сподручно искать, живя постоянно в Выборге. Наш "Библиограф" ^[29] по-прежнему тянется; кружок очень неаккуратно выплачивает свое обязательство, принятое им. Дело в том, что в конце 1887 г. возникла у нас мысль материально поддержать издание "Библиографа", дав редактору возможность увеличить его объем. Лисовский высчитал, что потребуется около тысячи рублей на то, чтобы прибавить к прежним 2 тысячам на номер еще 2-2,5. Условились обеспечить эту сумму на 1888 г., уплачивая ее помесячно и, кроме того, внеся тысячную плату за декабрь 1887 г. собственно на объявления, которых почти не делалось до той поры. Каждый добровольно по мере своих средств определял свой ежемесячный взнос⁽¹⁷⁾. <…> Подписка по-прежнему ничтожна, платных подписчиков, коих и в 1888 г. всего 300 или около этого, [мало], опять надо выпускать двойные номера, уменьшать число страниц и проч. И вот задумал наш редактор пойти к Делянову ^[30], просить субсидии ли, единовременного ли пособия, что там вся[ки]й бе[ре]т. Делянов, как всегда, принял его очень любезно, о субсидии выразил сомнение: разрешит ли министр финансов, нынче-де повсюду забота об экономии, единовременного пособия готов был обещать рублей 300-400, чего, конечно, Лис[овско]му было мало; в конце концов обещал позаботиться и сказал, чтобы ему подали докладную записку - и застрял по обыкновению. И времени-то у него мало свободного, да тяжкодум он по природе. Выхлопотал он к 5000 р[уб]. уступку по изданию (какая, право, у человека любовь к делу, чтоб отнимать у себя, не особенно богатого человека, такую сумму), да все вот и не может собраться к Делянову. Оно, положим, верно, что предварительно следует заручиться у Аничкова, директора канцелярии Мин[истерства] нар[одного] просв[ещения], ибо если оно согласится, то и деньги найдутся, и что Дел[янов] без него в этом вопросе ничего не решит; да ведь где же опять взять этой заручки, если не от кого получить рекомендаций? С другой стороны, идет время. Лисов[ский] не наберет (и основательно) на субсидию: "Мне хоть бы циркулярное предложение по учебным заведениям подписываться на мой журнал" - так ведь и это надо выхлопотать; сам Делянов не пойдет к тебе, а время опять идет; если такое предложение будет разослано в декабре-январе, оно, глядишь, уже и поздно будет. Журнал трещит, да и лопнет. Уж и то мы наполняем его в иную минуту такой дребеденью… Вот то же и с типографией! Уж мы говорили Лисовскому, журимся, что Эрлих его эксплуатирует, ставит ему цены дороже, чем бы следовало, и за бумагу, и за печать, и за корректуру (наклейка какой-нибудь цветной покраски шириной в сантиметр на ободке оттиска обходится по две копейки за штуку!) - в то же время третирует его как никуда не стоящего поставщика: ничего не сделает вовремя, без церемонии, заставляет ждать, уничтожая всякую возможность рассчитать своевременный выход номера - наш редактор все туго поддается. Казалось, уйдет с вечера, весь проникнутый нашими доводами, а потом, смотришь, и раздумал. Запоздалые платежи Эрлиху, конечно, немало этому способствовали: уходить, так уж расплатиться надо сейчас и вполне; сверх того каждому из нас надо оттиски своих статей, кто так даже и отдельными брошюрами просит, с обложкой, это тоже затягивает; часть набрана, другая отнесена на следующие номера, если их печатать в новой типографии, то оттиски - брошюра выйдет разных шрифтов и т.п. Конечно, в более умелых руках все это можно было бы уладить, но не Лисовскому. Нынешней весной, казалось, он готов уйти из лап Эрлиха, все приноравливал к этому, даже обещание нам дал еще в мае до отъезда на лето переговорить со Скороходовым - и так и не сделал. Не знаю, как по сию минуту. А типография Скороходова - это наша, кружковская, типография, диссертационная, можно сказать. Начал в ней печатать Барбашев своего Витовта, потом Дружинин - свой раскол на Дону, я и Платонов - свои положения к диспуту, кроме того, Платонов печатает теперь там свои материалы по Смутному времени. Там же напечатали и Дьяконов с Чечулиным свои диссертации. Не уйдет, кажется, из скороходовских рук и книга Лаппы-Дан[илевского]. И мы довольны Иваном Николаевичем Скороходовым.

30 августа, среда

Продолжаю вчерашнюю запись. Нынешней весной доживали свои последние дни Бестужевские женские курсы, готовясь преобразиться неизвестно еще (особенно в ту пору) во что ^[31]. Окончившие курс, равно как и оканчивающие (последнего IV курса), устроили, как это почти каждый год делалось и прежде, вечеринку, которая на этот раз носила характер прощальный и потому более торжественный. Приглашали лиц прямо или косвенно имеющих или имевших отношение к курсам; как бывший преподаватель получил приглашение и я. Вечер назначен был на среду 12 апреля. К сожалению, мои впечатления успели уже сгладиться, и я не помню всего ни в подробностях, ни в порядке. Собрание открывалось своего рода печальным торжеством. В большой рекреационной зале 3-го этажа (в помещении курсов, В[асильевский] остр[ов], 10 лин[ия], д. № 33) собрались по одну сторону - профессора, преподаватели, члены кафедры, по другую - курсистки, и началось чтение адресов: комитету, профессорам, Н.В. Стасовой ^[32], кажется, в отдельности еще некоторым лицам (Бекетову ^[33], казначею В.П. Тарновской ^[34]), некоторые из них были недурно составлены. Потом спустились этажом ниже в такую же залу, где гостей хозяйки угощали чаем. Вверху потом танцевали, как всегда, очень мило, чисто по-семейному; позже в чайной зале накрыли ужин, где, разумеется, говорились речи. Кажется, первую сказал Я.Г. Гуревич, и против обыкновения на этот раз недурную, немногословно и содержательно. Ему хлопали и позже, когда пили здоровье отдельных лиц, предложили тост и за него. Высказал же Гуревич, кажется, ту мысль, чтобы будущие курсы сохранили бы тот характер, какой имели настоящие. Массы произнесенных речей не упомню; педагог Абрамов благодарил ("либерально" …но не талантливо) русскую женщину за влияние, сеемое ею в русской народной школе. Много чествовали Бекетова и Стасову. Поклонницы Бестужева втихомолку сетовали, что забыт был основатель курсов (м[ожет] б[ыть], за его здоровье и пили, но во всяком случае, Бест[ужев] оставался на заднем плане); сетования, м[ожет] б[ыть], естественные, но едва ли справедливые. Помимо всего, Бест[ужев] уже несколько лет ушел с курсов, и для нынешних курсисток выпускных - он уже одно историческое прошлое⁽¹⁸⁾. <…>

