ПАЛОМНИКАМ И ТУРИСТАМ
НАШИ ВИДЕОПРОЕКТЫ
Рекомендуем
Новости сайта:
Новые материалы
Популярная рубрика
Проекты ПНПО "Россия в красках":
Публикации из архивов:
Мы на Fasebook
Наш сайт о паломничестве на Святую Землю
|
Глава 7
Казаки в Лиенце
Зимой 1944–45 года союзная разведка
в Италии начала получать сведения
о крупном поселении казаков на севере страны. Хотя последние упоминания
о казаках
в этих местах относятся
к временам знаменитой альпийской кампании Суворова 1799 года, само по себе присутствие русских
в Италии удивления не вызвало. После наступления
в Анцио, предпринятого для прорыва линии Густава, англо-американские войска постоянно брали
в плен русских,
в основном из трудовых батальонов{1}.
Но история появления казаков
в Италии действительно необычна.
В 1914–17 годах казаки покрыли себя славой, самоотверженно сражаясь на Восточном фронте. Октябрьскую революцию большинство казаков встретило в штыки: даже двадцать лет спустя они
с гордостью вспоминали царское время
и героические битвы против узурпаторов-большевиков. После установления на Кубани в 1920 году советской власти там периодически вспыхивали восстания,
и когда в 1942 году немецкая армия вошла
в этот район, большая часть населения приветствовала оккупантов как освободителей от большевистского ига.
Немцы вели себя на Кубани вполне корректно, здесь почти
не было случаев дикости
и жестокости, столь частых
в других оккупированных районах страны. Землевладельцам возвратили землю
и имущество, отобранные когда-то советской властью,
и казаки спокойно зажили
в возрожденных станицах. Многие добровольно пошли на службу
в немецкие вспомогательные части. Вряд ли казаки могли считать государственной изменой возобновление борьбы против советской власти теперь, когда избавление, казалось, уже близко{2}. Когда
в конце 1942 года советские партизаны попытались проникнуть
в область, они встретили внушительный отпор.
Но после Сталинграда стало ясно, что отступление вермахта
не за горами. Немецкие военные власти известили об этом жителей,
и начался массовый исход тех, кто боялся советских репрессий.
Тысячи казаков двинулись на запад. Путешествие, несмотря на помощь немцев, было тяжелым. Путь лежал через степь, пожитки везли на телегах. Немцы выделили переселенцам район около города Новогрудка,
в ста верстах западнее Минска{3}. Здесь они
и осели, начали возделывать землю, разводить скот, надеясь, что ход войны вновь переменится
в пользу немцев, избавленные от надзора со стороны чекистов
и комиссаров.
По казацкой традиции, выбрали атамана — офицера инженерных войск Павлова, которого казаки до сих пор вспоминают как истинного народного вождя. Это был человек выдающихся организаторских способностей,
и во многом именно благодаря его руководству казакам удалось проделать трудный путь от берегов Черного моря
к границе Польши. Под его началом
в Новогрудке были построены церковь, больницы
и школы.
Но
17 июня 1944 года атаман Павлов был убит
в окрестностях города при невыясненных обстоятельствах: то ли
с ним свели счеты партизаны, то ли застрелил казачий часовой, которому атаман неверно ответил на пароль. Под руководством немецкого офицера связи майора Мюллера был выбран новый походный атаман, Тимофей Иванович Доманов, бывший майор Красной армии. Человек добрый
и совестливый, он
не был, однако, такой яркой личностью, как Павлов. Многие казаки до сих пор уверены, что останься Павлов
в живых — он смог бы спасти свой народ от уготованной ему участи.
Казачий стан
в Новогрудке, ставший прибежищем для казаков
с Кубани, Дона
и Терека, жил по старым казацким законам. Мужчины снова надели черкески, кое-кто даже щеголял
в военной форме, оставшейся со времен Николая II. Возродились обычаи, зазвучали старые песни, появились на свет сбереженные царские ордена
и медали. Приезжали сюда и эмигранты-казаки из Западной Европы, жаждущие участвовать
в освобождении своей страны. Среди них выделялись прославленные участники первых битв
с большевиками в 1918–1921 годах: генералы Петр Краснов, бывший атаман донских казаков,
и Вячеслав Науменко, бывший атаман кубанских.
То был короткий период возрождения прежней жизни, которой суждено было вскоре кануть
в вечность.
Военную форму надевали
не для того, чтобы покрасоваться. Леса вокруг Новогрудка кишели партизанами, против которых оказался бессилен вооруженный до зубов вермахт. Атаман Павлов организовал мужчин
в военные группы,
и хотя
в их распоряжении был всего лишь скудный запас стрелкового оружия, которым снабдили их немцы
и который пополнился советским оружием, захваченным
в боях, казаки сумели держать партизан на расстоянии. Впрочем, несмотря на сохранение традиционных полков
и чинов, казацкие формирования
в Новогрудке были
не более чем полувоенными отрядами самообороны.
Жизнь
в Новогрудке была трудной, но казаки по сей день добрым словом поминают то время. Ушли
в прошлое расстрелы, пытки
и рабский труд, дети получали хорошее образование, взрослые распоряжались плодами своего труда
в поле,
а вечерами колокольный звон сзывал прихожан на молитву. Однако скоро всему этому пришел конец.
В сентябре 1944 года немецкие власти предоставили казакам новое пристанище: на севере Италии,
в одном из немногих районов, оставшихся под властью агонизирующего рейха, была выбрана область, наиболее отдаленная от линии наступления Красной армии. Маленький казачий народ снова двинулся со всем своим скарбом
в путь через Польшу, Германию
и Австрию.
