ЛЮБОВЬ И РУЛЕТКА

Полина ворвалась в его жизнь стремительно, как комета, перевернула ее вверх дном, вновь заставила мучиться и страдать от любви. Она подошла к нему на одном из выступлений, потом написала письмо, он откликнулся, и все закружилось, завертелось, закрутилось. Аполлинария пыталась писать, он напечатал во «Времени» ее рассказ «Покуда». Рассказ был откровенно слаб, но он пошел против своих редакторских убеждений – чувство перевесило совесть.

Они начали встречаться, сначала в редакции, затем в доме брата, мельком, все какими-то урывками, и, наконец, подолгу наедине. Ей было всего 22, а ему уже перевалило за 40, но с ней он не чувствовал своих лет. Она была весьма хороша собой – высока, стройна и тонка, за сдержанностью и медлительностью манер, скупостью жеста угадывался страстный огонь, который она неумело пыталась скрыть. Он переживал из-за своей внешности - болезненно-бледное, подергивающееся лицо с разного цвета глазами могло произвести отталкивающее впечатление. Но ни его возраст, ни его внешность, не измученность жизнью, не остановили ее. Она влюбилась, влюбилась впервые по-настоящему, и этого было достаточно. Он был ее первым мужчиной, и она бросилась в эту любовь, как в омут, закрыв глаза, и чувство к этому некрасивому, уже немолодому, издерганному и нервному человеку захлестнуло ее с головой. Его же притягивали не только ее молодость и свежесть, но и родственная натура, в которой прихотливо сочетались черты мучителя и жертвы, и тот психологический надлом, который присутствовал в нем самом. Он разбудил в ней женщину, но, разбудив, не смог удержать. Слишком нечастыми были их встречи, слишком много времени он уделял творчеству, журналу, семье. Ночами он по своему обыкновению писал, днями хлопотал по редакторским делам, затем долгими часами просиживал у постели таявшей на глазах от чахотки жены. Аполлинарии он говорил, что с Марьей Дмитриевной давно уже все покончено, что он не любит ее и что единственное, что его удерживает – это чувство долга перед умирающей. Полина не верила, безумно ревновала, стала раздражительна и нервна. Она устраивала ему сцены и не хотела принимать никаких объяснений. Он пытался ее подчинить, сделать покорной себе во всем, она не поддавалась, проявляла характер, но именно это ему и было по душе – отпор усиливал наслаждение и горячил кровь. Со временем любовные отношения превратились в борьбу. Ее самолюбие страдало, раненая гордость мучила все сильнее и сильнее. Весной 1863 ей все надоело – и их встречи тайком, и его нежелание говорить с нею о литературе, и его желание превратить ее в рабыню и в июне она бросилась вон из Петербурга в Париж, а он, по рекомендации врачей, перевезя Марью Дмитриевну из вечно простуженного Петербурга в напоенный чистым воздухом Владимир, вернулся в столицу улаживать дела по журналу – по распоряжению Цензурного комитета «Время» закрыли из-за статьи Страхова по польскому вопросу.

Все лето он мучился от одиночества. Полина вошла в его кровь и плоть, замутила разум, он не мог без нее уже провести и дня. Но приходилось терпеть, отдавать долги кредиторам, возвращать деньги подписчикам, раздобывать средства на содержание Марьи Дмитриевны, ее докторов и лекарства, кормиться самому и кормить пасынка Пашу. Денег катастрофически не хватало, он влез в новые долги, не отдав старые, это была петля, и она затягивалась все туже и туже. Тогда он начал брать авансы под будущие повести и романы, давать невыгодные расписки. В один прекрасный день ему захотелось все забыть, закинуть все дела и уехать заграницу, в Париж, к Полине. Она, позабыв про обиды, писала ему, звала, убеждала, что в Европе все образуется, что там им будет хорошо вдвоем, что любовь их будет красивой и ничем не омраченной и ей не будет больно и стыдно, как было в России. В конце концов, он раздобыл денег на поездку, но их было мало, и по дороге в Париж он, оправдывая себя нехваткой средств, остановился в Висбадене, чтобы попытать счастья в рулетке. Страсть к рулетке затмила чувство к Полине. Зеленый стол притягивал как магнит, он не мог отвести взгляд от скачущего по лункам шарика. Рулетка была метафорой жизни, в которой царили случайность и неопределенность, красное и черное, надежда и отчаяние, чет и нечет. В Висбадене он играл несколько дней, на этот раз судьба улыбнулась ему и вопреки обыкновению он не проиграл, а выиграл, сумел удержать себя, оторваться от стола и бежать с деньгами из «Рулетенбурга» в Париж.