На этом вечере приветственная речь Бестужеву-Рюмину не была прочитана, не знаю хорошенько, потому ли, что еще не была составлена или, что вернее, за отсутствием Кон[стантина] Ник[олаеви]ча. Во всяком случае, несколько дней спустя депутация курсисток явилась на квартиру Бестужева и приветствовала его. При чтении адреса Бестужев, говорили, рыдал. Адрес, составленный Ек[атериной] Ник[олаевной] Щепкиной и Н[иной] Ни[олаевной] Платоновой (урож[денной] Шамониной), написан на плотной японской желтой рубчатой бумаге, разрезанной и склеенной в виде свитка, подписан, кажется, более чем 200 именами ^[35] (впрочем, за отсутствием некоторых курсисток налицо их имена по их поручению были написаны другими, отсюда сходство в начертании некоторых фамилий), и, свернутый в трубку, завязан тонкой золотой цепочкой, концы которой соединяет золотая медалька, величиной с четвертак, и на которой вырезано: "Благодарные ученицы К.Н. Бестужеву-Рюмину. 1878-1889". (Замечу, кстати, здесь же, что весной, когда в правительственных сферах шел вопрос о продолжении курсов, Бест[ужев] написал письмо государю, хлопоча о незакрытии их, причем выходил из оснований, предложенных министром, и тогда, как уже было известно, одобренных государем⁽¹⁹⁾.) <…>

31 августа, четверг

Продолжаю воспоминания о весенних событиях. Я уже отмечал раньше, что первый свой курс университетский открыл вступительной лекцией 15 февраля. В поданной факультету программе я заявил, что намерен прочесть "Историю России накануне Петровской реформы", а именно: а) историческое развитие взглядов на Петра В[еликого]; б) исторический обзор литературы о Петре; в) правление царевны Софьи; г) молодость Петра, точнее, время с 1682 по 1700 г., а именно то, что входило в читанные уже ранее два курса на Бестужевских курсах, распространив только и дополнив. Но эту программу на деле, как я и предвидел, нельзя было успеть выполнить за недостатком времени; начал к тому же я поздно, когда студенты уже успели занять свое время, записавшись на лекции других профессоров, и потому мог рассчитывать только на случайных посетителей, и никак уж не на май месяц, когда студенту надо готовиться к зачету полугодий. Действительно, я успел прочитать немного, только первые два отдела: развитие взглядов, да обзор литературы о Петре, что в распространенном виде напечатано в "Жур[нале] Мин[истерства] нар[одного] пр[освещения]" 1889 г. № 7-8 и выходит теперь отдельной книжкой. Впрочем, нельзя не заметить, что и остающееся мне небольшое число лекций я несколько укоротил. Прочитав 15 февраля вступительную, я в ближайший четверг, 23 фев[раля] (лекции я назначил по этим дням, от часу до трех) приступил к обзору взглядов на Петра и читал еще 9 и 16 марта (2 марта - праздник) и кончил этот отдел. 23 марта совсем не пошел в университет, отписавшись больным, хотя причина была иная, более грустная: эти дни слишком тяжело дышалось и думалось, и в голову ничего не лезло, никакой связной мысли бы не сказал. В четверг 30 марта на шестой неделе поста я прочел весь обзор петровской литературы. Таким образом, до Пасхи я успел, считая и вступительную, прочитать всего 9 лекций. После праздников я имел в виду ограничиться одним разом, четвергом на Фоминой неделе, дав краткий очерк воспитания и развития характера молодого Петра.

До сих пор меня посещало число слушателей вполне достаточное, чтобы удовлетворить самолюбие начинающего приват-доцента, особенно, если принять во внимание необходимое число филологов вообще на факультете и позднее начало моего курса, когда у студентов все часы уже были разобраны, именно человек 15-20. На первой лекции, с часу до двух обыкновенно было больше, чем с двух до трех, сидело даже сверх двадцати; но это все, очевидно, был элемент случайный, интересовавшийся на один раз послушать нового преподавателя. Последние два четверга число уменьшилось, но держалось 9-12 человек, но сколько я мог заметить, аккуратно ходивших в мою аудиторию. Когда же на Фоминой неделе 30 марта я заявился в университет, рассчитывая этим посещением закончить курс, меня встретил всего только один слушатель, не без неловкости (м[ожет] б[ыть] за меня?) заявивший мне, что остальные, вероятно, потому не пришли, что теперь экзамены, нет времени… Читать одной паре ушей мне не хотелось и я, распростившись с моим студентом, повернул оглобли назад, разумеется, без всякого удовлетворения и лестного чувства. Не сумел ли я поддержать интереса в слушателях, повинны ли они, действительно не было у них времени, неприход ли мой 23 марта навел их на мысль, что я после Пасхи читать не буду - не знаю. Посмотрим, как сойдет у меня теперешний осенний семестр. Как бы ни было, но в материальном отношении эти девять лекций не только не принесли мне убытка, но сверх всякого ожидания, даже и прибыль.

Однажды в один из разговоров с Помяловским, с которым мне эту зиму приходилось видеться довольно часто как с деканом, он спросил меня, не хочу ли я получить пособие за печатание диссертации, которая обошлась мне действительно порядочно, около 700 руб., несмотря на то, что половина книги помещена была предварительно на страницах "Жур[нала] Мин[истерства] нар[одного] пр[освещения]". Я не отказался, тем более что никогда от университета никаких пособий или стипендий не получал. Помяловский обещал справиться, есть ли свободные суммы, и через [неделю], если не больше первого разговора, кажется, когда я уже приступил к чтению лекций или уже готовился, сказал, чтобы я подал прошение в факультет о пособии на расходы по изданию. Я наотрез отказался от такой формы: "Просить не буду, ибо не желаю, да и не считаю себя вправе, а если факультет сочтет возможным принять во внимание мои расходы, буду искренне благодарен". Помяловский без всяких возражений уважил мои основания и не настаивал более на своем. Наконец, 15 апреля, получаю от него письмо, извещающее, что министр назначил мне 300 руб. в пособие на диссертацию. "Будет не худо, облачившись во фрак, поблагодарить его пр[евосходительст]во Н.М. Аничкова", т.е. директора канцелярии департамента Мин[истерства] нар[одного] пр[освещения]. Последнее, разумеется, мне было не по вкусу. Что это? На поклон идти? Вот уже сказываются неудобные стороны подарков. К Делянову я пойду - и пойду охотно, sua sponte⁽²⁰⁾. Хотя Помяловский и молчит, ибо с Деляновым мы знакомы по Павловскому институту, он всегда ко мне хорош, и я уверен, что увидав бумагу, поднесенную Аничковым, с моим именем, тем охотнее подписал ее, но Аничков - ведь это в сущности животное, чиновник… Помяловский, кажется, с ним в хороших отношениях, и обойти Аничкова, м[ожет] быть недоволен Помяловский… Не хорошо! А делать все-таки нечего! Отказываться поздно. Я пошел, хоть не во фраке, а в вице-мундире, готовый опереться в эту минуту на то соображение, что я благодарен Аничкову за его готовность оказать мне содействие… У Делянова я тоже был, заодно занес ему оттиски статьи своей о "Записках" Сильв[естра] Медведева, только что вышедшей из печати.

