Глава 9. Конец казаков
Такова была судьба казачьих руководителей. «Ты нам ужин приготовь — мы
к вечеру вернемся», — шутливо кричали генералы провожавшему их казаку, отправляясь на «конференцию» в Шпиттале{1}. Настал вечер — офицеров все еще не было. Лидия Краснова
в своем гостиничном номере нетерпеливо следила за часовой стрелкой: шесть, семь, восемь. Сама
не своя от беспокойства, она спустилась вниз
и нашла майора Дэвиса
и батальонного капеллана Кеннета Тайсона.
— Что офицеры — не вернутся? — спросила она.
— Ну,
не сюда, во всяком случае, — признался Дэвис.
— Но ведь мы скоро увидимся с мужьями? Где мы с ними встретимся?
Дэвис, чувствуя явную неловкость, отговорился незнанием. Тогда Лидия Федоровна обратилась
к Кеннету Тайсону, но тот мог лишь пробормотать обычные
в таких случаях слова утешения (он
и сам
не знал, что ждет казаков). Лидию Краснову охватило мрачное предчувствие. Она поняла, что больше
не увидит мужа.
Ольга Ротова
в Пеггеце тоже со страхом ожидала новостей. В 8 часов за ней пришли: нужен был переводчик.
На улице возле пустого грузовика ее ждали два английских офицера, утром уехавшие
с казаками на «конференцию». Увидев их, Ольга побледнела.
— Где же наши офицеры? — спросила она.
— Они
не вернутся сюда.
— А где они?
— Не знаю.
— Вы же четыре раза обещали, что они вернутся, значит, вы обманывали?
Всячески избегая ее взгляда, офицер смущенно ответил:
— Мы только британские солдаты
и исполняем приказы высших офицеров.
Англичане хотели видеть казачьих дежурных офицеров,
и вскоре по лагерю было объявлено, что майор Дэвис в 9 часов вечера ждет у себя
в канцелярии всех унтер-офицеров
с составленными по-английски поименными списками полков
и станиц.
В назначенное время все явились
в канцелярию, но Дэвиса там не было. Казаки прождали его до полуночи, но майор так
и не явился. Такое невезение, само по себе ерундовое, угнетающе подействовало на казаков, которые
и без того были
в мрачном расположении духа. Решив, что совещание, верно, перенесено на утро, они разошлись по баракам, предварительно выбрав атаманом — взамен исчезнувшего Доманова — подхорунжего Кузьму Полунина, пользовавшегося среди казаков большим уважением.
Ольга осталась одна. Электрическая лампочка погасла,
и Ольга попыталась хоть немного вздремнуть
в темноте.
Но сон
не шел
к ней, да
и вообще
в ту ночь
в лагере почти никто не спал. В 2.30 ее вывел из полусонного оцепенения яркий свет фонарика. Это бы майор Дэвис, он потребовал списки. Ольга объяснила, что казаки ушли спать,
не дождавшись его,
и майор приказал собрать всех в 8.30 утра.
В назначенное время все снова собрались возле канцелярии. Опять началось мучительное ожидание. Только в 9 часов пришел какой-то английский лейтенант. Хотя
с ним был переводчик, он протянул Ольге Ротовой листок бумаги
и отрывисто приказал прочитать его вслух. Казаки молча выслушали написанный по-русски приказ:
1. Казаки! Ваши офицеры обманывали вас
и вели вас по ложному пути.
Они арестованы и больше не вернутся. Вы теперь можете,
не боясь
и освободившись от их влияния
и давления, рассказать об их лжи
и свободно высказывать желания
и убеждения.
2. Решено, что все казаки должны вернуться
к себе на родину.
Затем следовали инструкции: казакам предписывалось беспрекословно подчиняться распоряжениям английского командования.
Звонкий голос Ольги смолк. Воцарилось гробовое молчание. Конечно, все обитатели лагеря уже поняли, что им предстоят тяжкие испытания, но одно дело — понимать,
и совсем другое — услышать своими ушами приказ,
в котором их спокойно обрекают на смерть, муки
и ледяной ад семидесятой параллели… Наконец, из толпы кто-то громко крикнул, что все сказанное об офицерах — ложь, что казаки их любят
и уважают и, если только офицеры вернутся, пойдут за ними хоть на край света. Английский офицер, молча выслушав это выступление, отрывисто бросил, что передает казаков
в распоряжение майора Дэвиса, и уехал{2}.
Сам Дэвис был
в это время
в Лиенце.
На его долю выпала, быть может, самая неприятная миссия, которую когда-либо пришлось выполнять английскому офицеру: сообщить
о репатриации женам офицеров, собравшимся
в гостинице, где раньше находилась штаб-квартира Доманова. Накануне вечером Дэвис был вынужден солгать Лидии Красновой, но теперь тайное становилось явным — женам предстояло отправиться вслед за мужьями.
Дэвис объявил об этом самым мягким тоном, на какой только был способен; он заверил женщин, что у них нет оснований бояться самого худшего
и что, во всяком случае, все сделано для того, чтобы
не разлучать их
с мужьями.
На протестующие крики
и слезы Дэвис твердил, что он солдат
и должен подчиняться приказам. Однако хороши были те приказы!
С трудом протиснувшись сквозь толпу рыдающих женщин, он поехал на джипе
в лагерь Пеггец. Здесь казакам уже было известно
о выдаче, но все равно Дэвиса ждали мучительные минуты. Ему предстояло взглянуть
в глаза тем,
с кем его связывали узы дружбы; сознаться, что он лгал, убеждая офицеров
в реальности «конференции»; сообщить, что все казаки, хотят они того или нет, обязаны вернуться
в СССР. Его искренне поразила безграничность отчаяния казаков, их твердое нежелание возвращаться. Тогда он был молод
и последние три года только
и слышал, что восхваления героической Красной армии
и ее гениального стратега маршала Сталина. Именно русские, как он знал, разбили непобедимые дотоле нацистские орды, штурмом взяли Берлин
и теперь братались — об этом пресса писала взахлеб —
с солдатами союзных войск, когда три армии сошлись
в самом сердце Германии.
Ольга Ротова переводила речь Дэвиса.
Он сказал, что репатриация состоится
31 мая, то есть через два дня. Полки — Донской, Кубанский и Терский — должны прибыть
в боевом порядке, семьям следует держаться вместе. Все будет сделано для того, чтобы они смогли взять
с собой свои пожитки, чтобы сохранить распределение по станицам, и вообще — англичане постараются, чтобы
в пути они чувствовали себя максимально удобно. Для стариков
и больных будут созданы специальные условия.
Дэвис старался, как мог, но ему
не удалось убедить казаков, охваченных страхом.
В толпе раздались крики, что они никогда
не вернутся по доброй воле, многие женщины рыдали, остальные стояли как громом пораженные. Заверения майора Дэвиса, что
в пути им будут созданы удобства, прозвучали для них злой насмешкой. «Мало того, что эти англичане — предатели, они
к тому же еще
и дураки. Или, может, это изощренное издевательство?» — Мнения на этот счет разделились.
Дэвис уехал, объявив, что вернется днем. Вскоре прибыли два грузовика, на которые было велено погрузить багаж офицеров, для передачи владельцам. (Ведь они ничего
с собой
не взяли, предполагая вернуться
в тот же вечер.) Плачущие жены воспользовались случаем послать письма
и посылки, но что стало
с этими вещами — неизвестно.
В то время офицеры уже были
в руках СМЕРШа
и многие из них уже лежали мертвыми
в лужах крови на бетонном полу юденбургского металлургического завода,
о чем ни англичане, ни русские
в Лиенце знать не могли.
Но благодаря этому жестокому, хотя
и невольному недоразумению, многие жены поверили, что еще свидятся со своими мужьями.
Погрузив багаж, казаки Пеггеца вышли на площадь
с самодельными черными флагами
и плакатами, на которых было написано по-английски: «Лучше умереть здесь, чем вернуться
в СССР». Когда прибыли грузовики
с обедом, казаки отказались от еды. Солдаты, пожав плечами, выгрузили еду
и уехали. В 4 часа снова появился Дэвис: он
с явной тревогой взирал на черные флаги, плакаты
и беспокойную толпу, выкрикивающую угрозы
и взывающую
к милосердию.