В Италии их вначале поселили
в Гемоне (область Фриуле),
а затем перевели
в Карнию,
в Тольмеццо. Немцы предоставили казакам земельные наделы
и дома, что, разумеется, вызвало недовольство местного населения. Казаки
и здесь организовали свою жизнь по законам донской станицы, они, как
и прежде, были все же больше поселением, чем войском, хотя их полки вновь включились
в борьбу против коммунистических партизан. Так обстояло дело весной 1945 года, когда фронт вплотную подошел
к тем местам{4}.
В Тольмеццо, кроме казаков, жило также несколько тысяч кавказцев: грузины, армяне, азербайджанцы, осетины
и другие.
Их история во многом схожа
с судьбой казаков.
В основном это были остатки национальных частей, сформированных немцами якобы для освобождения их родины. Когда эта цель стала вовсе нереальной, немцы перебросили некоторые из этих формирований на Западный фронт, во Францию
и Нидерланды,
а большинство азербайджанцев оказалось на итальянском фронте, в 162-й Тюркской дивизии, пользовавшейся репутацией отряда, который сражается до последнего. Отдельные грузины тоже получили от немцев инструкции поселиться
в Карнии. Штаб-квартира кавказцев находилась
в Палуцце,
в горах,
в нескольких километрах севернее казацкого поселения
в Тольмеццо. Организованы они были гораздо хуже, чем казаки (наверное, трудно организовать воедино людей, говорящих на семнадцати различных языках
и исповедующих разные религии — от православия, как христиане
в Грузии, до мусульманства, как шииты в Азербайджане). Как и
к казакам,
к ним во время их странствий присоединилось множество соотечественников, группами или поодиночке скитавшихся по Центральной Европе{5}. Похоже, хотя
и трудно утверждать со всей определенностью, что именно кавказцы были повинны
в грабежах
и случаях жестокого обращения
с жителями тех мест. Немцы много писали об этих случаях: как
и во Франции, здесь проводилась политика
разжигания ненависти ко всему «русскому»{6}.
Штаб главнокомандующего союзными силами
в Казерте впервые обратил серьезное внимание на казаков Тольмеццо ранней весной 1945 года.
В штабе разрабатывались планы по прорыву линии Густава
и взятию Болоньи — чтобы после этого ворваться
в открытую долину реки По.
В Карнийских Альпах действовал отряд особых поручений английской службы специальных операций (ССО),
в котором служил Патрик Мартин-Смит. Местные партизаны антикоммунистического толка сообщили ему, что прошлой осенью казаки установили
с ними контакт
с целью заручиться поддержкой союзников,
в победе которых
не оставалось ни малейших сомнений. Мартин-Смит сразу же загорелся идеей убедить казаков перерезать железнодорожную линию Виллах-Удин, одну из двух главных коммуникационных линий немецкой армии
в Италии. Эта операция могла бы сыграть важную роль
в наступлении.
Но сколько-нибудь вразумительного ответа из Казерты Мартин-Смит не получил. Как он понял,
в штабе
не хотели, чтобы казаки знали или хотя бы догадывались
о дате предстоящего наступления.
А потом его романтический план сорвали развернувшиеся события: немцы начали крупную операцию по очистке Карнии от партизан,
а в середине апреля армии Александера беспрепятственно продвинулись вперед, взяв Имолу
и Болонью.
В конце месяца союзники могли атаковать Тольмеццо совершенно самостоятельно.
Наступление на казачью дивизию было начато
в ночь на 6 мая. Выйдя из лагеря
в полном боевом порядке, войска 8-го батальона Аргил-сатерлендского хайлендского (Аргильского) полка двинулись
с востока вдоль гористой долины Тальяменто. Вскоре стало ясно, что никто
не собирается оказывать сопротивления,
и англичане начали продвигаться быстрее. Войдя
к полудню
в Тольмеццо, они обнаружили, что опоздали: ни казаков, ни кавказцев здесь уже
не было, они нашли лишь группку понурых мусульман из Тюркской дивизии. Такое мирное завершение похода вполне устраивало англичан.
К тому же после вечернего чая до них дошла, как выразился бригадный писарь, «лучшая новость войны»: подтверждение безоговорочной капитуляции всех немецких сил
в данном районе.
К сожалению, батальон
не мог достойно отпраздновать это событие, пришлось ограничиться дополнительной порцией пива.
Вечер прошел спокойно{7}. Затем
в плен сдался отряд грузин, где многие офицеры были князьями{8}, а командиром — прекрасная грузинская княжна по имени Марианна. Эти благородные грузины жили
в нереальном романтическом мире, которому суждено было вскоре безвозвратно уйти
в небытие. Всего за десять дней до сдачи отряда князь Ираклий Багратион, явившись
в английское посольство
в Мадриде, заявил, что 100 тысяч грузин, находящихся на службе
в немецкой армии, сдадутся союзникам, если англичане пообещают
не отсылать их
в СССР. МИД проинструктировал посольство
не отвечать на это предложение{9}.
Но куда же делись главные силы казаков и кавказцев? Чем ближе подходил день капитуляции Германии, тем чаще
в войсках вспыхивали споры: что делать, какой путь избрать. Обергруппен-фюрер Глобочник, местный нацистский командир, приказал оставаться на месте, но его приказы
и угрозы мало трогали казаков{10}.
В одну прекрасную ночь немецкие командиры Кавказской дивизии исчезли, оставив командовать дивизией эмигранта Султан-Гирея Клыча». Изгнанники были вольны решать свою судьбу, но особого выбора у них
не было, и
в конце концов все решилось само собой.
Итальянские партизаны
с каждым днем становились все активнее. Особую угрозу для обитателей Тольмеццо представлял отряд прокоммунистических партизан под руководством католического священника: они дотла сожгли казацкий госпиталь,
в огне погибло множество раненых{12}.