Кстати о деньгах. 19 мая Л.Н. Майков ^[36], новый академик, конфиденциально сообщил мне, что в заседании Академии наук мне присуждена премия 500 р[уб]. за моего "Евгения". Дело, разумеется, не в деньгах. Вообще приятно сознавать, что труд мой единогласно встречен одобрительно в литературе; указания на те или другие пробелы, оспаривание того или другого положения не отвергали общего хорошего отзыва. Но position oblige. После премии, пожалуй, еще более. Докторскую диссертацию теперь придется тем более представить достойную одобрительного отзыва! Со мной получил премию и Платонов. Меня разбирал Н.Н. Булич ^[37], его - Ключевский.

Ах, да! Вышеупомянутые 300 руб. я получил из университета в иной форме: не в виде пособия за книгу, а как гонорар за мои лекции в весеннем семестре. Помяловский сказал, что так постановили - где не упомню: в факультете ли, в департаменте ли. Что ж! Это гораздо приятнее. Унив[ерситет] как бы признал мои лекции полезными; и я все же надеюсь, что и последующие семестры тоже будут оплачены.

1 сентября, пятница

Нынче весной затронут был слегка вопрос о кафедре русской истории в Варшавском университете. Ее теперь занимают двое - Н.Барсов и Цветаев ^[38]. Последний - магистр духовной академии и по правилу не имеющий права [на это звание], протеже покойного Каткова; лекции свои, говорят, читает по литографированным запискам Ключевского, что студенты, разумеется, живо раскусили, и кроме своих кирок⁽²¹⁾, да "иностранных исповеданий" ничего не знает. Барсов (географ) - давно уже больной человек⁽²²⁾, его держат только чтоб дотянуть до пенсии и хоть с чем-нибудь оставить жену после смерти, скоро ожидаемой. Вот эта-то предстоящая смерть или скорая выслуга пенсии и освобождает в близком будущем варшавскую кафедру⁽²³⁾. <…>

Н.И. Кареев знал, что я не чураюсь Варшавы, и когда в мае м[еся]це сюда приезжал ректор Варш[авского] ун[иверсите]та Лавровский переговорить в министерстве по вопросам, связанным с его назначением председателем экзаменационной комиссии в нашем унив[ерсите]те (по филологич[ескому] факультету), Кареев предложил мне прозондировать почву и упомянуть меня. Он действительно виделся с Лавровским и в тот же вечер заехал ко мне передать содержание бывшего между ними разговора. Моя фамилия оказалась Лавр[овско]му знакомой по "Митрополиту Евгению", заметив, что нерусский тип моей фамилии, пожалуй, будет неудобен в польском городе, выражая сомнение, не полонофил ли я, насчет чего Кареев его успокоил, сказал, что благодарен за указания, ибо сам собирает сведения о возможных кандидатах на кафедру Барсова, говорил об этом с Замысловским и что тот указал ему два имени: Лаппо-Данилевского и Чечулина, что ему называли (кажется, только не Замысловский) еще третье лицо, фамилию которого он не упомнит. По некоторым признакам Кареев предполагал, что речь шла о Филевиче ^[39]. Кареев оспаривал преимущества этих трех лиц передо мной. Во время их разговора (они шли по улице, возвращаясь с диспута Вержбовского ^[40], прибывшего защищать на доктора свои "Две кандидатуры на польский престол") к ним подошел В.Г. Васильевский, разговор продолжался на ту же тему, и последний тоже одобрительно отозвался обо мне. Вот пока и все.

1 июня неожиданно скончался дорогой многим из нас О.Ф. Миллер ^[41]. С его именем соединяется много светлых и чистых воспоминаний. Несвоевременное оповещение о погребении собрало не особенно громадную толпу, но зато искренних его почитателей. Небольшой кружок нес его тяжелый гроб, и каждый из нас неохотно чередовался с другими. На могиле говорили много речей; сказал и я несколько слов на ту тему, что он всегда оставался стоек в своих убеждениях, что верил в торжество… и эту уверенность завещал нам; в ней мы можем найти примирение с горьким фактом и облегчение нашей скорби.

Нынешним июнем месяцем я свел наиприятнейшее знакомство с П.Н. Милюковым, приват-доцентом Московского университета, он приехал сюда работать в Государственном архиве. Я знаком был с ним доселе только письменно; он в первый же день приезда зашел ко мне, и мы, что называется, с первых же часов полюбились друг другу. Через несколько дней мы так сошлись, что я предложил ему переехать ко мне на квартиру (я уже жил один, семья уехала в Крым), и мы с ним вместе прожили целый месяц под одной кровлей, когда 4 июня, опять вместе же выехали из П[е]т[ербур]га, он - в Москву, а я - в Алушту, к своим. Что это за симпатичный человек! Со всеми хорошими свойствами истомосковского радушия и благородной простоты отношений. Этот человек просто полюбился мне и за свой ум, за энергию, ясный взгляд. Прекрасный работник, он многое знает, на нем видна хорошая школа; 30 лет, а он знает столько, сколько не узнаю я в 40; методы, системы - все это ему не чуждо. Приказы, варяжский вопрос, историография - вы чувствуете, что это не нахватано, а прочувствовано, продумано, и спорить с ним - это не ложку облизать. Он и философию нюхнул, и во всеобщей истории не незнайка; лето провел в Италии, занимался искусством - мы в этой области во многом сошлись с ним, большие способности к языкам, владеет немецким, французским, итальянским и литературно английским, учился шведскому - и при всем бездна молодости, жизни, энергии и самой симпатичной простоты отношений. Одним словом, я провел с ним приятнейший месяц совместной жизни. Он недурной шахматист, и мы регулярно каждое после обеда сражались в шахматы, под конец от одной партии доходя до двух и трех. И тут он оказался сильнее меня.

3 сентября, воскресенье

Вернувшись в Питер после почти двухмесячного отсутствия, я снова окунулся в мир прежних интересов. Новые правила о распределении занятий по историко-филологическому факультету утверждены были в начале августа; они в значительной степени возвращают к старому порядку, какой существовал, например, в мое время: классические языки и литература не преобладают уже так, как было в период 1884-1888 гг.; утверждены деления на группы: классическую, словесную и славянскую, историческую, германо-романскую и философскую; эти специальности избираются с 3-го курса (5-го семестра), которым предшествуют два года общеобязательных для всех предметов. Есть, разумеется, и отличия от устава 1863 г.: так, например, неисторики, прослушав в первые два года общие предметы, историю русскую и древнюю, кончают вообще свои обязательства к истории; средняя и новая для них уже не обязательна; ее должны слушать только специалисты исторического ф[акульте]та; это, кажется, удалось провести Георгиевскому ^[42], который, не стесняясь, утверждал, что занятия по истории оказывают вредное влияние на молодежь; возражения Н.И. Кареева, конечно, остались бесплодными, так как этот человек не пользуется в министерстве, да, по-видимому, и в факультете каким-либо весом; в лучшем положении стоит Замысловский, и он тоже настаивает на необходимости среднюю и новую историю считать общеобязательными предметами для всех, но этот деревянный человек едва ли может горячо и убедительно отстоять свое мнение. Скорее всего было ждать поддержки этому плану со стороны В.Г. Васильевского - persona grata у министра и администрации; но тот, к сожалению, проявил бесхарактерную уступчивость в этом деле (м[ожет] б[ыть], потому-то он и persona grata? А жалко! Такой, безусловно, авторитетный ученый! Позже я слышал его объяснения, что дело не в обязательности курса: если студент захочет учиться, то он сам пойдет на лекцию необязательную!).