Он объяснил, что приказы
о возвращении всех русских
в СССР приняты на самом высоком уровне
и он
не может их нарушить. Когда переводчица перевела эти слова, из толпы вышли несколько человек
с нансеновскими паспортами
в руках. «Мы
не советские граждане», — объясняли они настойчиво. Действительно,
в документах они значились французскими, итальянскими, югославскими подданными или лицами без гражданства.
— Как вы можете?! — закричал один из казаков. — В 20-м англичане посылали корабли
в Дарданеллы, чтобы спасти нас от большевиков,
а теперь вы нас отдаете назад.
Дэвис оторопел. Ему впервые пришло
в голову, что тут что-то действительно не так.
Но приказы, врученные ему
и полковнику Малколму, были совершенно однозначны: все казаки
в долине Дравы подлежат репатриации. Дэвис еще больше удивился бы, если бы знал, что
в штабе
в Обердраубурге,
в бумагах бригадира Мессона, лежат два приказа по корпусу
о выдаче казаков и
в них четко определено, кого считать советскими гражданами,
и столь же четко сказано, что выдаче подлежат только советские граждане.
Но эти инструкции так и
не дошли до полковника Малколма
и до майора Дэвиса — мы еще скажем, почему именно.
Никто
не мог поверить, что
не советские граждане должны быть насильно выданы режиму, при котором они никогда не жили. Ольга Ротова пишет
в своих воспоминаниях:
На мой вопрос — должны ли ехать власовцы? — майор ответил:
— Да,
и власовцы.
— А старые эмигранты?
— И старые эмигранты.
— Значит и я?
— Да,
и вы. Вообще все русские.
— Господин майор, обернитесь, посмотрите — мужчины плачут…{3}.
Ольга Ротова прожила 25 лет
в Югославии, английский она освоила, работая для «Стандард Ойл компани».
В ту ночь
в лагере опять не спали.
В импровизированных церквях молились, исповедовались, получали отпущение грехов. Под руководством Кузьмы Полунина казаки обсуждали, что делать, если англичане применят силу. Некоторые все еще отказывались верить, что англичане исполнят свои угрозы; другим происходящее казалось ужасным недоразумением. Казаки отправили петицию полковнику Малколму.
В ней говорилось:
Мы предпочитаем смерть возвращению в советскую Россию, где нас ждет долгое систематическое уничтожение. Мы, мужья, матери, братья, сестры
и дети, молимся за свое спасение.{4}
Прошения на имя короля Георга VI, архиепископа Кентерберийского
и Уинстона Черчилля вручили майору Дэвису{5}. Позже среди казаков зародилось подозрение, что Дэвис выкинул прошения
в мусорную корзину{6}, но сейчас он утверждает, что это
не так (петиция, отрывок из которой мы привели, наверняка дошла до штаба корпуса, однако дальнейшая судьба этих документов неизвестна).
30 мая долина Дравы являла собой мрачное зрелище.
На палатках
и бараках
и вдоль шоссе Лиенц-Обердраубург были вывешены черные флаги. Казаки объявили голодовку. Еда, которую привозили
в лагерь англичане, стояла нетронутой. Священники совершали богослужение. Мужчины возбужденно обсуждали, что делать. Рыдающие матери судорожно прижимали
к груди детей: может, завтра их разлучат навсегда? Жаль, что лицемерные радетели Четырех Свобод
и Демократии
не слышали того, что высказывалось тогда по их адресу{7}.
Под вечер
в лагерь приехал майор Дэвис
с известием, что операция отложена на сутки, так как 31 мая — католический праздника Тела Христова. Перед казаками блеснула надежда, что
в последнюю минуту каким-то чудом придет спасение{8}.
Но на самом деле отсрочка была вызвана заявлением советских властей, что
в первый день они смогут принять
не более 2 тысяч человек, поэтому два поезда были отменены{9}.
31 мая можно было отправить всего один поезд,
и для него отобрали кавказцев, находившихся
к востоку от Обердраубурга.
Рассказывая
о судьбе казаков, мы на некоторое время упустили из виду их соседей.
Но следует напомнить, что несколько тысяч горцев тоже содержались под охраной
и тоже лишились своих офицеров.
Об уготованной им участи они узнали в 5 часов дня
28 мая от командующего 5-м Баффским полком полковника Олдинга-Сми, который сообщил им, что офицеры уже переданы Советам
и теперь настал черед солдат. Олдинг-Сми понимал, что вряд ли эта новость вызовет всеобщее ликование, но он никак
не мог представить себе таких бурных рыданий
и отчаянного протеста.
Несмотря на расставленную полковником охрану
и вооруженные ручными пулеметами патрули, около двухсот человек бежало той ночью
в окрестные леса. Многие,
в том числе старики
и дети, ушли под началом одного отчаянного карачаевца. Среди них был осетин, унтер-офицер Тугаев, слышавший, как
в лесу англичане стреляли
в безоружных беглецов.
Но ему
с другом удалось уйти
в горы, перейти границу Италии и спастись{10}.
На другой день Олдингу-Сми вручили петицию,
в которой горцы рассказывали свою историю
и умоляли англичан предоставить им убежище для защиты от преследований. Английский полковник ответил расплывчато, что де «СССР наш союзник
и советские власти обещали послать репатриантов
в ненаселенные районы СССР». Все это было правдой, но вряд ли могло успокоить горцев.
Днем
30 мая первые представители кабардинцев были отобраны для посадки
в поезд на станции Деллах.
Но когда в 2 часа за ними прибыла рота 5-го Баффского полка, выяснилось, что пленные вовсе
не готовы
к отправке,
а многие оказывают пассивное сопротивление. Майор Мак-Грат, командир роты, сообщал позже
о своих трудностях:
Около тропки, ведущей
к шоссе, расположились, образовав круг, мужчины, женщины и дети — всего человек 200.
У них явно
не было никакого намерения никуда ехать. Они выкинули черный флаг, распевали религиозные песни
и плакали.
Я приказал подогнать
к этому месту четыре трехтонки, и солдаты — их было около 20 — попытались заставить пленных сесть
в машины. Плач усилился, некоторые показывали жестами, чтобы их лучше застрелили, чем заставлять возвращаться
в СССР. Наконец
с величайшим трудом удалось загнать нескольких человек
в грузовики, но они спрыгнули на землю. Некоторые из них явно были организаторами этой сидячей забастовки,
и я приказал четырем солдатам силой забросить одного из зачинщиков
в грузовик, но он отреагировал на это так бурно, что мне пришлось ударить его по голове черенком шанцевой лопаты (ими были вооружены некоторые мои солдаты). Вид крови, казалось, несколько отрезвил толпу. Пленные принялись укладывать свои вещи
в повозки. Через полчаса мы наконец выгнали их
с повозками на дорогу
и тронулись
в путь.
Эти люди провели ночь
в охраняемом помещении для арестованных на железнодорожной станции
и назавтра их без всяких осложнений посадили
в поезд вместе
с другими группами пленных.
С кабардинцами были отправлены также 169 кавказцев, которые действительно просили
о возвращении на родину{12}.
У кабардинцев были веские причины отказываться от репатриации. Они бежали из СССР в 1942 году, оставив за собой поистине ужасную картину. Виктор Кравченко
в своей книге пишет:
В крошечной Кабардино-Балкарской советской автономной республике на Кавказе, около города Нальчика, находился молибденовый комбинат, на котором работали заключенные.
Во время отступления Красной армии заключенных — их было несколько сотен —
не успели вывезти за недостатком транспорта. Директор комбината по приказу комиссара Кабардино-Балкарского НКВД товарища Анохова расстрелял из пулеметов всех оставшихся. После освобождения района от немцев Анохов, как образцовый исполнитель, занял высшую официальную
в автономной республике должность — председателя ее Совнаркома{13}.
Так что если бы какому-нибудь кабардинцу повезло
и он вместо воркутинских шахт попал
в свои края — его ждал бы там «теплый» прием со стороны наркома Анохова.