27 апреля
в штаб Доманова
в Тольмеццо явились три итальянских офицера
с требованием, чтобы казаки сдали оружие
и ушли
с итальянской земли. Доманов, которому вовсе
не улыбалась перспектива целиком
и полностью сдаться на милость врага, согласился вывести казаков из Италии, но сдать оружие отказался. Итальянцев эти условия устроили, и
28 апреля казаки
и часть кавказцев снялись
с места
и двинулись на север
Они вышли
в полночь, захватив
с собой все, что можно было погрузить на повозки или унести на спине. Впереди шли конные отряды, возглавляемые штабом Доманова; за Донским полком двигались Кубанский
и Терский, за ними тянулась бесконечная колонна повозок
с оружием, вещами, старыми да малыми.
Во главе колонны ехал «фиат» старого генерала Краснова. Сам Доманов
с охраной ждал отряд из Удины, чтобы затем влиться
в главную колонну. Для отражения нападений партизан южнее Тольмеццо был выставлен арьергард из нескольких сот донских
и кубанских казаков.
Переход казаков
в Австрию был трудным
и опасным. Поначалу пришлось отбивать атаки итальянских партизан, потом, когда поднялись выше
в горы, где крутая дорога вьется вдоль обрывов
и пропастей, против них ополчилась погода: на колонну обрушился ливень, сменившийся снежным шквалом. Многие погибли в пути; одни — от партизанской пули, другие — от холода, третьи сорвались
в пропасть. Наконец, под непрекращающимся снегом, казаки пересекли границу Австрии
и спустились со скальных твердынь горы Хоэ-Варте
в долину реки Гайль. Поздним вечером
3 мая передовые отряды штаба Доманова вошли
в австрийскую деревню Маутен-Кёчах{13}.
Сломавшийся «фиат» генерала Краснова тащил автобус. Над селом разнесся победный звук труб Донского полка, изрядно поистрепавшегося
в пути. Два офицера отправились вперед выяснить, что делать дальше: ведь рейх пока еще существовал, хотя
и агонизировал,
а казакам было строго запрещено уходить из Италии.
Крайсляйтеру района, Юлиану Коллницу, живо запомнилось прибытие казаков.
К нему явился для переговоров казачий генерал
в полной форме
и через своего переводчика, эмигранта из Берлина, осведомился, где сейчас идут бои
и куда надлежит явиться его войску. Коллниц, которому штаб
в Клагенфурте приказал беспрепятственно пропустить казаков, ответил генералу, что его люди могут продолжать поход, но вообще война фактически закончена. Это сообщение явно разочаровало казака,
и поверил он ему только после того, как его адъютант поговорил по телефону
с помощником гауляйтера
в Клагенфурте Тиммелем.
Решили, что казаки — по словам Коллница, их было 32 тысячи — будут продвигаться на север. Место назначения — ставшее ареной драматических событий — было выбрано совершенно случайно. Командиром отряда народного ополчения
в этом районе был некий Норберт Шлуга, уроженец Гайльской долины, куда собирались идти казаки. Шлуге очень
не понравилась эта перспектива; казаки, может, и
не разграбили бы его родное село
и соседние деревушки, но их кони, несомненно, истребили бы всю траву
в долине. Посоветовавшись
с Коллницем, Шлуга убедил казаков, что дорога через Гайльскую долину разбита
и опасна для лошадей
и потому лучше идти на север,
в долину Дравы.
Казаки согласились. Три дня
и две ночи их эскадроны продвигались на север.
На пересечении двух долин
в Маутене Шлуга поставил патруль народного ополчения, чтобы помешать казакам спуститься
к Гайльской долине. Сам он все это время оставался на ногах,
и ему
не раз приходилось объяснять недоверчивым казакам, что их маршрут действительно изменен.
В Маутене
в распоряжение казачьих генералов
и штаба была предоставлена привокзальная гостиница. Поселившийся здесь генерал Краснов
с грустью следил из окна за крушением своих надежд.
В поисках корма для своих любимых коней казаки шли на север, на ночь разбивая лагерь где придется, прямо у дороги.
С ними двигались раздробленные группки немецких солдат, весь вид которых свидетельствовал
о полном поражении Германии. Старый генерал стал свидетелем отвратительной сцены, когда доведенные до отчаяния казаки принялись грабить немцев. Это позорное нарушение дисциплины,
к тому же еще
и направленное против разбитого союзника, казалось, символизировало
и конец самих казаков. Однако, как мне сообщил Коллниц, никаких серьезных происшествий во время пребывания казаков
в этом районе
не было,
и уж, во всяком случае,
не было никакого «генерального сражения»,
о котором писала «Таймс» 8 мая{14}.
Многотысячная казацкая кавалькада
в сопровождении обоза
с вещами (это больше напоминало кочевье целого народа,
а не армии ) медленно продвигалась по долине Дравы.
В нескольких километрах вверх по реке, среди аккуратных полей, лежал сонный тирольский городок Лиенц. Здесь
в предгорьях было довольно места
и для палаток,
и для выпаса коней{15}. Казаки подошли
к Лиенцу
в Пасху,
в день надежды,
и священники служили прямо
в поле,
а их прихожане целовались, поздравляя друг друга «Христос воскресе».
4 мая Доманов привел
в Лиенц арьергард казаков. Атаман поселился
в гостинице рядом
с Красновым,
и они часами обсуждали, что делать. Выбор был невелик
и фактически сводился
к вопросу, кому сдаваться — американцам или англичанам. Краснов, который, будучи эмигрантом, лучше разбирался
в международной политике, утверждал, что англичане отнесутся
к казакам
с большим сочувствием
и пониманием. Ведь именно англичане оказали белым самую горячую поддержку
в борьбе против большевиков,
и именно Черчилль, тогда военный министр, был самым рьяным сторонником английской военной интервенции
в России. Конечно,
с тех пор немало воды утекло, многое изменилось, но неужели английский рыцарь бросит
в беде бывшего союзника? Краснов рассчитывал также на поддержку фельдмаршала Александера, главнокомандующего союзными силами
в Италии. Ведь
в ту пору, когда Черчилль посылал на помощь деникинской армии деньги
и солдат, Александер лично воевал против большевиков
в Курляндии.