Вчера было факультетское заседание (первое, на котором я присутствовал), где был проредактирован текст экзаменационных требований на основании новых правил. Нельзя не сознаться, что понижение требований по общей истории со стороны министерства идет рука об руку с понижением общего уровня требований со стороны факультета⁽²⁴⁾. <…>

В прошлый понедельник 28 августа в ун[иверсите]те было молебствие перед началом лекций. В церкви собралось человек 200-300 студентов; на правой стороне был разостлан потертый красный с разводами ковер, где поместились "начальствующие и учащие", в penchant⁽²⁵⁾ к "учащимся": впереди солдатски-выпрямленная, но механически строгая фигура попечителя Новикова; сзади левее - массивная туша Владиславлева ^[44], еще более сзади - профессора и приват-доценты. Старик Васильев (синолог), соскучившись молебствием, достал из кармана какую-то брошюрку и стал ее просматривать. Перед началом богослужения Рождественский ^[43] сказал бесцветное слово об обязанностях студентов как христиан, а по окончании в актовой зале ректор произнес речь, не менее безжизненную об обязанностях студентов как учащихся и как подданных своего государя. Со времен своего студенчества мне не приходилось слышать Владиславлева; за эти 10 лет он ни в чем не изменился: та же интонация, та же монотонность и безжизненность всего склада речи. В иные минуты так и хотелось подсказать ему более яркие обороты, живое сравнение, тем более что речь сама по себе была вполне разумная, спокойная и верная по мысли. В "Новом времени" от 30 августа она была напечатана⁽²⁶⁾ <…>

Приехав в П[е]т[ербург], я получил несколько дней перед этим посланный пакет от Делянова: там оказался номер "Московских ведомостей" от 17 августа с очень сочувственным разбором моей диссертации⁽²⁷⁾. <…>

Сегодня принесли мне из типографии собранные и сброшюрованные оттиски (150 экз.) статьи, печатавшейся в "Жур[нале] Мин[истерства] нар[одного] пр[освещения]": "Петр Великий в русской литературе (опыт историко-библиографического обзора)". Вышла книжечка в 136 страниц ^[45]. Она готова была еще и раньше, до моего приезда, но (Майков, очевидно, забыл) титул выставлен был не полный, без слов: "опыт исто[рико]-биб[лиографического] обзора", а без них заглавие выходило слишком громким и широким. Я велел переделать, оставив себе на память три экземпляра со старой обложкой. С такой же, т.е. с сокращенным титулом, попали экземпляры и в цензуру; для будущих библиографов очевидная путаница выйдет. Хочу экземпляров 50 пустить в продажу, желал бы больше, да не останется от раздачи: родным, кружку, факультету, добрым знакомым, с кем состоишь в известных литературных отношениях; как не сокращай, а все много. Ну и про запас надо с десяток оставить. Хотел, было, заказать 200 оттисков, да было поздно, первые листы уже были набраны.

14 сентября, четверг

На днях, 5 сентября, проводили мы К.Н. Бестужева-Рюмина, который поехал на целый почти год в Крым. Собрался было в Италию, но болезнь жены его испугала: как-де я там буду с ней один, а ехать с племянницей, как теперь они это сделали, не по деньгам. Отправился он хмурый, что и понятно, если принять во внимание Елизав[ету] Вал[ентиновну] и мену впечатлений Рима, Помпеи на однообразную Алушту и пошлую Ялту. А поехать ему следовало, если иметь в виду здоровье; нынешнюю зиму он был совсем не хорош, захворав брюшным тифом, не выходя из квартиры. Вообще, как он умственно одряхлел за эти последние годы! Куда девался прежний Кон[стантин] Ник[олаевич], интересный, всегда содержательный, обновленный!⁽²⁸⁾ <…> Невозможность управлять Выс[шими] жен[скими] курсами, борьба (в этом учреждении) со Стасовой, Бекетовым, сознание, что дело, основанию которого он посвятил все свои силы, переходит в другие руки, совершенно изменяющие данное им направление, - это глубоко задевало его и гнело. Вот почему такие факты, как недавно поднесенный адрес от курсов, должны особенным бальзамом литься на его обиженное и страдающее сердце. Судя по тому, как он работал за эти годы, надо поставить крест над его учебником по русской истории: далее 1613 г. он его не поведет. Да этого и желательствуем для него же: работа такая - мозаика, сухая, выписная - противна всей его натуре; и если он выпустил первую часть 2-го тома, напечатал X главу о Смутном времени, то это был порыв, недолго продолжавшийся. К тому же его сильно задевает то, что многие смотрят на его труд, как на какую-то справочную книгу, не более, тогда как он видит в ней гораздо больше: исторический путеводитель, ментора для начинающих, свод последнего слова в науке русской истории. Теперешняя его литературная деятельность напоминает разменную монету: это почти исключительно некрологи, рецензии, да критика нововышедших книг. Правда, мож[ет] быть, наполовину он пишет, чтобы добыть лишний рубль: перед близкими он не скрывался, почему к новому году не подписался на исторические журналы, а сделал это, кажется, только в марте 1889 г.: не было денег, осень прохворав, ничего не писал в "Жур[нал] Мин[истерства] н[ародного] пр[освещения]", а подписка на журналы оплачивается им исключительно только из этих доходов. Впрочем, что-нибудь крупное, серьезное ему теперь не по силам. Позапрошлой зимой и летом 1888 г. он все готовился к довольно большому сочинению о Карамзине; это должно было выйти нечто вроде тех Essais⁽²⁹⁾, на которые такие мастера французы и англичане. Работал, по-видимому, К[онстантин] Н[иколаеви]ч немало; перечитал самого Карамзина, Гиббона, вольтеровский "Essai sur les moeurs"⁽³⁰⁾, письма и мелкие произведения Карамзина, делал отметки; у него складывалась мысль проследить влияние английских историков на вкус, манеру и направления Кар[амзи]на, - выходило очень интересное; но все так и ограничилось одним началом. Я полагаю, что "труд упорный ему был тошен", если бы можно все это было схватить одним взмахом, - прекрасно было бы, а то черная работа, кропотливая сверка - нет, лопается терпенье. Тут, м[ожет] б[ыть], и подошедшая болезнь помешала. Нынче весной он уже подумывал о другой теме, о другом essai: сравнение манеры, приемов и т.п. исторического писания в конце XVIII и в конце нынешнего столетия, в лице Вольтера и Ранке. На эту мысль его навело, очевидно, чтение Вольтера, которого (конечно, уже не в первый раз) он читал прошлой осенью. И вот на столе Бестужева опять появились красивые тома ранковской Weltgeschichte⁽³¹⁾ - но не надолго. Попались под руку литографированные записки Милюкова по русской историографии - и Ранке с Вольтером были забыты. Явилась новая мысль. Дополнить свой курс историографии и издать его. Но и это была одна только минутная вспышка, окончившаяся одновременно с тем, как прочитана была последняя страница милюковских лекций: внешнего повода оспаривать положения Милюкова и возвращаться к своим, ранее высказанным, не было - и вопрос заглох сам собой. Нынче, собираясь в Крым, он уже ничего не говорил, что будет писать, да и вообще молчал о каких-либо работах. И книг с собой повез он на этот раз очень немного. Нынче весной развенчал Бестужев одного из своих божков. Известно, как прежде носился он с Иловайским ^[46], этим будто бы "истинным художником в исторической литературе". Картина Византии в половине IX в., картина, которой открывается его первый том "Истории России", подкупила К[онстантина] Н[иколаеви]ча, и с тех пор он особенно охотно находил в его трудах хорошо изложенные страницы (здравый смысл, разумеется, не позволил ему таким же образом восхищаться "Разысканиями" Иловайского в доисторической эпохе русской истории, м[ожет] б[ыть] не раз подсмеивался над его дребеденью). Но вот нынешней зимой в разных журналах стали появляться статьи Илов[айско]го о XVI в., предвестники III тома; в них Б[естужев] к неудовольствию нашел соприкосновение с Костомаровым, упрек Грозному, зачем-де он не пошел решительной войной на Крым; нашел в описании внутреннего быта Литвы внешне сухой безжизненный рассказ, и притом чуть не пересказ его, бестужевских, страниц. "Ничего нового нет, - говорит Б[естужев], - это не то; видно, мне уже не придется писать рецензии на его 3-й том!" - и признал в Иловайском уже не "художника", а просто-напросто horribile dictum⁽³²⁾ - второго Duruy⁽³³⁾, опытного компоновщика, но не более. Увы! Так быстро transit gloria!..⁽³⁴⁾ Насчет нежелания писать рецензию на имеющий появиться 3-й том, я, грешный человек, полагаю, вероятно, совершенно бессознательно в эту минуту для самого Бестужева действовало также и другое соображение. Бес[тужев] не раз с досадой вспоминал о большом самомнении и самовлюбленности Иловайского и вытекающей отсюда небрежности к другим, приводил в пример то, что в ответ на посланную ему Бестужевым первую часть 2-го тома его истории он, Ил[овайский], написал о ней каких-то несколько ничего не значащих строк в "Московс[ких] ведомостях", самый же экземпляр, как убедился в этом позже сам Бесту[ужев], посетив Ил[овайского] в Москве, остался неразрезанным. Для автора это, конечно, было обидно⁽³⁵⁾. <…>