Она встретила его холодно, безучастно и равнодушно, и он понял, что опоздал. В ее сердце вошел жгучий, темпераментный испанец Сальвадор, бездельник и хлыщ, прожигатель жизни и разбиватель женских сердец, и она влюбилась в него без оглядки. Он был молод, стремителен и горяч, он обещал ей другой мир, в котором правят бал радость и веселье, где нет места унынию и тоске. Русскую карусель сменил французский карнавал, она не смогла устоять, потеряла голову и пала в его объятья.

Она рассказала ему все без утайки, прекрасно сознавая, что причиняет нестерпимую боль, что все его надежды рушатся в одночасье. Он был подавлен, унижен и растерян. В неуютном гостиничном номере он впал в отчаяние. Он знал, что когда-нибудь это случится, Полина бросит его, но он не знал, как скоро и где это произойдет. Надо было что-то делать, чувство вины перед умиравшей женой пронизало его, он лихорадочно искал выход из создавшегося тупика, но развязка наступила неожиданно и нежданно, сама собой. Испанец был пуст и легкомыслен, серьезная любовь русской испугала его. Сначала он начал уклоняться от встреч, затем попросил товарища передать ей записку, что тяжело заболел тифом и видеть его нельзя. Когда через несколько дней она случайно встретила его на улице, здорового и жизнерадостного как всегда, до нее наконец-то дошло, что все было ложь, пыль и обман. В пансионе ее охватило безумие, она кричала, билась в истерике, хваталась за нож, порывалась бежать к Сальвадору, чтобы покончить с ним, либо на его глазах - с собой. Потом она затихла и вконец успокоилась, опустошенная и разбитая пришла к нему в отель и призналась, что произошло. Он, как мог, утешил ее, а затем предложил ехать вместе в путешествие по солнечной Италии, о котором они не раз мечтали в заснеженном Петербурге. Она, не колеблясь, согласилась, и на следующий день они выехали в Баден-Баден. Затем были Рим, Тунис, Генуя и Неаполь, опять Турин и Берлин. В дороге она оправилась, пришла в себя и вновь из жертвы превратилась в мучительницу, играла с ним в кошки-мышки, манила, но не допускала до себя, грезя о том, как Сальвадор вернется к ней, а она холодным презрением накажет его. Они начали ссориться и недовольные друг другом расстались в конце сентября. Она уехала из Берлина в Париж, ему надо было возвращаться в Россию, во Владимир, где умирала тяжело больная Марья Дмитриевна…

Если бы не Марья Дмитриевна, жизнь в Семипалатинске, куда его перевели после каторги была бы пустой, холодной и бессмысленной. После четырех лет заточения больше всего он нуждался в женском тепле, нежности и ласке. Жена бывшего учителя гимназии Исаева протянула ему руку, и он этот дар, казавшийся в те годы бесценным, принял с признательностью и благодарностью. Она давно себя чувствовала заброшенной и одинокой при живом муже, тот не обращал на нее никакого внимания, беспробудно пил, дерзил начальству, вследствие чего потерял работу, влез в долги и, в конце концов, привел семью к беспросветной нужде. Марья Дмитриевна мучилась и страдала, но не предпринимала никаких решительных шагов. Натура страстная и экзальтированная, дочь отставного полковника Константа получила хорошее воспитание, была довольно образована и начитана и весьма выделялась среди местных дам. Среднего роста блондинка, не утратившая к тридцати годам свежести и красоты, потянулась к необычному рядовому 7-го линейного батальона, нашла в нем терпеливого слушателя и сострадателя, с кем можно было поделиться своими неизбывными горестями и печалями. Она терпелива и безропотно несла свой крест, ухаживая за вечно пьяным мужем и малым несмышленышем-сыном, а он прекрасно понимая ее безрадостное существование, помогал терпеливо сносить обиды, наносимые жизнью и переносить с достоинством обрушившиеся на нее беды и несчастья, подтачившие и без того ее хрупкие физические силы.