Он до сих пор
с гордостью носит русский императорский орден, врученный ему генералом Юденичем, — Краснов за ту же кампанию получил английский военный крест. Словом, старый генерал
не сомневался, что Александер войдет
в незавидное положение казаков. Среди казаков даже зародилась
и всячески культивировалась романтическая легенда
о том, что фельдмаршал, любивший все русское, привез себе из России жену{16}.
Бывшему майору Красной армии Доманову крыть было нечем,
и они решили послать делегацию назад, через перевал, для встречи
с англичанами. Руководителем делегации был назначен генерал Васильев, его сопровождали молодой лейтенант Николай Краснов, внук Петра Краснова,
и казачка Ольга Ротова, говорившая по-английски. Они-то
и оставили нам свидетельства об этих переговорах.
Наскоро прикрепив
к капоту машины кусок белого полотна, который должен был изображать флаг, делегация двинулась на юг. Как вспоминает Ольга Ротова, «что ожидало нас впереди, было известно только Богу». Едва они выехали из деревни, как их остановила английская бронемашина. Они объяснили, куда
и зачем едут,
и их послали
в штаб полка
в Палуцце, а оттуда —
в штаб бригады
в Тольмеццо, так что они снова оказались там, откуда ушли неделю назад. Итальянцы по форме признали
в них казаков,
и машина продвигалась вперед под «приветственные» крики толпы: «Казаки-варвары!» Штаб генерал-майора Роберта Арбетнота, командира 78-й пехотной дивизии, помещался
в том же доме, где всего неделю назад находился штаб генерала Доманова. Генерал Васильев сказал, что хотел бы поговорить без свидетелей. Его английский коллега проводил казаков
в свой кабинет
и предложил им сесть, но Васильев, бывший офицер лейб-гвардии Казачьего полка императорской армии, предпочел объяснить английскому генералу цель своего приезда стоя.
К сожалению, генералы
не нашли общего языка. Васильев сказал, что у казаков нет никаких разногласий
с западными союзниками. Они просто хотят продолжать борьбу
с большевиками
и с этой целью просят разрешения соединиться
с армией генерала Власова. Английский — генерал
не слышал
о Власове,
и Васильеву пришлось рассказать
о Русской освободительной армии
и ее целях. «Первым делом казаки должны сдать оружие», — сказал Арбетнот. Переводчица Ольга Ротова пишет:
Услышав это, генерал Васильев задал вопрос:
— Рассматриваете ли вы группу казаков как военнопленных?
— Нет, военнопленными мы считаем тех, кого взяли
в бою, с оружием
в руках.
А вас я считаю лишь добровольно передавшимися.
Это загадочное определение — «добровольно передавшиеся» — казаки поняли
в том смысле, что у них будет хотя бы больше прав, чем у обычных военнопленных.
Но подробно обсудить важнейший вопрос
о статусе они не успели.
В комнату вошел бригадир Джеффри Мессон из 36-й пехотной бригады.
По просьбе Арбетнота, Васильев снова изложил позицию казаков, на что Мессон заявил, что самое главное для казаков — это как можно скорее сдать оружие. Васильев возразил, что этот вопрос
в компетенции генерала Доманова,
и оба английских генерала решили наутро отправиться
в штаб Доманова в Кёчахе
и обсудить условия сдачи.
Понимая,
с каким нетерпением Доманов
и Краснов ждут их возвращения, Васильев
и его товарищи хотели немедленно отправиться
в обратный путь через перевал, но Арбетнот
и Мессон
и слышать об этом не желали; они настояли, чтобы гости непременно выпили чаю.
За чаем Арбетнот разговорился с Красновым-младшим,
и тот рассказал, что родители увезли его из России маленьким ребенком, что они жили
в Югославии,
а когда началась война, он воевал
в армии короля Петра против немцев, попал
в плен,
и там ему предложили присоединиться
к антисоветскому казацкому формированию.
Он принял это предложение, но отказался служить
в Африке, куда был направлен, так как
в этом случае ему пришлось бы воевать против союзников России
в Первой мировой войне.
Конечно, Арбетнот расспрашивал гостя из чистого любопытства
и из вежливости, но важно подчеркнуть: уже из этого разговора он четко усвоил, что многие казаки никоим образом
не являлись советскими гражданами.
Когда гости собрались уезжать, Мессон сунул Ольге Ротовой большой пакет
с чаем, сахаром
и шоколадом, настояв, чтобы она непременно захватила этот подарок,
и вместе
с Арбетнотом вышел на улицу проводить казаков. Это проявление английского гостеприимства произвело глубокое впечатление на переменчивую итальянскую толпу, которая закричала «ура», и какая-то девушка, растрогавшись, всучила Ольге букет ландышей.
В сопровождении английских бронемашин посланцы казаков двинулись назад в Кёчах
и в 9.30 вечера уже докладывали Доманову
и Краснову
о результатах своей миссии.
В штабе казаков всю ночь горел свет. Генералы тщетно пытались «расшифровать» весьма невразумительные ответы англичан{17}.
Наутро, на полчаса раньше назначенного времени, бригадир Мессон со штабом прибыл
в штаб казаков. Встреча состоялась
в столовой гостиницы, где жил Доманов{18}. Приветствия
и рукопожатия задали тон всей беседе,
и казаки, жадно ловившие малейшие проявления доброжелательства англичан, заключили, что
с ними обращаются
не как
с врагами или пленными,
а как
с коллегами по административной операции. Вступительные слова бригадира Мессона тоже звучали многообещающе: он сказал, что казаки могут иметь при себе оружие на пути следования
к месту сбора. Затем на столе разложили карту,
и Мессон объяснил, что все русские силы должны стать лагерем
в долине Дравы; казаки — вверх по течению реки между Лиенцем
и Обердраубургом, а кавказцы — ниже, между Обердраубургом
и Деллахом.