30 декабря, суббота

На нынешний осенний семестр я объявил "Историю XVIII в., со времени Петра В[еликого] (1700-1796)" тоже по две лекции на вторник, но успел прочитать одно только время Петра, а остальное перенес на семестр весенний 1890 г. Прочитал 22 лекции, не особенно важно. Трудно приготовиться как следует, имея 30 уроков в неделю, один - частный ^[47], а в домашней обстановке массу разных помех. Хорошо еще, что взятый курс знакомый, читанный на В[ысших] ж[енских] курсах, меньше надо было готовиться. Слушало меня человек 10-12 вначале, но бол[ее] часто 5-6-8, а под конец число это опустилось до трех. Правда, что я довел лекции до самого конца, последние две лекции читал 19 декабря. Имел ли я успех? Право, затрудняюсь сказать. Народу немного, а другие передают очень одобрительные отзывы этих немногих слушателей. При нынешних порядках ужасно трудно разобраться. Свое положение относительно членов факультета тоже неясно для меня. Я не из тех, чтобы уметь зондировать, желать идти навстречу и т.п., беру, что дается, ну, а с этим далеко не уйдешь. Дадут ли, например, что-нибудь за этот семестр, подобно прошлому, не знаю. Очевидно, Платонов устойчивее и лучше стоит. Вон, говорят, о нем хорошего мнения и декан, и ректор, я думаю, что нелады его с Кареевым, возникшие при организации Историч[еского] общества, скорее послужат ему на пользу, ибо влиятельные члены факультета держат не кареевскую сторону. Так ли, нет ли это, но нынешний декабрь Платонову особенно повезло: 2-го числа Замысловского хватил удар, от которого ему не скоро оправиться. Ввиду этого Филологический институт поручил Пл[атоно]ву на предстоящий семестр читать вместо Зам[ысловско]го (Платонов там уже три года, по предложению Зам[ысловско]го, делит с ним лекции: из шести нормальных З[амысловский] уступил ему 2 часа с платой от себя 40 руб. в м[еся]ц (кажется, эта цифра); то же сделал и наш факультет. Таким образ[ом], у него теперь накопится 17 лекций! (Три - в лицее ^[48], две - на В[ысших] ж[енских] курсах, шесть - в унив[ерситете], предполагая, что свой необязательный приват-доцентский курс он оставит, и шесть - в Филологическом институте ^[49].) Сохранит ли он за собой хотя бы часть уроков в Коммерческом училище? Козеко говорил, что в разговоре с ним он проговорился по поводу обсуждения в факультете вопроса о заместительстве З[амысловско]го, что Васильевский в "частном письме сообщал ему, что серьезных кандидатов, кроме Иловайского, не имеется". Но неужели Ил[овайский] поехал бы? Бросить дом, насиженное место, независимое положение. Кто-то сказал, что, пожалуй-де, Ключевский поедет. Вот уж!..

Вопрос о Варшаве и ее кафедре за эту осень подвинулся несколько вперед, хотя без того, чтобы наметить что-либо определенное и сколько-нибудь выясненное. Лавровский по званию председателя экзаменационной комиссии историко-филологич[еского] факультета П[е]т[ер]б[ургского] ун[иверсите]та побыл здесь месяц и, очевидно, зондировал почву, намечая кандидатов, справляясь о них и т.п. Он имел в виду меня, Лаппо-Данилевского и Филевича. Кареев дал ему возможность познакомиться с нами, устроив у себя свидание - "смотрины невест", к[ак] я выразился. (Филевича Кареев не пригласил, чтобы не дать ему повода впоследствии бывать у себя.) Жениха изображал Лавр[овский], невест - я с Лаппою, а роль свахи играл хозяин дома. Лавр[овский] - тип умного дельца, ловкого проныры, тонкий дипломат, он умно в[ы]спрашивал, что ему надо. Неделю спустя Каре[ев] передавал мне, что после этих "смотрин" Лавр[овский] рассыпался перед ним в лестных похвалах по моему адресу, отстраняя Лаппу. Однако моя фамилия тем, что отец мой католик, по-видимому, составляет крупное затруднение. Тем не менее моя кандидатура поставлена и о ней говорят в унив[ерсите]те, кажется, даже в министерстве, и никто по существу ничего не имеет против меня. Но, кажется, и Филевич имеет шанс к[а]к несомненно русский человек (но поди же, для меня он скорее ренегат: бывший униат, ставший православным) и за него хлопочут, ну, а за меня, конечно, никто, тем более что и я сам пальцем не двину для этого⁽³⁶⁾. <…>