Он всегда любил несчастных и сирых, сострадал униженным и оскорбленным, Марья Дмитриевна была и несчастна, и унижена, и оскорблена. Она называла себя мученицей, страдала от частых мигреней, говорила, что жизнь ее кончена. Она была жертвой тяжелых обстоятельств и семейных условий, а ради жертвы он был готов на все. Тем более ради женщины, в которую был влюблен.

Когда Марья Дмитриевна ответила на его страстное чувство, разразилась катастрофа, Александр Иванович неожиданно получил назначение в Кузнецк, забытое богом местечко в 500 верстах от Семипалатинска. Расставание могла превратиться в разлуку, может быть – навсегда. С этим невозможно было примириться. Они уже строили планы на будущее, но жизнь, как всегда была непредсказуема и непредвиденна и поделать с этим ничего было нельзя. Оставалось только смириться и надеяться на невозможное.

Сидевший без копейки Исаев, в одночасье воспрявший духом, обратился к нему как к другу семьи с просьбой достать деньги на переезд, и он, скрепя сердце, занял необходимую сумму у местного прокурора барона Врангеля, с которым у него сложились дружеские отношения. В июне 1855 в нагруженном домашним скарбом тарантасе Исаевы тронулись в дорогу, по пути остановившись на даче барона, где он жил уже несколько недель, переехав к другу с летней квартиры. Прощание затянулось, Врангель без особого труда напоил беспечного мужа шампанским и отвел его в карету, где тот мирно заснул, а он и Марья Дмитриевна вышли в сад. Они были грустны и печальны, никак не могли наговориться и выпустить из объятий друг друга, а когда настал час вновь пускаться в дорогу, он, сжимая до боли ее руки, проводил возлюбленную до повозки. Недовольный долгим отсутствием господ, ямщик взмахнул кнутом, кони с места взяли в галоп, и возок исчез как мираж, оставив за собой белые клубы окрестной семипалатинской пыли.

После отъезда Марьи Дмитриевны он затосковал, впал в уныние и хандру. На следующий день он сел за письмо. Он писал ей, как ему тяжело без нее, какая она удивительная женщина и какое у нее доброе сердце, он писал, что боится за нее, что все, что таится хорошего в женщинах, он нашел в ней, и вот теперь он остался один и деваться ему совершенно некуда. Это был крик отчаяния, он страдал, страдал тяжело, и страдания его были нестерпимы.

О его любви знали несколько знакомых, которые решили ему помочь и устроить тайное свидание с Марьей Дмитриевной где-нибудь между Семипалатинском и Кузнецком. Год назад его произвели в унтер-офицеры, но полицейский надзор не сняли и поэтому он не мог без разрешения начальства покидать город. Он сильно рисковал, мчавшись на лошадях в Змиев, расположенный в 160 верстах от Семипалатинска. Начальству он сказался больным, знакомый доктор удостоверил болезнь, но обман мог раскрыться и тогда последствия были бы непредсказуемы. Но удача сопутствовала ему - все сошло с рук, однако в Змиеве его постигло ужасное разочарование - вместо Марьи Дмитриевны он нашел коротенькую записку, в которой она извещала его, что ввиду изменившихся обстоятельств, выехать из Кузнецка не было никаких возможностей. Жизнь опять расставляла ему ловушки, ставила каверзы и препоны. Как следует не отдохнув, он стремглав бросился в обратный путь.