На этом обсуждение условий сдачи казаков закончилось. Казаки были счастливы, что англичане проявили такое редкостное понимание,
а бригадир Мессон радовался, что столь щекотливое дело прошло гладко. Как сказано
в военном дневнике 36-й бригады,
в случае отказа казаков сдаться перед нами оказалась бы сила,
с которой пришлось бы считаться,
и мы
не могли бы чувствовать себя
в безопасности до их полной капитуляции.
Покончив
с делами, договаривающиеся стороны приступили
к завтраку, за которым лилось вино
и велись дружеские беседы.
В тот же день
к казачьим военачальникам явились корреспонденты из «Таймс» и «Дейли Мейл» — взять интервью. Они хотели знать, как
и почему казаки ушли из СССР
и оказались
в Австрии. Генерал Доманов рассказал, поясняя свои слова по карте, как большевистский режим развязал настоящую войну на казацких землях
и как казаки проделали трудный путь от Кубани
и Дона до Тольмеццо,
в неизвестность, на чужбину, твердо зная лишь одно: им ни
в коем случае нельзя снова попасть
в руки к Сталину{19}.
Те же репортеры, вероятно, беседовали накануне
с генералом Васильевым{20}, но ни интервью, ни фотографии
в печати не появились.
Вечером
в Австрию спустились первые отряды 36-й пехотной бригады. Двум передовым батальонам была поручена охрана казаков
и кавказцев. Вот как описывает очевидец переход казаков
в отведенное под новый лагерь место:
То была чрезвычайно странная армия. Солдаты носили немецкую форму, но меховые казачьи шапки; траурно повисшие усы
и сапоги до колен придавали им совершенно особый колорит,
а если еще учесть, что двигались они
в сопровождении повозок со всем своим скарбом, женами
и детьми, то их никак нельзя было принять за немцев. Это была ожившая картина времен войны 1812 года. Казаки известны как замечательные наездники,
и на протяжении всего пути они подтверждали эту репутацию. Конные эскадроны носились взад
и вперед по дорогам, затрудняя движение ничуть
не меньше повозок. Приказывать им что-либо было бесполезно: по-немецки и по-английски понимали немногие, но даже те, кто понимал, ничуть
не желали подчиняться приказам. При таком хаосе можно было лишь подивиться тому, как быстро
и организованно выполнили они приказ
о сборе — на другое утро все были
в назначенных местах — мужчины, женщины, дети, поклажа, лошади, повозки, коровы
и даже верблюды{21}.
Перед 36-й бригадой была поставлена очень сложная задача.
В письме ко мне генерал Мессон писал:
Командиры
и штаб столкнулись со множеством трудностей.
В стране царил хаос, только что закончилась трудная зима, австрийцы были
в полном смятении, никто
не знал, что будет завтра. Толпы народа, друзей
и врагов, бродили по стране, все без крова над головой
и со своими заботами. Расстояния — огромные, дороги — плохие. (Вертолетов у нас тогда не было.) Штабы размещались
в палатках или на квартирах.
Мессон подчеркивает, что у бригады
и без казаков
и кавказцев дел было по горло;
и те, кто занимался казаками, работали
в очень тяжелых условиях.
Достаточно назвать хотя бы несколько цифр. Английские власти
не проводили переписи
в лагере казаков, но, согласно оценке, сделанной на основе заявок на продукты, их было 23 800 человек,
в том числе несколько тысяч женщин
и детей. Кавказцев, по примерным подсчетам, было 4800 человек{22}. Сами казаки, впрочем, приводят другие цифры: от 30 до 35 тысяч. Однако
в тот последний период текучесть была такова, что невозможно точно сказать, сколько человек собралось
в долине Дравы
в мае 1945 года{23}. Впрочем,
в отношении кавказцев цифра представляется примерно верной: по словам одного из их офицеров,
в Тольмеццо, перед походом
в Австрию, их было 5 тысяч{24}.
Ко второй неделе мая казаки собрались
в долине между Лиенцем и Обердраубургом{25}, разбив лагерь на берегах бурной Дравы, вдоль главной дороги
и железнодорожного полотна. Штабы Доманова
и полковника Алека Малколма, командира Аргильского полка, находились
в Лиенце. Кавказцы расположились
в Грофельхофе, вниз по реке: штаб Баффского полка был поблизости,
в Деллахе{26}.
Командир кавказцев, Султан-Гирей Клыч, сдался со своей разношерстной армией одновременно
с Домановым. Как
и Краснов, Гирей был старым эмигрантом, во время гражданской войны он был связан
с англичанами
и оставался
с бароном Врангелем до провала последней операции
в Крыму в 1920 году{27}. Среди кавказцев Гирей пользовался таким же уважением
и почетом, как Краснов среди казаков. Вскоре после прихода
в Грофельхоф он собрал свою армию
и произнес речь.
Он сказал:
Пусть те, кто
в состоянии уйти — особенно молодежь, — немедленно уйдут
и забудут
о нашей мечте освободить Кавказ
и кавказские народы. Сам же он слишком стар, чтобы продолжать борьбу,
и предпочитает сдаться на милость победителя{28}.
Многие
не преминули воспользоваться этим предложением
и бежали, что, кстати, иллюстрирует одно важное обстоятельство: хотя казаки
и кавказцы формально считались пленными, англичане
не могли предотвратить массовые побеги. Лагеря
не были огорожены проволокой
и охранялись
в основном самими пленными.
И все же из казацкого лагеря бежали очень немногие. Видимо, казаков отпугивали крутые заснеженные горы, стеной окружавшие долину, страшило сознание того, что они окажутся
в незнакомой стране, среди чужих людей.
А кроме того —
и это главное, — казаков объединяла надежда, что им позволят поселиться всем вместе в каком-нибудь уголке свободного мира.