М.А. Дьяконов с августа читает лекции в Дерпте по кафедре истории русского права; со стороны я слышал, что начал он неудачно, смешался как мальчишка на вступительной лекции и бормотал комплименты немцам, говоря, что он с робостью приступает к занятиям в том храме науки, где наука русского права разрабатывалась такими авторитетными силами (намек на Энгельмана ^[50], предшественника его). В этом отзыве (говорил Павел Корнилов[ич]⁽³⁷⁾, а тот, вероятно, слышал от Висковатого ^[51]) слышится отголосок людей, участвующих volens nolens⁽³⁸⁾ в борьбе партий и бессознательно отражающих на себе эту борьбу; хотя, конечно, дыма без огня не бывает. Тот же Висковатов в письме от 14 окт[ября] к тому же П[авлу] Кор[ниловичу] Покровскому пишет: "Дитятин ^[52] приехал. Он стал странным человеком… Отношений с ним не завелось; он, видимо, и не желал помощи при устройстве своем. Вступительная лекция была ужасна! Бледна по содержанию, а по отделке такая, что было больно слушать. Он страшно сконфузился". Павел Корн[илович] говорил, что Дитятин стал теперь совсем развалиной, дряхлым стариком; его хватает только на первую половину дня, тогда он еще свеж. Немцы, зная это, нарочно будто бы назначили ему послеобеденные часы для лекций.

19 ноября Дьяконов защищал в здешнем университете свою диссертацию на степень магистра "Власть московских государей". В факультете Сергеевич дал о ней отзыв не особенно лестный. Я, мол, вначале был о Дьяконове лучшего мнения, и мне казалось, от него можно было большего ждать. В то же время он высказал (конечно, невольно) комплимент нашему историческому кружку, заметив, что на книге Дьяконова, совсем не юридического характера, отразилось влияние кружка историков, среди которых он постоянно вращался и подобного которому юристам и до сих пор не удалось организовать. На диспуте Серг[еевич] необыкновенно очень живо и остроумно нападал на Дьяконова. Нельзя было не согласиться с ним, пока он доказывал, что ошибочно было ограничиваться XVI веком, ибо развитие самодержавия продолжалось и дальше и в конце этого века никакого перелома в этом процессе не совершалось, точно также, что, говоря о самодержавии, необходимо было уяснить самый этот термин и показать, что и как автор его понимает. Но, по-моему, односторонне-юридическую мерку применения [высказал] Сергеевич к книге Дьяконова, когда доказывал, что поучения монахов, наставления и проповедь духовенства, поскольку оно касалось отношений подданных к государю, отнюдь не имело политической подкладки и значения, да и вообще, что будто бы духовенство далеко было от мысли подчинять себя светской власти, а наоборот, стремилось к полной независимости, что особенно ярко проявилось в Никоне. Другой оппонент, Латкин, вел спор очень неумно и нетактично: говорил, точно с цепи сорвался, и совершенно бездоказательно; начал прямо с грубости: "У Вас-де специальное свойство юридического мышления - неспособность логически мыслить", на что Дьяконов не замедлил ответить, что тот "передергивает", вырывая отдельные слова из фраз. Горячий спор мало уяснил дело. Публики было много, привлеченной интересной темой. Публика, видимо, сочувствовала магистранту, особенно в споре с Латкиным, которого студенты недолюбливают, восстановленные его высокомерием и бестактностью с ними как профессора. Два раза раздались оглушительные аплодисменты в ответ на два находчивых замечания Дьяконова. Латкин ни в начале, ни в конце спора не произнес традиционных приветствий и похвал диссертации. Ввиду всего мне очень хотелось вставить несколько слов от себя, чтобы сгладить впечатление нападок, но меня предупредил Васильевский, возвысивший свой авторитетный голос в защиту книги. "Ваша работа, - заметил он, - имеет несомненные исторические достоинства и, полагаю, я могу сказать это не только как представитель всеобщей истории, но и от имени русских историков вообще". После Васильевского я сказал приблизительно следующее: "Горячие прения, которые мы только что выслушали, лучше всего доказывают, как сложен и труден вопрос, Вами взятый; и это уже большая заслуга с Вашей стороны, что Вы взяли на себя разработку этой темы, не испугались ее трудностей. История изучает не одни только факты, но и идеи; интересуется не одними только готовыми и сложившимися формами, а внимательно следит за работой тех сил, что создавали эти формы. Вот почему историк, мож[ет] быть охотнее и скорее поймет вашу книгу, чем юрист. Василий Григорьевич (т.е. Васильевский) уже предупредил меня, отметив значение Вашего труда. Вы свели в одно целое массу материала разбросанного, осветили его и тем облегчили работу тех, кто вслед за Вами будет продолжать разрабатывать настоящую тему. Пусть он возьмет ее шире, не ограничиваясь одним византийским и литературным влиянием, но все же он будет исходить из Вашей работы, которая таким образом является звеном между литературой данного предмета, уже существующей, и той, которая имеет появиться, - и в этом главное ценное значение Вашего труда". Слова Васил[ьевско]го и мои были встречены дружными аплодисментами, как я потом слышал, это работали студенты в пику Латкину, так как они полагали, что наши похвалы Дьяконову рикошетом попадают в нелюбимого ими профессора. Провозглашение Дьяконова магистром было тоже очень шумно и долго приветствовано; внизу в швейцарской его даже качали. Вообще со стороны отношения публики к магистранту диспут вышел очень удачным. Вечером мы поздравили молодого магистра, возложили по обычаю на него магистерский знак, и на другой день он уже укатил в Дерпт⁽³⁹⁾. <…>

Как-то давно уже Середонин с обычным юмором передавал рассказ Борзаковского о том, как неудачно выбирал он тему для своей диссертации. "Принялся я, - рассказывал Борз[аковский], - за диссертацию ведь давно, еще в [18]50-е годы и наметил себе историю Рязанского княжества. Надо подбирать материалы, кое-что уже сделал, а тут вдруг Иловайский выпустил свою книгу о Рязанском княжестве, так все мои труды и пропали даром. Прошло несколько времени, и облюбовал я отношения Москвы к Литве, исподволь опять начал кое-что копить; вдруг слышу, что Кареев работает над тем же. Фу, досада! Где мне угнаться за ним, с моими уроками, безвременьем. Нет, он непременно раньше меня кончит, надо бросить. Третью тему взял я - историю Суздальского края; так нет же, и тут меня предупредили: Корсаков ^[53] со своей "Мерей и Ростовским княжеством" ^[54]. Зло даже взяло! Ну, думаю, возьмусь за Тверское княжество, и кто бы там не опережал, а уж не брошу начатой работы и доведу ее до конца. Ну и вот, действительно, никто уже больше мне не мешает!.." ^[55]

Мой "Петр Великий" скоро разошелся в "Новом времени", куда я сдал его на комиссию; правда, и было-то всего 50 экземпляров. Жалко, что не было больше, а то в магазине мне говорили, что многие наведывались и спрашивали его.

"Под секретом" (Дружинин проговорился) узнал, что трое новых авторов из нашего кружка - Дьяконов, Дружинин и Чечулин - подали свои книги (диссертации магистерские) на Уваровскую премию. Соблазнил их успех мой и Платонова? В добрый час!⁽⁴⁰⁾ <…>

ОР РГБ. Ф. 178. Музейное собрание. Картон 7774. Л. 1-138. Автограф.