Вскоре изменившиеся обстоятельства разъяснились – Марья Дмитриевна в подробном письме писала, что не могла оставить тяжело заболевшего мужа, состояние которого становилось все безнадежней и безнадежней, и, в конце концов, он скончался у нее на руках.

Теперь она была вдова, и он, не медля, предложил ей выйти за него замуж. Он давно мечтал о своем семейном угле и домашнем уюте, тихой пристани, где бы он мог спокойно жить и работать. Но неожиданно в ответ на его страстные письма она замолчала. Почувствовав неладное, он выбил из начальства поручение отвезти в Барнаул фургон с хозяйственной кладью. Из Барнаула погнал лошадей в Кузнецк. Он не ошибся в своих предчувствиях, Марья Дмитриевна влюбилась, влюбилась отчаянно и страстно в местного учителя, молодого красавца Николая Вергунова. Это был удар, удар сильный и жестокий, рушились все его планы и надежды, рушилась, казавшаяся ему спасительной, идея брака, рушилась сама жизнь. Явившись к нему однажды в самые горькие минуты его судьбины, она воскресила его душу, теперь душе было мучительно больно, он даже помышлял о самоубийстве. Это была любовь-бред, любовь-наваждение, любовь-безумие, и он ничего не мог с этим поделать.

Он уехал в Семипалатинск разбитым, подавленным и уязвленным. Но, несмотря на новую привязанность Марьи Дмитриевны, отношения их не прервались, они продолжали писать друг другу, и он даже помогал ей деньгами, в которых она чрезвычайно нуждалась, потому что жить практически было не начто.

Совершенно неожиданно для него Марья Дмитриевна довольно скоро написала ему, что она в своем новом избраннике разочаровалась и подала надежду, а когда вновь появилась возможность повидаться с нею в Кузнецке, объявила, что Николай Борисыч был наваждением, ошибкой и заблуждением и что никого, кроме него она не любила и не любит. Он вновь поставил вопрос о браке, теперь более категорически и тверже, чем прежде. Она без заминки ответила согласием, судьба улыбнулась ему, но он, добившись своего, чувствовал себя совершенно опустошенным. Силы покинули его, как часто покидают человека, давно добивавшегося поставленной цели. Однако надо было раздобывать деньги на свадьбу, просить отпуск у начальства и устраивать совместное житие.

6 февраля 1857 года раба Божьего Федора Михайловича Достоевского и рабу Божью Марью Дмитриевну Исаеву обвенчали в Кузнецкой церкви. Жизнь с Марьей Дмитриевной не сложилась ни в Семипалатинске, ни в Петербурге, куда они вернулись после отбытия его наказания. Его мучили припадки эпилепсии, нервы все время были напряжены, ее – постоянные истерики и мигрени, после которых у нее все валилось из рук. Он продолжал испытывать к ней сильную физическую страсть, она часто отвечала холодностью и пренебрежением. Несмотря ни на что, они не они продолжали жить вместе, но семейного счастья как не было так и не было. Этот странный брак разрушила болезнь, а потом и смерть Марьи Дмитриевны, которая скончалась весной 1864 года.

Он вновь остался один, взвалив на себя все хлопоты и расходы по воспитанию пасынка Паши, делая неоднократные и всегда неудачные попытки по устройству своей семейной жизни, и уже полагал, что выпал ему жребий всю последующую жизнь провести в одиночестве, без семейного тепла, жены и собственных детей, как совершено случайно в его жизнь вошла Анна Григорьевна Сниткина.