Сегодняшнему читателю такая надежда, наверное, покажется утопической, но тогда многие умные
и образованные казаки искренне верили, что сразу после окончания войны узы временного союза
с СССР неизбежно ослабнут
и Англия
и США займут, по меньшей мере, недружественную позицию
в отношении СССР. Может быть, тут стоит напомнить, что
к тому времени события гражданской войны еще
не успели стать далеким прошлым. Великий катаклизм Второй мировой войны обозначил водораздел, резкую границу между периодами всемирной истории «до» и «после» войны. Это сегодня большевистская революция смотрится
в исторической перспективе,
а в 1945 году она была свежа
в памяти старшего
и среднего поколений, особенно среди казаков.
И
в Англии жили еще многие известные деятели, сыгравшие значительную роль
в британской «интервенции». Уинстон Черчилль во время гражданской войны
в России был военным министром
и самым рьяным сторонником поддержки Белой армии; лорд Киллирн, посол
в Египте, ставшем перевалочным пунктом для многих русских, репатриированных в 1943–45 годах, был верховным комиссаром
в Сибири у адмирала Колчака; генерал-лейтенант Берроуз, руководитель военной миссии
в Москве
с марта 1944 года, и генерал-майор Колин Габбинс, руководитель ССО, в 1919 году были
в Архангельске
с генералом Айронсайдом,
а фельдмаршал Александер, которому теперь сдались казаки, воевал против большевиков вместе
с прибалтийским ландсвером.
И хотя, разумеется, все они давно занимались более животрепещущими делами, все же
в английских политических, военных
и дипломатических кругах было немало людей, хорошо осведомленных об истории казаков.
Если принять все это во внимание, нам
не покажутся столь неразумными некоторые довольно странные требования казаков. Например, 13 Мая
в штаб батальона
в Лиенце явился капитан Кантемир, командир группы казаков, которых немцы
в северной Италии готовили
к организации партизанской войны, саботажа
и шпионажа за линией советского фронта. Капитан предложил, чтобы он
и его группа работали для 8-й армии. Штаб бригады, встревоженный этим предложением, обратился за инструкциями
к генералу Арбетноту. Запрос кончался словами: «Если до 9 часов
15 мая
не последует инструкций, казаки угрожают устроить диверсию против штаба дивизии».
Не успели справиться
с этой проблемой, как возникла следующая: вся казачья дивизия попросила разрешения проводить учения —
и получила очередной отказ{29}. Несмотря на это «некоторые безответственные казаки заявили, что, чем возвращаться
в СССР, они лучше пойдут добровольцами воевать
с Японией. Предложение было отвергнуто»{30}.
Люди умные, вроде генерала Краснова, конечно,
не рассчитывали, что англичане позволят казакам предпринять рейд на позиции Красной армии
в Штирии. Однако генерал надеялся, что англичане как-то помогут казакам и
не просто предоставят убежище на Западе, но еще
и позволят им остаться единым народом
и сохранить свое уникальное культурное наследие. Вскоре после перевода казачьего штаба из Кёчах
в Лиенц Краснов написал письмо фельдмаршалу Александеру. Напомнив
о том, как они вместе воевали
в гражданскую войну на стороне белых, Краснов рассказал
о положении казаков
и умолял фельдмаршала употребить свое влияние, чтобы помочь им. Дошло ли это письмо по назначению, неизвестно; но ответа генерал не получил{31}.
Краснов был личностью незаурядной.
Он родился в 1869 году на Дону
в казацкой семье. К 1945 году за его плечами лежал большой
и сложный жизненный путь. Многое сближало его
с Уинстоном Черчиллем,
и прежде всего глубокое знание бурной истории своего народа
и романтическая влюбленность
в эту историю. Как
и Черчилль
в молодости, он обладал авантюрной жилкой
и сочетал военную службу
с журналистикой. В 1890-е годы он ездил
с военной миссией
в Эфиопию, в 1904 году писал
о русско-японской войне для журнала «Русский инвалид».
Во время Первой мировой войны отличился, командуя кавалерийским корпусом,
и получил георгиевский крест. После февральской революции
и отречения царя Краснов, предчувствуя страшную угрозу, нависшую над Россией, оказался среди тех, кто готов был применить силу, чтобы навести порядок
в государстве, стоящем накануне краха.
На защиту старого строя его подвигли
не только верность своему сословию
и полученному воспитанию, но
и опасения, что славным традициям царской России, которые вошли
в его кровь
и плоть, грозит полное уничтожение.
После окончательной победы большевиков Краснов эмигрировал, жил во Франции
и Германии, занимался,
в основном, литературным трудом, написал несколько романов. Наибольшую известность получила его во многом автобиографическая книга «От двуглавого орла
к красному знамени», выдержавшая несколько изданий. Когда в 1941 году Германия напала на СССР, Краснов усмотрел
в этом очередную возможность выступить против давнишнего врага — большевизма.
Во имя разгрома Советов он,
с одобрения Черчилля, еще в 1918 году сотрудничал со вторгшимися
в Россию немцами. Когда тем, после победы союзников на западном фронте, пришлось уйти, Краснов смог продолжить борьбу, опираясь на поддержку стран Антанты
и США. Ничего предосудительного
в том, чтобы набирать бойцов из числа российских патриотов, ранее дезертировавших или попавших
в немецкий плен, он
не видел
и занимался этим в 1918 году опять же при горячем одобрении со стороны Черчилля
и других государственных деятелей Запада{32}.
Но во Вторую мировую войну Краснов был уже старым человеком.
В момент сдачи англичанам ему шел 77-й год.
Он дал, однако, казацкому движению свое престижное имя, посещал немецкие лагеря для русских военнопленных, писал воззвания
в русской эмигрантской прессе.
К армии Доманова Краснов присоединился примерно за месяц до ее сдачи
в плен{33}.