31 мая —
1 июня
в Юденбург были отправлены три поезда
с кавказцами — всего 3161 человек, мужчин, женщин
и детей. Мужчин запихнули
в вагоны, по тридцать шесть
в каждый. Женщин
и детей
с вещами погрузили
в багажное отделение{14}. Дальнейшая их судьба неизвестна.
Тем временем казаки получили отсрочку еще на сутки.
В эти последние часы родные прощались друг
с другом (по советским правилам, семьи перед отправкой
в ГУЛаг непременно разделяли){15}. Многие
с грустью смотрели на своих престарелых бабушек
и дедушек, проделавших сотни верст
с Кубани
в Польшу, из Польши —
в Италию
и Австрию. Сколько суждено им прожить
в Караганде или на Печоре? Десять дней? Две недели?
А ведь были еще
и жены, и дети… Всякому было ясно, что ждет женщину
в ГУЛАГе, особенно если она молода
и привлекательна. Однако, как подчеркивал Иден, англичане
не позволяли себе считаться с «сантиментами».
Были
и другие,
не менее горькие расставания.
В тот четверг казаки,
не скрывая слез, прощались со своими верными конями, друзьями по трудному пути, ласково шептали им что-то, гладили по холке, закармливали сахаром. Кое-кто вел коня под деревья
и там, пряча глаза,
в смятении разряжал
в него пистолет, чтобы конь
не достался чужакам. Профессор Вербицкий присутствовал при том, как старый казак подарил австрийской семье свою невзрачную, но горячо любимую корову. Семья была счастлива столь щедрым подарком,
а казак радовался, что его любимица попала
в хорошие руки{16}.
Рассвет
1 июня застал казаков
в разгар приготовлений
к их крестному пути: майор Дэвис должен был прибыть
в лагерь в 7 утра
и начать погрузку{17}. Узнав об этом, священник донских казаков, отец Василий Григорьев, велел за час до приезда Дэвиса собрать всех казаков по станицам на службу на лагерной площади{18}; только Бога оставалось им просить
о помощи. Один казак, живший
в австрийской семье, сказал
в то утро хозяйке: «Не давай мне сегодня
с собой хлеб, сестрица. Сегодня все мы умрем»{19}.
Но казаки
не собирались умирать без сопротивления. Хотя майор Дэвис
и попросил их всячески способствовать англичанам, они
не хотели возвращаться
в СССР добровольно.
И англичанам, предавшим их,
не смыть
с себя этого позора.
Там, где репатриированные не оказывали сопротивления, как это было, например,
в лагерях на территории Англии, официальные лица, утаивая часть данных, имели хоть какие-то основания утверждать впоследствии, что русские возвращались по доброй воле. Поэтому ужасные события
1 июня ярче всего осветили трагедию русских пленных, хотя 30 тысяч казаков были всего лишь каплей
в море несчастных жертв, насильственно возвращенных Сталину союзниками.
… Перед импровизированным алтарем, на лагерной площади, казачьи священники,
в полном облачении,
с иконами
в руках, начали литургию. Многотысячная толпа подхватила пение. Святая православная вера спасла их предков от мрака татаро-монгольского ига,
и кто знает — может, Бог
и на сей, раз
не бросит
в беде своих верных детей?
Ольга Ротова стояла
в толпе, поддерживая больную жену (быть может, уже вдову) полковника, уехавшего на «конференцию»
в Шпиттале. Всей душой отдаваясь пению, она все же краем уха прислушивалась, ожидая вот-вот услышать совсем другой звук.
И действительно, вскоре до нее донесся шум машины —
в лагерь въехал майор Дэвис на своем джипе. Около него сидел подхорунжий Кузьма Полунин (без всяких оснований Дэвис рассчитывал на его помощь
в погрузке казаков).
Дэвис приехал в 7.15.
Он сразу понял обстановку.
На площади перед бараками стояло около 4 тысяч человек,
и ехать они явно никуда не собирались. Солдаты, соскочив
с грузовиков, стали позади Дэвиса, который несколько минут наблюдал за службой, надеясь, вероятно, что она вот-вот закончится. Затем он приказал своему переводчику, молодому офицеру из дивизионного штаба, сообщить через микрофон, что казакам дается десять минут на окончание службы. Десять минут прошли — он дал еще пять. Тысячи казаков, побледнев от волнения, следили за каждым его движением, но пение продолжалось.
Появившийся тем временем полковник Малколм приказал Дэвису начать посадку
в стоявшие тут же грузовики. Майор приказал взводу солдат действовать, но казаков трудно было застать врасплох. Толпа пятилась назад под натиском англичан, причем ее наружный круг образовали молодые сильные мужчины, а женщины, дети
и старики теснились сзади.
По мере продвижения англичан ближайшие
к ним казаки опускались на колени или садились на землю, взявшись за руки, так что невозможно было выдернуть кого-либо из толпы. Столкнувшись
с пассивным сопротивлением, солдаты обратились
к Дэвису за приказами. Майор понимал, что продолжать такое наступление — бесполезно,
а пустить
в ход оружие опасно: это означало бы массовое кровопролитие. Конечно, больше всего его заботила судьба собственных людей, но он искренне стремился выполнить приказ,
не причинив вреда казакам.
В Аргильском полку многим
не нравилась возложенная на них задача, но перед этой безоружной толпой,
в которой было множество женщин
и детей, даже самые бессердечные почувствовали, что дело неладно. Батальонный капеллан Кеннет Тайсон рассказывал мне: «Они
не могли Поверить, что воевали именно за это. Все это дело вызвало
в них глубокое отвращение».
Но Дэвис должен был выполнить приказ и, хотя всячески старался свести насилие до минимума, собирался довести дело до конца. Следуя обычной процедуре
в обращении
с толпой, он выслал вперед взвод, поставив перед ним задачу внедриться
в толпу
и отрезать часть ее. Взвод, вооруженный ружьями
и саперными палками, образовал клин
и успешно пробился через толпу, отрезав около 200 казаков, продолжавших держаться вместе. Когда между ними
и остальными образовался зазор, Дэвис запустил туда еще два взвода — чтобы помешать этим двум частям толпы соединиться. Затем первый взвод двинулся на отделенную группу, чтобы загнать их
в грузовики. Последовавшие события описаны Дэвисом в рапорте:
Как только взвод приблизился вплотную
к казакам, чтобы начать погрузку, люди сбились
в единую массу, встав на колени
и обхватив руками соседа. Когда стоявших
с краю оттащили
в сторону, остальные сгрудились еще теснее и, охваченные паникой, начали карабкаться друг через друга, пытаясь уйти подальше от солдат.
В результате образовалась груда истерически вопящих тел, причем многие оказались
в самом низу. Отчаянно пытаясь разделить эту массу, чтобы спасти несчастных, солдаты пустили
в ход приклады
и палки. Когда, наконец, мы расчистили завал, выяснилось, что двое — мужчина и женщина — задавлены. Всю эту группу пришлось по одному силой тащить на грузовики{20}.
Заполненные грузовики ехали на ближайшую железнодорожную станцию,
и там пленных пересаживали
в поезд для перевозки скота, из 50 вагонов,
с решетками на окнах.
В середине на открытой платформе сидело несколько солдат
с пулеметом.
В каждый вагон загружали по 36 человек, затем двери наглухо закрывали,
и только иногда можно было уловить
в окне прощальный взмах руки{21}. Теперь майору Дэвису предстояло посадить
в грузовики вторую группу. Тщетно прося отца Василия призвать казаков прекратить сопротивление, он вновь приказал своим людям наступать на толпу. Солдаты
с ружьями наизготовку двинулись вперед,
к тесно сбитой массе казаков, снова пытаясь пробиться через толпу
и отделить от нее еще одну группу.
