Когда на улице скользко и разъезжаются ноги, хочется на что-то или на кого-то опереться, за что-то уцепиться. Когда человек чувствует, что привычный миропорядок ходит ходуном и того гляди рухнет, он ищет вождя или такое место, которое оставалось веками нерушимым и неизменным даже в самые страшные дни истории человечества.

 

Иван Алексеевич Бунин, прославленный писатель и поэт России, обладатель двух престижнейших Пушкинских премий, автор подготовленного к выходу 6-томного собрания сочинений, в дни первой мировой войны, предчувствуя, как и все мыслящие чуткие люди, начало грядущих потрясений, не находил себе места; бурный творческий подъем сменился депрессией; подавленное душевное состояние безысходности сковывало его волю и ум.

 

В этом закоченевшем бездействии и желании найти какую-то точку опоры Бунин решает посетить московские монастыри и церкви, дававшие ему когда-то и сердечное умиротворение, и нравственное очищение, и сладкую надежду - единственное вечное и дивное, "что все-таки создала человеческая душа и чем жива она".

 

1 января 1915 года Бунин с племянником Колей (Пушешников Н. И.) отправляется на Ордынку в Марфо-Мариинскую обитель. Их долго не пускали, пришлось ждать, пока из церкви не выйдет великий князь Дмитрий Павлович. Обитель "снаружи лучше, чем внутри", - записал Бунин в дневнике. "Безобразно раскрашенной" показалась ему церковь Ивана Воина. В соборах Кремля было "изумительно хорошо", кроме Успенского, у дверей которого вился "черный бесконечный хвост народа", а от окон их отогнал городовой грубым окриком "нечего там смотреть!" Зачатьевский монастырь восхитил пением, Новодевичий - предвечерней красотой и мерцающими огоньками лампад над могилами.

 

3 января (по старому стилю) Бунин, не удовлетворившись столичными святынями, в два часа дня едет с племянником в Троице-Сергиеву лавру - центр русского православия.

 

"Были в Троицком соборе у всенощной. Ездили в темноте, в метель, в Вифанию. Лавра внушительна, внутри тяжело и вульгарно". Больше в дневнике ни слова. Определения по-бунински точны и лапидарны. Темень и метель оказались важнее роскошного великолепия Вифании митрополита Платона. Лавра внешне впечатляет, но содержимое - "тяжело и вульгарно".

 

Бунин не написал в дневнике, что они остались ночевать в Сергиевом Посаде (это мирское, не в этом суть). Утром следующего дня он отправляется в третью святую обитель - Черниговский скит.

 

"4 января.

Были в Скиту у Черниговской Божьей Матери. Акафисты в подземной церковке. Поп выделывал голосом разные штучки. Вернулись в Москву вечером". Запись сухая, протокольная. Единственное чувство - неодобрение "разных штучек". Не баловства, не юродствования жаждал увидеть Бунин. Кощунственно звучат эти "штучки" на фоне войны, смертей и бедствий.

 

"Все вспоминаются монастыри - сложное впечатление", - запишет он 7 января. Такое разочарование испытывает разве что нетерпеливый любознательный ребенок, когда он, вспоров тряпичную красавицу куклу, видит внутри не живую душу, а обычные сухие опилки.

 

И все же затеянное Буниным паломничество бесплодным нельзя назвать. Ум его встрепенулся, воскресло поэтическое образное мышление.

 

В этот же день, 7 января, Бунин создает два стихотворения - "Перстень" и "Слово". "Сложное", иначе сказать, противоречивое, двойственное впечатление от церквей переосмыслилось в его творческом воображении в контрастное сопоставление драгоценного перстня, очаровавшего лирического героя затаенными божественными лучами рубинов и алмазов, и пошлой базарной толпы, "крикливой и ничтожной", нагоняющей тоску и стыд, - извечная трагическая несовместимость "божественного дара" с презренным бытом.

 

И знаменитое бунинское "Слово"! О бессмертии вечно живущего слова!

 

Надо было Бунину обойти "в дни злобы и страданья" особо чтимые народом святыни, чтобы окончательно убедиться в том, что все тленно на земле и безгласны останки, что "из древней тьмы, на мировом погосте, звучат лишь Письмена".

 

Вне всякого сомнения, Бунин, два праздничных дня и ночь проведший в лавре, скиту и в Вифании, насмотрелся на толпы верующих, на юродивых и странников и наслушался их рассказов о русских угодниках, страстотерпцах и пустынножителях, о святых и мучениках, "восхотевших распять плоть свою со страстями и похотью" и достигших тем самым царствия небесного. Кристально чистым остался в его памяти образ преподобного Сергия Радонежского.

