Народное движение

     Наша камера помещалась в боковом крыле полуразрушенной берлинской тюрьмы. От неба, с летающими по нему самолетами, она была отделена тонким настилом выгоревшего над нами этажа. Налеты, ставшие к этому времени особенно сильными и регулярными, отражались на настроении заключенных довольно странно, они пробуждали повышенную веселость: сыпались шутки и остроты, шли оживленные разговоры. Все искусно скрывали затаившийся где-то под ложечкой комочек страха. Даже попадание легкой зажигательной бомбы означало для нас смерть - от удушья или от пуль охраны.
Когда раздавались сирены отбоя, наступала разрядка: иные устраивались спать, расстилая пиджаки на бетонном полу, иные начинали перебранку с соседом, кое-кто садился играть в карты.
     В такой момент я впервые откровенно поговорил с Кирилловым. Черненький, хрупкий 18-летний мальчик, сын столичного рабочего, Кириллов вместе с группой товарищей, таких же юнцов, как он, сидел за организацию коммунистической ячейки. Поймали их по доносу немцев, с которыми они связались, подозревая в них коммунистические симпатии. Кириллов держал себя в камере "ярым" коммунистом.
     В этот вечер я попросил его рассказать, в чем заключается его кредо: "мировая революция, борьба классов, искоренение религии"?
     - Что Вы, - усмехнулся он, - я за то, о чем Вы вчера говорили (по вечерам я проводил среди моих товарищей по несчастью, "остов", собеседования на темы, связанные с программой НТС).
     - Так почему же Вы сидите как возглавитель коммунистической ячейки?
     - Мы раньше не знали о существовании вашей организации, иначе - пришли бы к вам. Ведь мы хотим своего, русского, хотим служить России и  народу. Коммунизм - единственный флаг, который мы знали. Не называться же нам национал-социалистами?
     - Но нельзя же отделять коммунизм от колхозов, от НКВД, от борьбы за пролетарскую революцию во всем мире!
     - Так ведь этого и не будет после войны, при том строе, который вы называете национально-трудовым!
     - Почему же Вы связались с немцами?
     - А разве немцы не люди! Не все же они за политику Гитлера.
     Я задумался над этой схемой мышления и еще раз с предельной остротой поставил себе вопрос - в чем разница между миллионами, с энтузиазмом откликнувшимися на Пражский манифест, и теми, кто в рядах Красной армии приближается сейчас к вражеской столице? Почему так легко вчерашние красноармейцы становятся бойцами РОА?
     Почему не видели мы ничего подобного в первую мировую войну? Тогда русские военнопленные не только отказывались от вступления в германскую армию (такое предложение и в голову бы не пришло немецкому командованию), но и от погрузки неприятельского снаряжения на автомашины. Об этом красноречиво свидетельствует памятник расстрелянным русским военнопленным, воздвигнутый сербами на одном из горных балканских перевалов.
     А теперь! Разве случайно во главе РОА оказался генерал, вчера еще геройски защищавший Москву? Что прельстило его? Роль русского квислинга?
Передо мною тотчас всплыла фигура генерала Ф.И. Трухина. Федор Иванович никогда не верил в победу немцев. Крупный военный и политический ум, человек большого практического чутья и трезвой логики, он еще задолго до Сталинграда предвидел неизбежный откат "победоносных армий" и разгром Германии.
     Горячо и страстно включился он в редактирование нашей программы, во всю опасную технику нашей организационной, подпольной работы. Что толкнуло его на этот путь?
     Стихийный и активный антибольшевизм россиян, попавших в Германию, нельзя объяснить шкурными соображениями. В 1944 году "остов" и военнопленных в ряды РОА толкали не голод, не надежды на награду со стороны победителей.
     Ненависть к большевизму? Ему лояльно служил Власов, а в Советском Союзе этой ненавистью навряд ли отличался и Трухин. Кириллов, увезенный с родины в возрасте 15-ти лет, не видел от советской власти ничего плохого или это плохое не замечал. Да и немцев ненавидели так же, как большевиков, если не более.
     И в то же время я был (и остаюсь) глубоко убежденным в том, что если бы на место нескольких миллионов солдат и офицеров, находившихся по эту сторону фронта, взять тогда (да и сейчас) любые миллионы из рядов победоносной Красной армии и мановением волшебной палочки перенести их сюда, они с таким же энтузиазмом откликнулись бы на Пражский манифест и потянулись в РОА.
     Разгадка могла быть только одна. Образ немцев, очевидных и внешних врагов, и та доза свободы, которая обреталась избавлением от гипноза всесильности НКВД, оказывались достаточными для выявления подлинных чувств и стремлений российских масс. Знакомясь с национал-социалистической системой, угадывая в ней второе издание большевизма, несколько бледное ему подражание, россияне автоматически ставили  боль шевизм на подобающее ему место внешнего врага, чуждого и враждебного народу явления, быть может, лишь более умного, последовательного и беспощадного, чем гитлеризм.
Находясь в рядах Красной армии и вообще "там", еще можно было под наркозом пропаганды и отмахиваясь от сущности большевизма - пытаться, обходя его, или даже через него служить народу. "Здесь" это становилось уже психологически невозможным. "Здесь" большевизм отчетливо вырисовывался в качестве главного и основного препятствия на пути этого служения. Осознавалось, что служить народу можно не через большевизм, не обходя его, а только борясь против него!
     Но это изменение точки зрения на большевизм, это быстрое и почти безболезненное превращение из вчерашнего героя Советского Союза в бойца РОА, из защитника Москвы - в "предателя и изменника" могло происходить и происходило только благодаря наличию общего глубинного пласта, объединяющего вчерашнего красноармейца с сегодняшним власовцем, вчерашнего комсомольца с сегодняшним солидаристом.
     Этот глубинный пласт - жажда служения народу, его подлинным интересам и идеалам. Эти идеалы не имеют ничего общего с коммунистическими. Для Кириллова, а вместе с ним, может быть, и для всего нового поколения России, коммунизм лишь условное обозначение, навязанное неустанной пропагандой, которая, однако, у подавляющего большинства не проникла дальше поверхностного слоя сознания.
     Не будь этого, не было бы ни Власова, ни Кириллова, ни миллионных масс участников Освободительного Движения. Не будь так, была бы обречена на неуспех вся наша нынешняя политическая работа, все наши попытки борьбы.
Поэтому, в силу наличия реального духовного единства, и Освободительное Движение  и  НТС - не случайные политические формы, родившиеся в уродливой обстановке войны, в условиях безвыходности и отчаяния, а    подлинное   народное движение.
     Нам нужно бороться за власть над душами российского населения; хотя оно - потенциально с нами но нам прежде всего нужно помочь ему в преодолении пропагандного гипноза, показать, так же как мы показываем и иностранному миру, что СССР - не Россия, что защита интересов большевизма есть предательство интересов народа.
     А больше всего - нам нужно найти точку опоры и духовную почву, стоя на которой каждый из нас и каждый из наших братьев "там" мог бы рассматривать большевизм как внешнего  врага.
     В минувшую войну точкою опоры, волею судьбы, стала враждебная нам Германия, духовной же почвой - идеи национально-трудового строя и выросший из них манифест.
     В этой диспозиции в будущем нам надо изменить только одно-перенести точку опоры на родную территорию.

1948

Следующая страница