Но толпа была уже
не та, что вначале. Солдаты жестоко расправились
с предыдущей группой. Казаки воочию убедились
в том, что во исполнение приказа английские солдаты готовы на все, даже на самое жестокое насилие. Когда первые солдаты начали пробиваться через плотную толпу, дикий страх охватил людей. Молодая мать писала позже
в своих воспоминаниях:
Толпа сжалась
и заметалась, были раздавленные, я сама стояла на чьем-то теле
и только старалась
не стать на его лицо. Солдаты выхватывали отдельных людей
и бросали
в грузовики, которые тут же отъезжали полунаполненные.
Со всех сторон
в толпе слышались крики: «Сгинь, сатана! Христос Воскресе! Господи, помилуй!»
Те, которых хватали, отчаянно сопротивлялись,
и их избивали.
Я сама видела, как английский солдат выхватил у матери ребенка
и хотел бросить его
в автомобиль. Мать уцепилась за ногу дитяти,
и они так
и тянули его: один
в одну,
а другая
в другую сторону. Потом я видела, что мать
не удержала ребенка
и дитя ударилось
о край машины. Что было дальше, не знаю.
Перевернутый престол, порванные ризы духовенства… Толпа сдавила нас так, что мама, у которой висела на груди икона Казанской Божьей Матери, посинела
и стала задыхаться.
— Господи, — молилась я, — как я смела иметь
в такое время ребенка? Господи! Что мне делать? Святой Феодосии Черниговский, спаси мою девочку! Если я сохраню ее хотя бы только
в эту ужасную пятницу, я обещаю всю жизнь поститься по пятницам строгим постом, чтобы никогда этого не забыть!
И вот свершилось чудо: та же самая толпа, которая только что угрожала нас раздавить, теперь стала постепенно вытеснять нас, неудержимо вытеснять. И вытеснила…
Но не на цепь солдат,
а в противоположную сторону таким образом, что теперь перед нами открывалась прямая дорога на мост, через реку
и в лес.
С юга лагерь огибала река Драва,
и через нее был перекинут мостик. Течение Дравы даже летом отличается невероятной быстротой. Когда пленные ринулись на мост, одна женщина бросилась
с ребенком
в бурную воду. Семья молодой казачки,
о которой мы рассказываем, уцелела: ей удалось скрыться в горах;
и с тех пор она свято соблюдала свой обет, по пятницам ограничиваясь хлебом и водой{22}.
Казакам показалось, что английских солдат охватило какое-то безумие. Размахивая палками
и прикладами, они обрушивали удары куда попало — на мужчин
и женщин, малых
и старых. Священника
и его сослужителей повалили,
а потом унесли, их облачения
и иконы втоптали
в землю. Немолодого казака, который во время службы держал икону, избили так, что кровь текла по его лицу, рукам, рубашке
и по самой иконе. Восемь лет спустя другой кубанский казак писал:
В моей памяти запечатлелся следующий случай. Солдат конвоировал
к автомашинам молодую казачку
с годовалым ребенком на руках. Рука ребенка была легко ранена — возможно, оцарапана. «Сердобольный» джентльмен, остановившись метрах в 10-ти от окруженной толпы, перевязал походным бинтом руку ребенка, напоил его водой из своей фляжки, а потом, несмотря на просьбы матери, повел ее к автомашинам{23}.
В самый разгар событий
в лагерь прибыл батальонный врач Джон Пинчинг.
Он вспоминает, что оказал помощь примерно 12 пострадавшим, людям среднего возраста, у большинства были раны на голове.
В некоторых случаях он тут же на месте накладывал швы, двух-трех контуженных пришлось отправить
в госпиталь
в Лиенц. Ольга Ротова вспоминает: «Доктор высказывал мне свое негодование по поводу применения
к невооруженным людям холодного оружия:
— Это бесчеловечно, — говорил он со слезами на глазах{24}.
Священник Тимофей Соин рассказывает, как толпа разделила его
с женой,
и ее бросило на землю.
К счастью, кто-то помог ей подняться. Когда толпа немного расступилась, она увидела на земле мать и ребенка — их затоптали насмерть. Плачущие дети метались
в поисках родителей, а родители, сдавленные толпой, бессильно высматривали детишек. Англичане хватали детей
и швыряли их
в грузовики — отчасти ради безопасности самих детей, но еще
и потому, что часто родители все же вырывались из толпы, бросались
к детям,
и тогда их тоже удавалось загнать
в грузовик.
Но несмотря на отчаянные старания родителей
и декларированное стремление майора Дэвиса
не разделять семьи, из этого мало что вышло.
Охваченная паникой толпа пришла
в движение. Некоторые, вырвавшись, бросились
к мосту через Драву, остальные, все еще держась вместе, начали вслепую, наугад пятиться от англичан, отрезавших от толпы очередную группу для погрузки на грузовик. Казачьи вожаки, перекрывая шум, кричали людям, чтобы они держались. Это отвечало заранее согласованному плану, «что только так
и можно избежать дробления на отдельные группы. Наконец, толпа перепуганных кричащих казаков наткнулась на изгородь, окружавшую лагерь
с востока. Какое-то мгновение казалось, что люди будут задавлены
в этом отчаянном противоборстве
с изгородью.
Но забор рухнул,
и толпа вырвалась
в поле. Казаки начали искать друзей
и родных, священники возобновили прерванную службу. Измученные люди постепенно приходили
в себя. Те, кто был ближе всего
к забору,
в страхе смотрели назад, ожидая, что через дыру вот-вот прорвутся английские солдаты, но хотя по полю были расставлены кордоны, казаков никто не тронул{25}.
Однако и
в самом лагере
в распоряжении майора Дэвиса осталось еще немало казаков. Как писал он
в рапорте,
многие добровольно вышли из толпы, чтобы отыскать родных или разделить судьбу детей
и близких, уже находящихся на грузовиках. Благодаря этому постепенному притоку «добровольцев» мы заполнили первый поезд.
В действительности народу было явно недостаточно, но полковник Малколм, опасаясь новых осложнений, решил на сегодня ограничиться этим числом. Как говорится
в его рапорте, он приказал майору Дэвису
прекратить силой собирать людей
и начать очищать жилища от тех, кто туда вернулся.
В результате в 11.30 на поезд было погружено 1252 человека.
Цифра полной загруженности — 1750, но я решил временно воздержаться от насильственных методов, опасаясь неизбежных ранений{26}.
Список раненых был действительно внушительный: помимо большого числа людей, раненных солдатами либо раздавленных толпой, многие погибли
в результате проделанной английскими солдатами «работы». Полковник Малколм пишет, что, когда казаки цеплялись друг за друга,
их приходилось бить, чтобы заставить идти,
а многих тащили
к грузовикам. При этом возникали мелкие стычки,
в ходе которых многие казаки получили ранения,
в том числе резаные. Мои солдаты орудовали палками, лопатками
и прикладами, но штыки были примкнуты,
и некоторые раны были нанесены неумышленно… Четверо, очевидно, были сбиты
с ног
в толпе
и убиты, возможно, задавлены толпой.
А Дэвис пишет
о том, как «один из стоявших
в толпе схватился за винтовку солдата
и нажал курок, пытаясь застрелиться, однако пуля поразила юношу рядом. Тогда же толпа затоптала еще одного человека». В «Дневнике» Аргильского полка зафиксировано: «Пятеро убиты; трое отправлены
в госпиталь со стреляными ранениями; семеро —
с ранениями головы; двое —
в бессознательном состоянии;
в том числе женщин и детей — двое»{27}.
За пределами лагеря тоже погибло немало народу. Еще до начала выдач два офицера, очевидно,
не веря
в посулы англичан, застрелились
в лесу.
Во время самой операции солдаты постоянно стреляли
в беглецов, особенно
в тех, кто пытался перейти через мост. Кубанский казак Даниил Коломейц бежал
с другом. Коломейцу удалось скрыться
в горах, друга застрелили{28}. Одну казачку, притаившуюся
в кустах, выдал лай собаки, женщину прошила автоматная очередь. Человек 20–30 утонули
в Драве. Врач Прасковья Воскобоиникова бросилась туда со всей семьей: детьми, матерью и сестрой{29}. Очевидцы вспоминают множество таких случаев. Иногда матери
в отчаянии бросали детей
в воду, чтобы избавить их от лагерных мук
и ГУЛаговского «воспитания»{30}. Один казак привязался
к седлу лошади
и вместе
с ней прыгнул
в бурную Драву{31}.