Примечания

^[1] Попечитель университета - должностное лицо в Министерстве народного просвещения, ведавшее, в том числе, назначением и перемещением профессорско-преподавательского состава.

^[2] Имеется в виду пробная квалификационная лекция приват-доцента.

^[3] Барбашев А.И. (1858-?) - историк, преподавал в разных петербургских средних учебных заведениях.

^[4] Бубнов Н.М. (1858-?) - историк. В 1891 г. удостоен Петербургским университетом, минуя магистерскую, степени доктора всеобщей истории. В 1893 г. Петербургская АН присудила Макарьевскую премию. В 1890-1891 гг. читал лекции на ВЖК, с 1891 г. профессор Киевского университета.

^[5] Шляпкин И.А. (1858-1918) - историк литературы, член-корреспондент по отделению русского языка и литературы Петербургской АН, профессор Петербургского университета и ВЖК.

^[6] Лисовский Н.М. (1854-1920) - книговед, библиограф.

^[7] Анненский И.Ф. (1843-1909) - поэт, переводчик, критик, преподаватель античной литературы, русского языка в гимназиях, ВЖК, директор Царскосельской гимназии.

^[8] Минаев И.П. (1840-1890) - востоковед, основатель русской индологической школы.

^[9] Павловский А.А. (1856-1913) - историк искусства и археолог. В 1887-1891 гг. приват-доцент Петербургского университета, доктор наук, профессор Новороссийского университета и ВЖК в Одессе.

^[10] Холодняк И.И. - историк литературы и культуры древнего мира, приват-доцент Петербургского университета, профессор ВЖК.

^[11] Вальтер Ф.А. - приват-доцент Петербургского университета, читал лекции на кафедре гражданского права с осени 1892 г.

^[12] Веселовский А.Н. (1838-1906) - историк, теоретик литературы, фольклорист. С 1870 г. доцент, с 1872 г. профессор Петербургского университета. Основатель Неофилологического общества при Петербургском университете. С 1901 г. председатель отделения русского языка и словесности Петербургской АН.

^[13] Дорн Б.А. (1805-1881) - востоковед, академик Петербургской АН. С 1842 г. директор Азиатского музея.

^[14] Семирадский Хенрык (Генрих Ипполитович) (1843-1902) - польский и русский живописец, представитель академизма.

^[15] Кареев Н.И (1850-1931) - историк, член-корреспондент Петербургской и Российской АН, почетный член АН СССР.

^[16] Модестов В.И. (1839-1907) - историк и филолог, специалист в области античности.

^[17] Соловьев С.М. (1820-1879) - историк, академик Петербургской АН. В 1871-1877 гг. ректор Московского университета.

^[18] Писарев Д.И. (1840-1868) - публицист, литературный критик, философ, революционный демократ. Сотрудник "Русского слова".

^[19] Котошихин Г.К. (ок.1630-1667) - подьячий Посольского приказа. Участник переговоров со Швецией в 1658-1661 гг. В 1664 г. бежал в Литву, затем в Швецию. Составил сочинение о России.

^[20] Магистерский значок стоил дорого и приобретался не всеми, кому он был положен.

^[21] См.: Шмурло Е. О записках Сильвестра Медведева // Журнал Министерства народного просвещения. 1889. № 4. С. 335-369.

^[22] Историческое общество при Санкт-Петербургском университете учреждено 7 октября 1889 г.

^[23] Ламанский В.И. (1833-1914) - историк, филолог, этнограф, общественный деятель, публицист, академик Петербургской АН. Возглавлял Историко-филологическое общество с 1880 г.

^[24] Форстен Г.В. (1857-1910) - историк, один из основоположников изучения истории Скандинавских стран в России.

^[25] Гуревич Я.Г. (1843-1906) - известный педагог, приват-доцент по всеобщей истории Петербургского университета, ВЖК. Основатель журнала "Русская школа".

^[26] Регель В.Э. (1857-?) - историк, приват-доцент Петербургского университета, редактор журнала "Византийский временник".

^[27] Васильев В.П. (1818-1900) - китаевед, академик Петербургской АН.

^[28] Видимо, имеется в виду сборник "Историческое обозрение". Издавался Историческим обществом при Санкт-Петербургском университете с 1890 по 1916 г. Вышел 21 том. Редактор Н. И. Кареев. Публиковались исследования по русской и всеобщей истории, сведения о деятельности научных учреждений, рецензии, отдельные исторические источники. Сотрудники А. С. Лаппо-Данилевский, В. И. Семевский, А. Е. Пресняков и др. В 20-м томе сборника помещен библиографический указатель ко всему изданию.

^[29] Журнал "Библиограф" выходил в Петербурге в 1884-1914 гг. С 1890 г. издание периодическое. Имел подзаголовок "Вестник литературы, науки и искусства", с 1892 г. - ежемесячный историко-литературный и библиографический журнал. Основатель и редактор-библиограф, книговед, журналист, библиофил Н.М. Лисовский (1854-1920), издатель - его жена Э.Ф. Лисовская.

^[30] Делянов И.Д. (1818-1897) - граф, государственный деятель, действительный тайный советник, статс-секретарь, член Государственного совета, сенатор, почетный член Петербургской АН. С 1882 г. министр народного просвещения.

^[31] "В 1889 г. гибель курсов казалась неизбежной, так как прием слушательниц не осуществлялся уже три года. Но этого не случилось. Комитет, стоявший во главе курсов, обратился за финансовой и моральной поддержкой к общественности, подал прошение царю о разрешении нового приема. Прошение было представлено вместе с соображениями министра народного просвещения о реорганизации курсов. Согласие получено. По требованию правительства курсы покинули директор ВЖК А.Н. Бекетов, находившийся на посту с 1879 г., и их распорядительница Н.В. Стасова. Началась реорганизация, уничтожившая прежнюю автономию". (Вревская Н.П. Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы // Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсы. 1878-1918: Сб. статей. Л., 1973. С. 10-13.)

^[32] Стасова Н.В. (1822-1895) - деятель русского женского движения. Одна из организаторов воскресных школ и ВЖК.

^[33] Бекетов А.Н. (1825-1902) - ботаник, почетный член Петербургской АН, один из основоположников морфологии и географии растений, основатель научной школы, один из организаторов ВЖК.

^[34] Тарновская В.П. - деятельница русского женского движения. Одна из учредительниц Общества доставления средств ВЖК, член его комитета и бессменный казначей в течение 25 лет. Организатор Общества вспомоществования нуждающимся слушательницам ВЖК. (Деятельницы Комитета // Санкт-Петербургские Высшие женские (Бестужевские) курсыЕ С. 175.)

^[35] Под адресом 270 подписей первых восьми выпусков ВЖК. Адрес опубликован в указ. выше сборнике С. 8-9.

^[36] Майков Л.Н. (1839-1900) - этнограф, фольклорист, историк литературы, академик, вице-президент Петербургской АН с 1893 г.

^[37] Булич Н.Н. (1824-1895) - историк литературы, член-корреспондент по отделению русского языка и словесности Петербургской АН.