Таким был человек,
к которому обратились все надежды
и чаяния казаков, веривших, что Краснов вызволит их из беды. Формально командующим был Доманов, но, завидев красновский автомобиль, казаки пулей вылетали из палаток.
В это время, впрочем,
в лагере появилась еще одна примечательная личность из героического прошлого, фигура
не менее знаменитая, хотя
и совсем другого характера.
10 мая танки 56-го Рисского полка подошли
к деревне Реннвег. Здесь «они приняли сдавшийся
в плен казачий полк,
в том числе старого генерала Шкуро, который воевал
в армии Деникина»{34}. Через неделю Шкуро вместе со своим учебным формированием
в составе 1400 человек был перевезен
в лагерь Доманова
в Лиенце{35}.
Если Краснов олицетворял блеск русской императорской армии, то
в Андрее Григорьевиче Шкуро воплотился дух дикого разгульного казачества времен Богдана Хмельницкого
и Стеньки Разина. Его вполне можно представить себе среди героев «Тараса Бульбы» или на картине Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Кубанский казак, он в 31 год был полковником, во время Первой мировой войны прославился дерзкими партизанскими вылазками. Когда казаки выступили против большевиков, он отдал этой борьбе все свои силы. Английский офицер, бригадир Вильямсон, служивший вместе
с русскими, оставил нам яркое описание этой колоритной фигуры:
Небольшого роста,
с обветренным лицом,
с длинными желтыми усами, Шкуро был одной из ярчайших фигур гражданской войны. Кавказец, сын горного племени, он был жестоким дикарем, как лучшие представители его народа. Невозможно было представить его без шапки волчьего меха, красно-бело-синих полосок Добровольческой армии на рукаве;
в его кавалерийском полку,
в котором было человек 300–400, все вместо каракулевых папах носили шапки волчьего меха.
Их штаб размещался
в вагонах, на которых были нарисованы волки, преследующие добычу. Это были гордые
и своенравные люди, настоящие горцы, вооруженные до зубов: на бедре висел традиционный кинжал, сбоку висела сабля, где-нибудь еще был спрятан револьвер,
а грудь перекрещивали патронташи. Шкуро несомненно был замечательным кавалерийским командиром, но, кроме того, еще
и большим повесой. Однажды с тремя-четырьмя офицерами он заявился
в самый разгар танцев
в залу большой ростовской гостиницы
и потребовал от гостей сдать драгоценности
и деньги на нужды его «волков». Достаточно было взглянуть
в его глаза, дерзко блестевшие из-под волчьего меха, чтобы понять, что
с ним лучше не спорить.
К тому же «волки» пользовались славой безжалостных грабителей. Так что Шкуро сорвал изрядный куш{36}.
Шкуро эмигрировал из России в 1920 году. Какое-то время он выступал
с конными номерами
в цирке, но чаще всего напивался со старыми друзьями
в барах Белграда или Мюнхена. Когда Германия напала на СССР, Шкуро явился
к немцам
и предложил свои услуги. Хотя он
не пользовался таким авторитетом, как Краснов, все же его имя было широко известно среди казаков:
в казацких лагерях
и станицах ходило множество историй
о его смелости
и ловкости. Официально числясь командиром учебного полка 15-го казачьего корпуса{37}, он вел кочевой образ жизни, наведываясь
в казацкие лагеря и
не пропуская буквально ни одной попойки.
Он был большим знатоком соленых солдатских шуток
и песен. Полковник Константин Вагнер рассказывал мне, что
не допускал Шкуро
в свою 1-ю казачью кавалерийскую дивизию, так как все его истории были связаны «с определенными частями тела».
По мнению полковника Вагнера, это никак
не подобало генералу
и плохо влияло на дисциплину.
Но простые казаки обожали визиты батьки Шкуро.
Когда опускались сумерки, над Лиенцем разносилось пение Шкуро. Австрийские официанты суетились вокруг его столика на улице, возле гостиницы «У золотой рыбки», расставляя стаканы
и бутылки со шнапсом.
На батькин голос со всех сторон стекались молодые казаки
с женами
и подружками. Балалайки
и аккордеоны подхватывали мотив,
и даже у почтенных австрийских бюргеров
и сдержанных шотландских солдат сердца начинали биться
в такт заразительной мелодии.
В городке
и окрестностях,
в палаточном лагере
и бараках Пеггеца зажигались огни. Темнота обволакивала лес
и скалы, опускалась над бурной Дравой,
с шумом катящей свои воды. Последние лучи солнца на минуту задерживались на снежных вершинах,
и наступала ночь.
А внизу,
в Лиенце, все звучали грустные
и веселые казацкие песни.
Среди тех, кого судьба свела
в те дни
с казаками, был майор «Расти» (Рыжик) Дэвис, молодой парень из Уэльса, служивший
в Аргильском полку. После перевода своего штаба
в Лиенц полковник Алек Малколм поручил Дэвису курировать казаков. Работа была нелегкая. Число казаков превышало 20 тысяч,
и лагеря их раскинулись на площади в 12–14 кв. миль, но, по словам самого Дэвиса, ему это поручение пришлось по душе.
О том, чтобы самому наводить дисциплину среди массы казаков,
не могло быть и речи —
с этим казаки успешно справлялись
и без него. Дэвис всего лишь доводил свои требования до генерала Доманова. Русского языка Дэвис
не знал, так что переводчиком
и офицером связи при нем состоял молодой эмигрант лейтенант Бутлеров, бабушка которого, как вспоминает теперь генерал Мессон, была англичанкой.
Дэвису до сих пор трудно поверить, что он правел среди казаков всего три недели: так близко сошелся он
с ними. Воспоминания об этих днях
не потускнели со временем. Особенно сдружился он
с Бутлеровым, который учил его верховой езде
и неотлучно находился при нем во время объездов лагерей.
У казаков поддерживалась отличная дисциплина, но Дэвиса
не удовлетворяли некоторые стороны организации их жизни
в лагере,
в частности вопросы санитарии.