В госпитале больной казак, за которым явились англичане, выбросился из окна{32}.
Эти свидетельства крайнего отчаяния ужасали английских офицеров. Кеннет Тайсон вспоминает, что видел тело, висевшее на дереве возле железнодорожной станции Дёльшах. Дэвис
в тот день видел нескольких повесившихся. Обходя окрестный лес после утренней операции, Дэвис
и его солдаты наткнулись на целую семью: мать
и трое детей, младшей девочке всего год. Все они были убиты выстрелом
в затылок. Чуть поодаль лежал труп мужчины: около него валялся револьвер, из которого он застрелил по очереди всю свою семью
и покончил
с собой{33}. Тут-то до нашего Дэвиса, видимо, наконец дошло, что для казаков насильственное выдворение
в СССР смерти подобно, иначе зачем было одному из них убивать всю семью —
и себя самого?
В тот вечер лагерь
в Пеггеце напоминал пейзаж после битвы. Окровавленные люди бродили по лагерю
в поисках пропавших родных. Осиротевшие лошади блуждали по полю, и
к их тоскливому ржанию примешивались резкие крики казацких верблюдов. Кое-кто ушел
в горы, другие, наоборот, вернулись из леса
в притихший лагерь{34}.
И повсюду лежали раненые
и убитые.
Сколько всего погибло
в тот день — покончило
с собой или было убито англичанами? Английские источники приводят явно заниженную цифру — 12 человек. Ольга Ротова, на добросовестность которой можно положиться, пишет о 700 задавленных, убитых, утонувших
и покончивших
с собой{35}. Эта цифра представляется все же несколько завышенной, хотя
в лесах были убитые, оставшиеся неучтенными. Житель соседней деревни Бартоломеус Плауц до сих пор
не может без содрогания вспоминать
1 июня 1945 года, когда он
с приятелем собирал возле своего дома тела казаков, чтобы похоронить их.
В полях лежали трупы женщин,
в обнимку
с детьми,
с перерезанным горлом. Узнать можно было лишь немногих{36}.
Возле того места, где находился лагерь Пеггец, есть небольшое кладбище: там похоронены некоторые из жертв 1 июня. Каждый год русские со всего мира приезжают сюда помолиться за упокой души усопших. Есть
в Лиенце
и маленькая православная церковь. Кладбище
и церковь обхаживает одноглазый казак Иван Гордиенко, которому удалось спастись от репатриации.
Он и провел меня по местам событий тридцатилетней давности{37}.
Не один Пеггец стал
в тот день ареной трагических событий.
В Обердраубурге английские солдаты 6-го Королевского Восточнокентского и 56-го Рисского полков выполняли аналогичную задачу: им надо было окружить
и доставить
в Юденбург несколько тысяч казаков, шедших за Казачьим станом. Как
и в Пеггеце, здесь за два дня до выдачи были вывешены черные флаги, составлены петиции против репатриации. Нескольких казаков, выразивших желание вернуться
в СССР, поместили —
в интересах их собственной безопасности —
в бараки предварительного заключения{38}.
1 июня казаков из Обердраубурга должны были погрузить
в поезда.
Но здесь, как
и в Пеггеце, солдаты столкнулись
с отчаянным
и решительным сопротивлением. Лейтенант Э.Б. Хетрингтон вспоминает начало операции:
Когда мы прибыли
в лагерь, стало ясно, что огромное большинство казаков вовсе
не намерено никуда ехать. Они собрались
в отдаленной части лагеря, причем те, кто стоял
с краю, взялись за руки, образовав цепь
и препятствуя внедрению наших солдат.
Я приказал 11-му взводу примкнуть штыки, чтобы заставить казаков сдаться, но это
не возымело успеха. Они только сняли рубашки
и стали просить английских солдат заколоть их. Тогда я вызвал переводчика,
и тот объяснил им, что они ведут себя очень глупо
и что если они
не пойдут по доброй воле, их заставят силой. Громкие крики были ответом на это заявление.
Командир казаков уже был схвачен
и посажен
в вагон,
и англичане решили при необходимости применить насилие. Однако пассивное сопротивление пленных достигло такой силы, что командиру взвода Западнокентского полка пришлось просить подкрепление.
Им прислали 45 человек Ланкаширского стрелкового, выделенных на охрану поезда. После массовых избиений
и применения огнестрельного оружия
в вагоны для скота удалось загнать 1749 казаков
(в том числе 102 женщин
и четверых детей). Лейтенант Р. Шилдс из другого полка, наблюдавший за операцией, писал:
Я был свидетелем множества выразительных проявлений фанатического страхам казаков
и их ужаса перед судьбой, которая, по их мнению, их ожидала. Мужчины бросались на землю, обнажали грудь
и умоляли, чтобы их застрелили. Среди казаков было много женщин, которые тоже впали
в полное отчаяние.
800 казаков
в этом поезде были из другого лагеря, который находился немного дальше по железной дороге. Роте лейтенанта Шилдса было поручено проследить за их посадкой{39}. Шилдс рассказывает:
К тому времени прибыли капитан Кемпбелл
с основным составом роты.
И снова пошли осложнения. Как только мы попытались начать посадку, казаки сели на землю, взявшись за руки, отказались сдвинуться
с места
и стали умолять солдат застрелить их. Капитан Кемпбелл решил проявить твердость
и силой заставить их двигаться. Солдаты, примкнув штыки, принялись дробить толпу на небольшие группки.
Но это оказалось нелегкой задачей.
В течение 10 минут солдаты орудовали палками, прикладами, кое-кто даже штык пустил
в дело, однако результаты были мизерны. Солдат охватило страшное возбуждение. Кто-то дал очередь из автомата. Это послужило сигналом. Солдаты начали стрелять поверх голов казаков
и в землю, под ноги. Все перемешалось, начался настоящий хаос,
в суматохе вполне можно было попасть
в своих — на счастье, этого не случилось. Многие казаки начали продвигаться
к грузовикам, которые должны были подвезти их
к поезду, но большая часть все еще сидела на земле,
не сдвинувшись ни на миллиметр. Особенно стойко держался один — по всей видимости, их вожак. Когда его потащили
к грузовикам, он истекал кровью, вся его одежда — новое кожаное пальто, пиджак и рубашка — все было изрезано
в клочья.
После того, как его удалось увести,
а стрельба стала еще беспорядочнее, казаки начали двигаться
к грузовикам. Человек 200, однако, попытались сбежать
в лес, на что англичане, конечно, ответили огнем,
и большинство беглецов удалось вернуть — правда, имелись раненые{40}.
Те немногие, кому удалось бежать, были впоследствии окружены патрулями
в соседнем лагере.
После этого дело пошло лучше.
Мы очистили лагерь,
в котором находилось около 800 казаков. Забрали пострадавших из их числа — трех убитых
и четырех раненых, двух из них пришлось отправить
в госпиталь,
и все это заняло примерно два часа чистого времени.
Вся эта кровавая работа понадобилась для того, чтобы посадить 800 человек на грузовики. Что любопытно — всего за несколько километров
к западу,
в Пеггеце, майор Дэвис умудрился, при поддержке примерно такого же числа солдат, совладать
с толпой,
не прибегая при этом
к столь жестокому насилию. Вероятно, главную роль тут сыграло то, что солдаты Аргильского полка пожили
с казаками бок
о бок, тогда как шотландские части только что были переведены из Виллаха для участия
в описанной «операции». Интересно, однако, что
в воспоминаниях казаков рота Шилдса (полк Иннес Киллинг)
не фигурирует, меж тем как Дэвис
и солдаты Аргильского полка, действовавшие
в Пеггеце, упоминаются едва ли не всеми. Они чуть ли
не стали частью истории казаков. Казацкие летописцы словно
не знают, что
в посадке на поезда участвовали
и другие, специально вызванные части,
и это понятно: вряд ли они могли запомнить названия этих частей.