^[38] Цветаев Д.В. - магистр богословия, лауреат премии митрополита Макария, присвоенной ему Академией наук за магистерскую диссертацию, с 1887 г. читал курс лекций по русской истории в Варшавском университете. Стал доктором русской истории, минуя уставные предписания. (Подробнее см.: Иванов А.Е. Ученые степени в Российской империи XVIII в. - 1917 г. М., 1994. С. 67-68.)

^[39] Филевич И.П. (1856-?) - историк. После защиты докторской диссертации в 1890 г. направлен экстраординарным профессором Варшавского университета по кафедре русской истории.

^[40] Вержбовский Ф.Ф. (1853-1923) - профессор Варшавского университета.

^[41] Миллер О.Ф. (1833-1889) - литературовед, фольклорист, общественный деятель. В 1870-1887 гг. профессор Петербургского университета, руководитель кафедры русской литературы ВЖК.

^[42] Георгиевский А.И. (1830-1911) - писатель, государственный деятель. В 1866-1870 гг. редактор "Журнала Министерства народного просвещения", в 1873-1898 гг. председатель ученого комитета, с 1871 г. член совета министра народного просвещения. С 1898 г. сенатор.

^[43] Рождественский С.В. (1868-1934) - историк, член-корреспондент Российской АН.

^[44] Владиславлев М.И. (1840-1890) - философ-идеалист. С 1868 г. профессор, с 1887 г. ректор Петербургского университета.

^[45] Следует отметить, что до революции научные книги издавались не только в типографии единым блоком, но и в журналах серией оттисков, которые затем соединялись в монографию. В воспоминаниях как раз описывается такой случай.

^[46] Иловайский Д.И. (1832-1920) - историк, публицист, тайный советник. С 1860 г. адъюнкт Московского университета по кафедре всеобщей истории. В 1862 г. вышел в отставку. Наибольшую известность приобрел как автор учебников по отечественной и всеобщей истории.

^[47] Видимо, Е.Ф. Шмурло, как и многие его коллеги, преподавал в гимназии и репетиторствовал.

^[48] Имеется в виду Александровский лицей (до 1844 г. Царскосельский) - закрытое учебно-воспитательное учреждение для детей потомственных дворян. Основан в 1810 г., открыт в 1811 г. в Царском Селе, в 1843 г. переведен в Санкт-Петербург, переименован в честь императора Александра I. До 1848 г. обучение проводилось по общеобразовательной программе, после давалось высшее юридическое образование. С 1843 г. в ведении Ведомства учреждений императрицы Марии. Упразднен после Февральской революции.

^[49] Речь идет о Санкт-Петербургском историко-филологическом институте, готовившем учителей-классиков для гимназий.

^[50] Энгельман И.Е. (1832-?) - профессор русского языка в Дерптском университете.

^[51] Висковатов П.А. (1842-1905) - историк литературы, действительный статский советник. В 1873-1895 гг. читал лекции по истории литературы в Дерптском университете, с 1880 г. ординарный профессор.

^[52] Речь идет о борьбе групп преподавателей Дерптского университета, поддерживавших и выступавших против историка права, профессора И.И. Дитятина (1847-1892), уволенного в 1887 г. из Харьковского университета за хранение карикатуры на закрытие "Отечественных записок" и назначенного в 1889 г. профессором в Дерптский университет. В последнем он проработал недолго, в 1891 г. вышел в отставку по болезни. (Михальченко С.И. Дитятин И.И. // Отечественная история: Энциклопедия. М., 1996. Т. 2. С. 42-43.)

^[53] Корсаков Д.А. (1843-1919) - историк, член-корреспондент Петербургской АН, профессор.

^[54] Речь идет о книге Д.А. Корсакова "Меря и Ростовское княжество: Очерки из истории Ростово-Суздальской земли". Казань, 1872.

^[55] Борзаковский В.С. История Тверского княжества. СПб., 1876. За магистерскую диссертацию на эту тему он удостоен Петербургской АН Уваровской премии.

---

⁽¹⁾ Положение обязывает (фр.).

⁽²⁾ Далее опущена часть текста об ощущениях Е.Ф. Шмурло во время выступления.

⁽³⁾ В знак почтения (фр.).

⁽⁴⁾ Видимо, Е.Е. Замысловский.

⁽⁵⁾ Здесь и далее курсивом выделено подчеркнутое автором.

⁽⁶⁾ Внимание (фр.).

⁽⁷⁾ Далее опущено о заседаниях в Министерстве народного просвещения о проведении экзаменов по новому уставу.

⁽⁸⁾ Между нами говоря (фр.).

⁽⁹⁾ Слова улетают, дела остаются (лат.).

⁽¹⁰⁾ Крайности сходятся (фр.).

⁽¹¹⁾ Великие умы сходятся (фр.).

⁽¹²⁾ Верить словам учителя (лат.).

⁽¹³⁾ С напряжением.

⁽¹⁴⁾ Прим. автора.

⁽¹⁵⁾ Небрежностью (фр.).

⁽¹⁶⁾ Достоинствами (фр.).

⁽¹⁷⁾ Далее опущено о размерах взносов.

⁽¹⁸⁾ Далее опущено описание речи профессора Н.П. Вагнера.

⁽¹⁹⁾ Далее опущено цитирование адреса бестужевок К.Н. Бестужеву-Рюмину.

⁽²⁰⁾ По доброй воле (лат.).

⁽²¹⁾ Церквей (нем.).

⁽²²⁾ Далее неразборчиво.

⁽²³⁾ Далее опущена часть текста о причинах, в том числе о возрасте, не позволявших автору претендовать на кафедру в Петербургском университете.

⁽²⁴⁾ Далее опущена часть текста о снижении требований к общему историческому образованию.

⁽²⁵⁾ В наклоне, склоненные (фр.).

⁽²⁶⁾ Далее опущена отсылка на приложенную к дневнику статью.

⁽²⁷⁾ Далее опущен пересказ разговора Л.Н. Майкова с И.Д. Деляновым об учебных программах.

⁽²⁸⁾ Далее опущены рассуждения о состоянии здоровья К.Н. Бестужева-Рюмина.

⁽²⁹⁾ Очерки (фр.).

⁽³⁰⁾ Очерк о нравах (фр.). Видимо, имеется в виду сочинение Вольтера "Опыт о нравах и духе народа".

⁽³¹⁾ Мировой истории (нем.).

⁽³²⁾ Страшно сказать (лат.).

⁽³³⁾ Дюруа (фр.).

⁽³⁴⁾ Проходит слава (лат.).

⁽³⁵⁾ Далее опущена часть текста о сдаче экзаменов и магистерской защите Сенигова.

⁽³⁶⁾ Далее опущена часть текста с цитированием письма К.Н. Бестужева о Филевиче.

⁽³⁷⁾ Имеется в виду Покровский.

⁽³⁸⁾ Волей-неволей (лат.).

⁽³⁹⁾ Далее опущена часть текста о несостоявшейся защите магистерской диссертации математика Д.Ф. Селиванова.

⁽⁴⁰⁾ Далее опущен текст за 1890, 1892 гг.