После разрыва с Полиной, после смерти Марьи Дмитриевны его могла спасти только работа. Тем более, что поджимали сроки контракта с издателем-выжигой Стелловским. Условия были жесткими, в случае непредоставлениия нового романа к 1 ноября 1866 года он терял авторские права на 3 тома собрания сочинений в течение восьми лет. Надо было спешить, и он спешил, но все равно не успевал, и тогда он решил прибегнуть к помощи стенографистки. Он обратился за помощью к знакомому профессору Ольхину, и тот рекомендовал ему свою лучшую ученицу Анну Сниткину.
Поначалу он и подумать не мог, что эта невысокая, молодая, худощавая девушка с овальным лицом и выразительными серыми глазами станет его женой. Потом шальная мысль закралась в сознание, овладела им полностью, и он уже представить не мог, что когда работа кончится, он вновь останется один и, может быть, на всю жизнь. И тогда он рискнул.

Он диктовал ей «Игрока» с 4 по 29 ноября. Через десять дней просил ее руки. Волнуясь и смущаясь, как неоперившийся гимназист. Безумно боясь отказа. С трудом выговаривая все необходимые слова. Она не задумываясь, ответила согласием. Просто сказала, что будет любить его всю жизнь. Небеса разверзлись перед ним, судьба вновь распахнула объятья, он не мог сдержать сильного сердцебиения. Ему было радостно и весело, и не скрывал этого. В Анне теперь было все его будущее – его надежда, счастье и спасение…

Он спешил венчаться, но как всегда не хватало денег. Наконец деньги были найдены, квартира снята, вещи перевезены, свадебное платье куплено. 15 февраля 1867 года священник Измайловского собора объявил их мужем и женой. Через месяц они уехали в Москву, а затем в Германию.

И дома, и заграницей они долго привыкали друг к другу. Он часто бывал мрачен, раздражителен, как всегда работал по ночам, и она часто засыпала в одиночестве, так и не дождавшись его прихода. Временами ему казалось, что ей с ним скучно, неинтересно, а ей - что он почему-то избегает ее, и она, переживая до слез, доводила себя до нестерпимого состояния. Он ревновал ее по малейшему поводу, взрываясь и негодуя, устраивал чудовищные сцены. Она покорно сносила несправедливые попреки, стойко терпела все изъяны его тяжелого характера…и поначалу не возражала ни единым словом. Потом они стали ссориться. Сначала по мелочам, а затем и по идейным вопросам. Она стойко отстаивала права и независимость женщин и дерзко негодовала на него за несправедливое отношение к нигилисткам. Споры заканчивались объятиями, взаимными поцелуями, потоком его ласковых и нежных слов.

Они остановились в Дрездене и сразу же отправились в городскую галерею. Минуя все залы, он сразу же повел ее к Сикстинской мадонне, перед которой мог простаивать часами, испытывая душевный трепет. Потом они начали обустраивать свой быт – сняли квартиру, распаковали вещи, запаслись продуктами. Они были намерены прожить вне России три месяца, а прожили четыре года. После Германии отправились в Швейцарию, Австрию, Италию. Она была заграницей впервые, все ей было внове и в радость, многое вызывало удивление и почти все пытливый интерес, а Рафаэлева мадонна произвела ошеломительное впечатление. Он же ругал все и вся – немцев («тупы и невежественны»), швейцарцев («грубы и неотесаны»), альпийские пейзажи («в России ничем не хуже»), климат («все скверно, то дождь, то солнце, то снег»). Особенно доставалось европейской действительности – «везде тоска и скука». Его тянуло домой, но дома их никто не ждал, а здесь вдруг пошла работа, он принялся за «Идиота», и еще прочно держала рулетка. Долго без нее он прожить не мог. Он играл страстно, вдохновенно, с никогда не оставлявшей его идеей выигрыша. И почти всегда проигрывал, проигрывал много и крупно, и тогда неслись в заклад ее ценные вещи и драгоценности. На него не действовало ничего – ни ее мольбы, ни уговоры, ни убеждения. Какая-то неведомая сила притягивала его к столу, не могла оторвать от колеса. Как завороженный он смотрел на мечущийся шарик и убеждал себя, что на этот раз выпадет заветное число. Но число не выпадало, и он, обескураженный, делал ставки еще и еще. Он играл в Гомбурге, Бадене, Саксон ле Бене и везде проигрывал все до последнего талера. Это была болезнь, от которой не было лекарств, и когда она это поняла – она смирилась. Как смирилась с его тяжелым, неуживчивым характером, подозрительной натурой и мелочными придирками. Она перестала пугаться его эпилептических обмороков и даже сумела победить в себе ревность к «роковой искусительнице» Аполлинарии, из-за которой он некогда оставил свои литературные занятия и тяжело болевшую первую жену свою и, позабыв обо всем на свете, стремглав бросился в Париж, чтобы вернуть ее из-за очередной ссоры.