Не исключено также, что
в памяти казаков события
в Обердраубурге смешались
с трагедией
в Пеггеце. Поэтому
в воспоминаниях казаков 1 июня
в Пеггеце иной раз всплывают подробности событий, имевших место восточнее{41}.
Первый, самый страшный день операции «Возвращение» закончился{42}. Для тысяч он стал днем позора
и ужаса. Конечно, истинными страдальцами были казаки, которых тогда «принимало»
в Юденбурге НКВД, но были
и другие,
в памяти которых день этот на всю жизнь оставил неизгладимый страшный отпечаток. Многие видели, как солдаты 8-го Аргильского полка плакали, словно малые дети, выполняя отвратительный
и непонятный приказ.
Полковой капеллан Кеннет Тайсон вспоминает, что после
1 июня многие приходили
к нему
в смятении,
с вопросом, как им следовало поступать.
Он мог ответить только, что они должны были подчиняться приказам.
Но его самого этот ответ не устраивал.
В силу своих обязанностей ему
не пришлось
в минувшие недели так близко общаться
с казаками, как солдатам, но все это мрачное дело, по его представлениям, целиком
и полностью противоречило христианству как таковому.
Он приехал
в Пеггец
в самый разгар событий, когда толпа казаков прорвалась через забор
и устремилась
в поле.
Он не был свидетелем насилия, он видел лишь, как солдаты настойчиво оттесняли
не оказывавших сопротивления казаков
к грузовикам.
Но и это зрелище произвело на него большое впечатление, и
3 июня, во время воскресной службы, он привел слова из Евангелия от Марка: «Иисус, выйдя, увидел множество народа
и сжалился над ними, потому что они были как овцы,
не имеющие пастыря,
и начал учить их много» (Евангелие от Марка, 6, 34).
В лиенцском кинотеатре, где была устроена импровизированная церковь, солдаты слушали проповедь Тайсона,
в которой он трогательно
и с большим чувством говорил
о необходимости сострадания на войне.
Он впоследствии вспоминал:
Я
не критиковал командиров, офицеров, отдававших приказы, мне бы и
в голову такое
не пришло, на это у меня
не было никакого права.
Но я открыто сказал, что это полностью противоречит христианскому учению
и тому, за что мы воевали. Они (солдаты) были
в смятении, их потрясло то, что их заставили делать.
Полковнику Малколму
и майору Дэвису, непосредственно ответственным за события
1 июня, тоже
не нравилось то, чем им пришлось заниматься. Полковник Малколм считал —
и до сих пор считает — казаков изменниками родины, которые вполне заслуживали
и репатриации,
и любого наказания. Многие его однополчане попали
в плен под Дюнкерком,
и он спрашивает: «Чего бы они заслуживали, если бы вызвались воевать за немцев?» Однако, как бы то ни было, этот довод
не имеет ни малейшего отношения
к тысячам женщин, детей
и несоветских граждан, ставшим жертвами насильственной репатриации.
По мнению полковника Малколма, насилие по отношению
к казакам применялось ровно
в той степени,
в какой это требовалось.
И разумеется, совершенно ясно, что коль скоро его приказы подлежали выполнению, отказ казаков повиноваться неизбежно повлек за собой необходимость применения силы. Тем
не менее, кровопролитие
и паника, вызванные этими приказами, потрясли Малколма, и, как мы рассказывали выше, он распорядился закончить погрузку раньше времени, хотя
в поезд полагалось посадить еще 500 человек. Отдав этот приказ, полковник пошел на станцию, где встретился
с бригадиром Мессоном, приехавшим из Обердраубурга. Малколм воспользовался случаем, чтобы заявить бригадиру, что
не собирается завтра вновь применять насилие. Мессон
в ответ пробурчал что-то невразумительное. Вечером,
в телефонном разговоре
с Мессоном, Малколм опять заявил, что даст солдатам только холостые патроны.
Дэвис, со своей стороны, выражает безоговорочное сочувствие
к казакам
и откровенно осуждает политику, которую ему пришлось проводить
в жизнь. Более того, он
не согласен
с доводом своего начальства
о невозможности проверки гражданства. Ему глубоко отвратительна навязанная ему роль лжеца: ему пришлось лгать людям, считавшим его другом.
И наконец, он считает, что если при посадке на поезд
1 июня возникла необходимость применить силу, то уже одно это обстоятельство должно было бы послужить достаточным основанием для отмены всего мероприятия.
Имя майора Дэвиса до сих пор упоминается среди казаков
с презрением.
Но если подумать — что он мог сделать? Для него имелись две возможности:
не подчиниться приказу или отказаться от офицерского звания.
Ни один солдат
в ту пору
не решился бы на такой шаг. Дэвис дорожил своим местом
в батальоне, духом боевого товарищества, сложившегося за годы боев
в Африке
и Италии. Ему тогда едва исполнилось 26 лет, он
не был профессиональным военным,
и мнение его командира имело для него огромное значение. Наверное,
к нему вполне применимы слова, сказанные некогда Уинстоном Черчиллем
о французском генерале Барре: его «сбила
с толку задача, какой тебе, мой добрый читатель, решать не доводилось…»
О чувствах
и ощущениях майора Дэвиса
в то время, может быть, лучше всех рассказала
в своих воспоминаниях Ольга Ротова, очевидица
и летописица событий, которую никак нельзя заподозрить
в попытках обелить действия англичан. Она была вместе толпой, вырвавшейся за забор
и устремившейся
к реке, когда раздались крики: «Переводчицу, переводчицу! Ведутся переговоры!» Ольга пошла назад
в лагерь. Увидев ее, майор Дэвис сказал:
— Наконец-то я вас нашел! Почему вы
не встретили меня у ворот?
— Мое место
с моими, русскими, — ответила я.
Дэвис разыскивал жену Доманова, чтобы, как он заверил Ольгу, отделить ее от бушующей толпы. «Я вам
не верю больше, майор, — был мой ответ», — пишет Ротова. Так и
не найдя жену генерала, Дэвис, «бледный и расстроенный», обратился
к Ольге
с новой просьбой:
— Скажите им, чтобы они не сопротивлялись, — проговорил он, указывая на толпу.
— Господин майор! Представьте громадную печь и
в ней огонь,
и вы приказываете прыгнуть
в нее.
Вы бы прыгнули?
— Не знаю.
— Вы прекрасно знаете, майор, что
не прыгнули бы. Вернуться к Советам — это хуже огненной печи.
— Но я, британский офицер,
не могу больше видеть, как бьют безоружных людей: женщин, детей… Я
не могу больше производить насилие, я
не могу больше, не могу… —
Из глаз его ручьем брызнули слезы. — Я
не могу больше, не могу…{43}
Дэвису удалось спасти от выдачи нескольких старых эмигрантов,
в числе которых были жены генералов Краснова
и Доманова.
Во время операции их поместили
в импровизированный барак
с охраной,
и они избежали репатриации. Много лет подряд после этого Дэвис получал открытки
к Рождеству от этих людей, живших
в Генуе
и других городах Запада. Удивительная история произошла также
и с офицером разведки Доманова, который до войны был британским офицером, служил
в полиции
в Гонконге
и которому король Георг V пожаловал орден «Военный крест». Аргильцы просто
не могли выдать такого человека Советам. Ему раздобыли гражданское платье
и дали убежать{44}.
Стоит рассказать
и о впечатлениях еще одного офицера, поскольку это связано
с более широкой проблемой — пожалуй, можно сказать, проблемой столь всеобъемлющей, что,
к несчастью, мы
не можем охватить ее
в этой книге. Доктор Джон Пинчинг, врач 8-го Аргильского полка, по сей день
с горечью вспоминает
о той неблаговидной роли, какую пришлось сыграть
в этом деле ему
и его товарищам. Подобно Кеннету Тайсону, он
не мог осуждать офицеров, отдававших приказы.
Он глубоко уважал полковника Малколма, который,
в свою очередь, тоже всего лишь выполнял приказ. Подлинная ответственность за все это дело, по мнению Пинчинга, ложится совсем на других людей.
У него
и других офицеров
не закралось никаких сомнений
в правильности приказа. Они искренне верили, что страхи казаков перед возвращением
в Союз сильно преувеличены.