 

В подражание святому Сергию, "по стопам зиждителей монастырей лесных" пошел герой бунинского рассказа "Аглая" Родион (этот самый любимый им по художественной отделке рассказ Бунин опубликовал в октябре 1916 г.).

 

В нем творческое сознание писателя переплавило "неприятное, болезненное впечатление", оставшееся в душе Бунина после поездки к Троице. Он показал в лицах и образах, насколько выродилось с годами в откровенное смертельно опасное ханжество некогда беспорочное, святое служение христианским заветам.

 

Вели тебя твои поводыри! -

возгласит он устами пророка Исайи в стихотворении ноября 1918 года.

 

Думал Бунин о набожности русского человека и его пастырях и в лихие дни октября 1917 года, когда в бездумно счастливом народе он увидел на глазах исчезающую религиозность. Ему становилось очевидным, что "русский народ взывает к Богу только в горе великом". Бунину горько видеть, "в каком жалком положении оказалось наше духовенство". "Слышно ли его в наше, такое ужасное время? Вот церковный собор - кто им интересуется, и что он сказал народу! Ах, Мережковские м...!" "Кому это нужно!" - с досадой запишет он в дневнике в день возведения патриарха на престол 21 ноября 1917 года.

 

В эти дни припомнилась Бунину хлесткая самооценка народа самого себя: "Из нас, как из дерева, - и дубина и икона", - в зависимости от того, добавляет Бунин, "кто это древо обрабатывает: Сергий Радонежский или Емелька Пугачев".

 

Примером этой "обработки" может послужить услышанная Буниным у ворот храма не прикрытая ханжеством безнадежно горькая фраза, брошенная в лицо "даме с муфтой" наглой бабой: "...для тебя он освящен, а для нас камень и камень! Знаем! Видали во Владимире! Взял маляр доску, намазал на ней, вот тебе и Бог. Ну, и молись ему сама".

 

А в Троице-Сергиевой обители И. А. Бунин побывал еще раз (судя по тексту его книги "Из цикла "Странствия", состоящей из описаний былых поместий и главнейших монастырей России и не имеющей точных дат) уже после 11 апреля 1919 года, после того, как были вскрыты и выставлены на обозрение мощи Сергия Радонежского.

 

"...Прошлое воскресенье провел в Троицкой лавре. Облазил все стены, все башни, подземелья", - пишет стилем бесстрастного наблюдателя Бунин, получивший теперь вместе со всеми свободный доступ в любой уголок монастыря. "В соборе, там, где стоит открытая серебряная рака, горит только одна лампада. Мощи как-то мелко лежат на дне раки, в каких-то почерневших, до ужаса древних остатках ветоши... Кругом плотная толпа - бабы, мужики, старухи с крысиными глазами. Ни страха, ни благоговения, ни вздохов - ничего. Только любопытство, кое-какие замечания, иногда остроты и смех...

 

В ризнице - кафтан Ивана Грозного: потертая золотая парча на голубом шелку, с золотыми шнурами. Концы рукавов истерты особенно, а низ левой полы весь изорван, из него торчит слой ваты... Тупо смотрят и на кафтан.

 

Во дворе собора по-прежнему нищие, калеки, недужные (...). Лежат, сидят, переползают... (Позорная для России картина нагольной нищеты осталась неизменной со времен Лермонтова и Салтыкова-Щедрина, Куприна и Шмелева - Ю. П.) Костыли, лохмотья, головы, повязанные платками и тряпками, безносые или безгубые, с кровавыми, как бы выдранными глазами или с оловянными бельмами, тщетно ищущими зрения... "Подайте слепому, безрукому... Кормители, питатели... Обратите внимание..." Бодро и деловито прошли среди этой орды два рослых монаха: один здоровый мужик в гимнастерке и грубых сапогах, в черной шляпе, с двумя русыми косами, другой в рясе - круглоликий красавец Алеша Попович с шелковой каштановой бородкой, с темно-синими, как бы налитыми маслом женскими глазами..."

 

Такой, тупо взирающей на прошлое и будущее, "в море грязи, подлости и низости нового", он, писатель Бунин, оставит Россию навсегда. Но перед отплытием из Одессы, зайдя в церковь, увидев венчальный обряд и церковную красоту, этот островок уцелевшего старого мира, он, "слушая и глядя, очень плакал. Шел домой, - чувство легкости, молодости. И наряду с этим - какая тоска, какая боль!"

 

Он нашел опору - творчество, свободное русское слово спасло его, а ностальгия по прошлому, по Родине мучила его всю жизнь.

 

Юрий ПАЛАГИН

Газета "Вперед" 25 декабря 1999 г. №145(1353)