За четыре года, проведенные за границей, на их долю выпало множество испытаний – рождение и смерть старшей дочери, его болезнь, постоянное безденежье, необеспеченность работой, проигрыши на рулетке. Но всё это было прожито, пережито вместе, и все эти несчастья и страдания сблизили их, заставили лучше понимать друг друга и ценить. Они стали единым целым, семьей, прочной и нерасторжимой, и это помогло в дальнейшем им жить в России.

Со страстью к рулетке было покончено раз и навсегда в апреле 1971 года. «Бесы» не писались, он затосковал, впал в уныние, говорил о гибели своего таланта, отчаянно переживал, что нечем будет прокормить все увеличивающуюся семью. И тогда, чтобы развеять его мрачные мысли и унять тревожное состояние, она сама завела разговор о рулетке, почему бы еще раз не попытать счастья, а вдруг судьба смилостивится, и он выиграет, ведь бывали в его жизни и удачи. Конечно, она не рассчитывала на выигрыш, внутренне примирясь с потерей 100 талеров, которые можно было оторвать от семьи. Главным для нее было вывести его из того состояния духа, в котором он пребывал. Она уже хорошо знала – чтобы продолжить работу ему нужно было пережить ощущение игры, риска. Он согласился с ее доводами, взял 120 талеров и уехал в Висбаден, где за неделю проиграл всё. Испытывая жестокие душевные муки, кляня себя почем свет, укоряя, что отнял деньги от семьи, он решил, что больше никогда в жизни не будет играть на рулетке. В письме он написал ей, что это был «вполне последний раз». И действительно на этот раз сдержал слово. Ни в одну из своих последующих поездок за границу он ни разу не приблизился к этому «чертову колесу», которое мучило его целые десять лет после смерти брата. Когда бремя долгов чуть не раздавило его, и нужны были деньги, много денег, и было совершенно неизвестно, откуда их брать.

Из Висбадена он вернулся бодрый, успокоившийся, с сильным желанием работать. И действительно работа пошла, он принялся за продолжение «Бесов», страстно и вдохновенно.

В последних числах июня 1871 года они засобирались домой, в Россию.

Опасаясь, что на границе в Вержболове их будут обыскивать и могут отобрать все бумаги, а затем они пропадут, как пропали при его аресте в 1849 году, он призвал ее, и они растопили камин и сожгли рукописи «Вечного мужа», «Идиота» и наиболее тенденциозные страницы «Бесов». Ей удалось спасти лишь его записные книжки к этим трем произведениям – их увезла тайком в Петербург ее мать, гостившая у них в Дрездене.

8 июня 1871 года они прибыли в Петербург, а через неделю праздновали рождение сына Федора.

Со своим ангелом-хранителем он прожил еще десять лет в мире и согласии, счастливой семейной жизнью, которая лишь однажды была омрачена кончиной сына Алексея. За эти десять лет она привела в порядок все его имущественные дела, стала издателем его сочинений, превратив их в источник постоянного семейного дохода.

После Пушкинской речи, вызвавшей огромный резонанс во всей России и ставшей его завещанием, триумфом, признанием заслуг перед отечественной словесностью, он резко сдал и отошел в вечность 28 января 1881 года, прожив в этом мире неполные шестьдесят лет.