В течение трех лет союзничества английская пропаганда изображала Советский Союз
государством
в духе утопического социализма.
И мы
в это верили, тем более, что это подтверждали Стивен Спендер, Бернард Шоу
и прочие представители интеллектуальной левой,
с которой я связался
в Оксфорде
и которой верил всеми своими потрохами… Наверное, мне основательно заморочил голову отдел психологической войны,
и я уверовал
в то, что Россия — социалистическое государство
и что там
с сочувствием отнесутся
к тем, кого нам поручили отправить назад.
За две недели 36-я пехотная бригада переправила из долины Дравы
в советскую зону Австрии 22 502 казака
и кавказца. Угроза полковника Малколма отказаться от применения силы
к казакам так и
не подверглась испытанию на практике:
в последующие дни погрузка на поезда проходила значительно более мирно. Правда,
в разных местах время от времени вспыхивали отдельные инциденты{45}, а
2 июня англичанам снова пришлось пустить
в ход палки при посадке 1750 казаков на станции Никольсдорф. Однако
в общем после ужасных событий
в Пеггеце
и Обердраубурге
1 июня пленные, казалось, покорились судьбе. Многие бежали — что
не удивительно, поскольку лагеря казаков
не были обнесены проволокой.
По оценке английских источников, «число тех, кому удалось избежать эвакуации, намного превышает тысячу человек, а, может,
и значительно больше»{46}.
В двухтомнике «Великое предательство», составленном генералом Науменко, имеются многочисленные упоминания об успешных групповых
и индивидуальных побегах. Среди этих рассказов выделяется история Кузьмы Полунина, молодого подхорунжего, которого казаки выбрали атаманом после отъезда офицеров на «конференцию». Как он ухитрился бежать — неизвестно, но Ольга Ротова через два месяца встретила его
в лагере, куда он вернулся{47}.
26 мая штаб бригады издал подробные инструкции по патрулированию
и охране различных объектов{48}, но вопреки этому
и несмотря на естественные препятствия,
с которыми неизбежно сталкивался всякий, пожелавший выбраться из долины Дравы, множество народа все же пробралось
в леса
и отважилось на опасное путешествие через заснеженные горы{49}. Англичане
не раз пытались прочесать горы
в поисках рассеянных там групп беглецов. Вот что говорится
в рапорте 56-го Рисского полка:
Сначала группы казаков
и кавказцев были довольно многочисленны и
не тратили сил на то, чтобы избегать патрулей.
С течением времени, однако, их группы поредели
и редко превышали 12 человек. Днем они находились на снежных вершинах, выставив часового, который
в случае необходимости давал криком сигнал тревоги.
По ночам они часто занимали летние фермы или разбивали бивак
в лесу,
в низине. Казаки
и кавказцы явно предпочитали смерть выдаче, но, попав
в руки солдат,
не предпринимали попыток бежать
и с готовностью подчинялись нашим приказам{50}.
Кеннет Тайсон описал автору поисковую экспедицию 3 или
4 июня,
в которой он участвовал. Поднявшись примерно на две-три тысячи футов, патруль набрел на группу человек в 50–60. Здесь были мужчины, женщины, дети. Без всякого сопротивления они повернули назад,
в лагерь.
Но бывало
и так, что патрули открывали огонь
и даже убивали беглецов. Англичане часто позволяли советским властям посылать для участия
в таких операциях офицеров СМЕРШа{51}.
В период 7–30 июня
в горах были пойманы 1356 казаков
и кавказцев, 934 были доставлены
15 июня на грузовиках
в Юденбург, но советские власти потребовали, чтобы их отвезли
в Грац, куда они
и прибыли на следующее утро.
У некоторых солдат, охранявших эту группу, сложилось впечатление, что все эти пленные или часть их были расстреляны вскоре после прибытия{52}.
В первую неделю июня тысячи русских отправились
в путешествие без обратного билета из долины Дравы
в Юденбург,
в наглухо задраенных вагонах для перевозки скота.
На конечной остановке этого 200-километрового пути один молодой английский солдат ежедневно наблюдал за процессией поездов, прибывающих
в Юденбург. Двадцатипятилетний сапер Редж Грей из 192-й железнодорожной роты Королевских инженерных войск
в конце мая 1945 года оказался
в районе Клагенфурта
и был назначен шофером
к лейтенанту Сайксу. Однажды вечером он повез лейтенанта
в офицерскую столовую-клуб за город. Сидя
в джипе
в ожидании, Редж Грей услышал отдаленное пение мужского хора. Изредка пение прерывалось оружейными залпами, и
в темном небе,
в той стороне, откуда оно доносилось, вспыхивали красные зарницы.
На вопрос Грея шофер стоявшего рядом джипа объяснил, что там собрали 40 тысяч русских, которых отсылают назад
в Россию.
Выйдя из здания, лейтенант Сайкс приказал шоферу заехать за ним в 4 часа утра. Путь их, вспоминает солдат, лежал на север, в Юденбург: Сайкс был назначен офицером связи при передаточном пункте, где репатриируемые переходили под советский контроль. Когда они подъехали
к месту назначения, им приказали остановиться.
По шоссе двигалась колонна грузовиков, головные машины уже въезжали на мост через Мур.
В грузовиках сидели казачьи офицеры
в немецких формах. Когда колонна въехала на мост, произошла небольшая заминка,
и в машинах, ждущих своей очереди, пронесся слух, что какой-то казак погиб, прыгнув
в реку. Наконец дорогу расчистили,
и джип Грея проехал по мосту
в советскую зону города.
Их сразу же поразила перемена
в атмосфере по ту сторону моста:
в английской зоне царило веселое оживление
и суматоха, здесь же даже дома выглядели угрюмыми, у людей был затравленный вид. Самый воздух, казалось, был пропитан страхом.
На железнодорожной станции шестеро советских солдат играли на пустой платформе
в карты. Через несколько минут
к станции медленно подполз поезд. Окна вагонов были затянуты колючей проволокой, сквозь которую пленные просовывали руки, предлагая часы
и другие ценные вещи. Охранников видно не было. Два советских солдата разом встали за 37-миллиметровую зенитку
и начали угрожающе поворачивать барабан
в сторону поезда. Вдоль вагонов зашагал советский офицер, ударяя по дверям железным тросом. Затем двери открыли, и пленные — мужчины, женщины и дети — высыпали из вагонов, щурясь на солнце. Они образовали огромную толпу. Все их пожитки сложили на открытой платформе,
с собой им ничего взять не разрешили. Грей спросил стоявшего рядом переводчика, что будет
с казаками. Тот пошел узнать и, вернувшись, ответил, что офицеров расстреляют,
а остальных сошлют
в Сибирь. Для Грея,
не интересовавшегося политикой, эти слова мало что значили.
По его собственному признанию, больше всего его занимало тогда, удастся ли поживиться чем-нибудь из оставшихся
в поезде вещей казаков.
В поезде он нашел трогательные узелки,
в которых казаки везли самое ценное, что у них было, потертые чемоданы, одежду, одеяла, часы. Повсюду валялись сорванные
с форм немецкие знаки различия, итальянские лиры, австрийские шиллинги.
В одном углу он обнаружил старенькую зингеровскую швейную машинку — старуха-казачка напрасно умоляла, чтобы ей позволили взять ее
с собой.
В другом месте он нашел пару обручальных колец — он до сих пор хранит их. Грея неприятно поразило открытие, что для отправления естественных нужд
в каждом вагоне, где ехало по 40 человек, было выставлено всего лишь по половинке распиленной бочки из-под бензина емкостью в 40 галлонов. Можно себе представить, что творилось
в вагонах, где целый день ехали мужчины, женщины
и дети.
По меньшей мере один из репатриируемых решил избежать предназначенной для него судьбы:
в коридоре вагона лежало накрытое одеялом тело самоубийцы. Быстро миновав это мрачное место, Грей завершил обход поезда. Карманы его оттопыривались от австрийских
и итальянских купюр, которые, разумеется, были уже ни
к чему бывшим владельцам. Больше всего удивило молодого солдата то, что
в купе охранника
в каждом вагоне было по коробке с 50 пачками сигарет. Очевидно, англичане положили их сюда для пленных, до которых сигареты так
и не дошли. Зато этот великодушный жест можно было соответствующим образом расписать в каком-нибудь рапорте.
По платформе прогуливались три советских офицера
в великолепных формах. Каждый раз, когда они проходили мимо стоящего на посту красноармейца, тот, вытянувшись
в струнку, отдавал им честь. Английскому солдату такое усердие показалось несколько чрезмерным, но ведь он
не знал,
в какой страшной организации служили эти офицеры.
Первые две недели июня Грей каждый день возил лейтенанта Сайкса
с английской стороны на советскую —
к поездам, прибывавшим на станцию Юденбург. Процедура всегда была одна
и та же: поезд медленно останавливался, пуская пары; охранников на нем
не было, только железнодорожники, которым никогда
не разрешалось спускаться на платформу. Советские солдаты отпирали двери
и следили за выходящими пленными. Что
с ними происходило дальше — Грей не знает. Сам он был свидетелем лишь того, какая участь постигла вещи пленных.
У казаков всегда отбирали все пожитки
и складывали их рядом
в кучу, которая постоянно росла и
к концу второй недели достигла внушительных размеров.
А когда ушел последний поезд, советские охранники облили кучу керосином
и подожгли.
Миссия Грея была закончена,
и он вернулся
к себе
в часть.
А бесконечные колонны понурых фигур начали длинное путешествие на восток, навстречу страшным испытаниям{53}.
Примечания
{1} См.: Вячеслав Науменко. Великое предательство: выдача казаков
в Лиенце
и других местах (1945-1947), т. 1. — Нью-Йорк, 1962, с. 156.
{2} См. там же, с. 181–183.
{3} Там же, с. 183–186.
По возможности, я сверял воспоминания
с информацией майора Дэвиса.
{4} Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{5} См. В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 124, 147, 199; там же, т. 2 (Нью-Йорк, 1970), с. 60.
{6} См. Josef Mackiewicz. Kontra. — Paris, 1957, p. 188; В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 124.
{7} См. там же, с. 124–125.
{8} См. там же, с. 186; Josef Mackiewicz, указ. соч., с. 189.
{9} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{10} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 106–107; т. 2, с. 171–173.
{11} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{12} См. там же, 170/4993.
{13} Victor Kravchenko. I Chose Freedom. — London, 1947, p. 405. Виктор Кравченко узнал об этом инциденте, когда работал
в Москве,
в СНК,
в ведении которого находились такие заводы.
{14} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4993, 4461.
{15} См.: David J. Dallin, Boris I. Nicolaevsky. Forced Labour in Soviet Russia. — London, 1948, p. 271.
{16} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 74–75. См. также трогательное описание прощания казака
с верблюдом
в кн.: Peter Huxley-Blythe. The East Came West. — Caldwell, Idaho, 1964, pp. 71–72.
{17} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 190.
{18} См. там же, с. 259.
{19} Die Kosakische Tragödie, — National Zeitung, 30.5.1975, S. 6.
{20} Архив военного министерства Великобритании, 170/4461; В. Науменко, указ. соч., т. 1. с. 225–226.
{21} См: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461; В. Науменко, указ соч., т. 1, с. 229.
{22} См. там же, с. 200–203. Утверждение лорда Н. Бетелла
о том, что солдаты пытались столкнуть людей
с моста (см.: Nicholas Bethell. The Last Secret: Forcible Repatriation to Russia 1944 -1947. — London, 1974, p. 143),
не соответствует действительности. Капеллан Кеннет Тайсон рассказал мне, что видел, как солдаты Аргильского полка «пытались помешать казакам пересечь мост»
и скрыться.
{23} В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 227–230.
{24} Там же, с. 209. Хотя доктор Пинчинг
не помнит этого короткого разговора, все это, по его словам, вполне отвечало его тогдашним впечатлениям.
Он собственными глазами видел, как рыдал майор Лиск, мужественный
и сильный человек.
{25} См. там же, т. 1, с. 205–206, 228–229; т. 2, с. 54.
{26} Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{27} Там же, 170/4988.
{28} См.: National Zeitung, 6.6.1975.
{29} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 110–112. Эпизод
с собакой см. там же, т. 1, с. 223.
{30} См. там же, т. 1, с. 134, 201, 233; т. 2, с. 54; National Zeitung, 30.5.1975.
{31} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 210.
{32} См. там же, с. 233. Хотя доктор Пинчинг помнит, что
в Лиенце был «четырехили пятиэтажный госпиталь», ни подтвердить, ни опровергнуть это сообщение он
не в силах. Как сказано
в одном из документов,
29 июня «военный врач
в Нюйсдорфском госпитале сообщил командиру, что большинство находящихся там [казаков] собирается покончить
с собой» (Архив военного министерства Великобритании, 170/5018).
{33} В казацких источниках, где приведена фамилия семьи, говорится лишь
о двух детях (см.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 233; т. 2, с. 111).
{34} См. там же, т. 1, с. 234
{35} См. там же, с. 210.
{36} Интервью в National Zeitung, 6.6.1975;
а также в Kleine Zeitung. — Klagenfurt, 29.5.1975. Есть свидетельства, что
в то утро
в самый разгар событий возмущенные австрийцы начали звонить
в церковные колокола
в Дельзахе
и других местах (см: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 221).
О самоубийствах см. также: Edgar M. Wenzel So gingen die Kosaken durch die Hölle. — Wien, 1976, SS. 19–20,26.
{37} См. также: A. Petrovsky. Unvergessener Verrat! — München, 1965, S. 287.
{38} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4396.
{39} H. Бетелл, очевидно, невольно свел два эпизода
в один (см. Nicholas Bethell, указ. соч., p. 132).
{40} «В Обердраубурге находятся тела восьми казаков, застреленных при попытке к бегству» (Архив военного министерства Великобритании, 170/4389).
{41}
В воспоминаниях казаков говорится
о танкетках
в Пеггеце (см. В. Науменко, указ. соч., т. I, с. 228).
В действительности они были
не там,
а в Обердраубурге (см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4396). Два предупредительных залпа были даны тоже
не в Пеггеце (как сообщает В. Науменко
в указ. соч., т. 1, с 200, 225),
а в Обердраубурге.
{42} Отчет об операциях
в районе Обердраубурга заимствован из военных дневников (см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/5022, 5018, 4461).
{43} B. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 206–208.
{44} Информация получена от майора Дж. У. Френча. 60 казачьих конюхов были оставлены
в лагере для ухода за лошадьми, которые использовались английской армией на пересеченной местности тем летом (см.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 81–85). Историю этих лошадей см.
в кн.: Lt. — Col. A. D. Malcolm. History of the Argyll and Sutherland 8th Battalion 1939–47. — London, 1947, pp. 252–258; Lt. — Col. G. I. Malcolm of Potalloch. Argyllshire Highlanders, 1860–1960. — Glasgow, 1960, pp. 116–117.
{45} См. также: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 55–56.
{46} Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
В том же досье
в другом месте приведена значительно более высокая цифра — «около 4100»
{47} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 191.
{48} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4396, 4461.
{49} Рассказ
о таком переходе см.
в кн.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 201–203. Жена Николая Краснова, Лили, пряталась
в горах
и вернулась
в Пеггец, услышав
о запоздалой амнистии для старых эмигрантов.
Ее муж узнал об этом через несколько лет от казака, встреченного
в Камышлаге, около Омска (см.: Николай Краснов. Незабываемое. — Сан-Франциско, 1957, с. 230, 341). Татьяна Данилевич рассказала мне, что пересидела опасные дни
в подвале какого-то дома
в Лиенце.
{50} Архив военного министерства Великобритании, 170/4396.
{51} См. там же, 170/4461.
{52} См. там же. Информация получена от Дункана Макмиллана, офицера конвоя.
{53} Я очень обязан Реджу Грею за рассказ
о его личном опыте. См. также: Cheshire Observer, 2.11.1973.
[