Он старался привить им некоторые навыки из практики английской армии и, как ему казалось, вполне преуспел
в этом.
Но
не деловые разговоры, хотя
и весьма оживленные, остались
в его памяти. Больше всего впечатляли его товарищество
и открытость казаков, их живописная внешность. Хотя общаться
с ними он мог только
с помощью Бутлерова или Ольги Ротовой, он вскоре почувствовал, что вошел
в их жизнь.
Во время его ежедневных объездов казацкие семьи высыпали из бараков, хижин
и палаток, радостно приветствуя его. Люди горячие
и добросердечные, они
к тому же всячески старались выразить свою благодарность англичанам, которые кормили
и содержали их
и относились
к ним,
в отличие от немцев, дружески
и приветливо. Вездесущие детишки бежали за «господином майором», выклянчивая шоколад, который Дэвис никогда
не забывал захватить
с собой.
Большинство казаков мало задумывалось
о будущем. После всех тягот жизнь
в лагере казалась чуть ли
не идиллией,
и они довольствовались сегодняшним днем. Среди старших офицеров было, конечно, много разговоров, но поскольку ни Краснов, ни Шкуро
не получили ответа на свои обращения
к английскому верховному командованию, им оставалось лишь ждать.
Дэвис
не раз спрашивал казаков, что бы они предпочли, если бы им был предоставлен выбор. Отвечали по-разному, но все были единодушны в одном: ни
в коем случае нельзя возвращаться
в Советский Союз.
И дело было
не только
в том, что речь шла
о государстве, отказавшемся от всех норм закона
и морали, погрязшем
в зверствах, неведомых даже императорскому Риму. Казаки носили немецкую форму и, следовательно, могли считаться предателями.
А для тех, кого Сталин считал предателем, выбор был невелик: смерть либо рабский труд
в лагере. Сильнее всего, однако, их страшили пытки
в застенках НКВД.
Сначала эти страхи показались Дэвису преувеличенными, он счел их попросту предубеждением. Как объяснил он мне полушутя — вроде того, как если б ему, уроженцу Уэльса, приказали жить
в Англии.
Но его уверенность сильно поколебалась, когда одна пожилая женщина наглядно продемонстрировала причину своих страхов: «Вот что они со мной сделали», — спокойно сказала она, показывая ему свои руки, — ногти были сорваны до самых корней{38}.
Дэвис всячески успокаивал казаков,
не веря, что его правительство способно на заведомо бесчеловечные акции.
Он не знал истории России и
не особенно интересовался русскими делами, но воспитание
и опыт подсказывали ему, что джентльмены, вроде фельдмаршала Александера,
не могут отдавать приказы, способные привести
к таким зверствам. Ведь
в конце концов Англия вступила
в войну, чтобы защищать права малых народов
и беззащитных людей;
и вряд ли
в момент победы она откажется от своих выстраданных идеалов.
Большинство казаков верило Дэвису. Однако некоторые, особенно бывшие советские граждане,
не могли отделаться от терзавших их страхов.
В Лиенце никто, ни англичане, ни русские,
не знали
о секретном соглашении, подписанном
в последний день Ялтинской конференции, но
в начале мая до лагерей дошли вести
о выдаче власовцев советским властям. Некоторые, наверное, слышали
и о транспортах
с репатриируемыми, отправлявшихся из английских портов
с прошлого октября.
Но казаки успокаивали себя мыслью, что у них, как у бывших союзников англичан, положение особое, что фельдмаршал Александер, гуманист, когда-то воевавший вместе
с Белой армией,
с сочувствием отнесется
к их судьбе,
и наконец, что поскольку большинство офицеров
и многие солдаты являются старыми эмигрантами
и никогда
не жили
в СССР, они
не подлежат «возвращению» советским властям. Все эти соображения полностью разделял самый уважаемый казацкий вождь, генерал Краснов, который
в письме Александеру подробно описал положение казаков. Правда, ответа пока
не было, но это, верно, потому, что фельдмаршал все еще консультировался
с высшим начальством.
Поведение англичан,
с которыми общались казаки, укрепляло их
в этих надеждах. Перед майором Дэвисом была поставлена интересная
и трудная задача,
и он старался выполнить ее
с честью.
Он всячески одобрял начинания казаков по устройству школ
и церкви, организации хора.
20 мая он собрал всех живших
в лагере журналистов
и предложил им выпускать газету, пообещав предоставить помещение
в Лиенце{39}.
По воскресеньям казаки собирались на открытом воздухе на службу,
и православная литургия звучала
в унисон отдаленному звону церковных колоколов
в долине Дравы.
15 мая
в лагерь прибыли представители Красного Креста, распределявшие продовольствие и вещи{40}. Жизнь
в лагере постепенно налаживалась. Правда,
в середине мая английские солдаты увели нескольких казачьих коней, что несказанно огорчило казаков, но вскоре им представилась возможность пожаловаться на это генерал-майору Арбетноту, который
18 мая посетил лагерь
в Лиенце{41}/ Генерал проехал по лагерю, побывал
в бараках
в Пеггеце, где жили женщины
и дети. Казалось, он был вполне удовлетворен увиденным, шутил, смеялся
и проявил особенный интерес
к кадетскому корпусу.
Он сказал мальчикам несколько фраз насчет того, что они — надежда России, попробовал их обед, приказал увеличить рацион. Встретившись со старшими офицерами, он выразил свое восхищение поддерживаемой
в лагере дисциплиной. Генерал Доманов, поблагодарив, заговорил об уведенных конях. Тон Арбетнота тут же переменился,
и он резко ответил: «Казачьих лошадей здесь нет. Лошадьми, как
и пленными казаками, распоряжается английский король»{42}. Так казаки впервые услышали, что считаются военнопленными,
и у многих мелькнула мысль, что это
не к добру.
На самом деле, ничего зловещего
в этом термине не было. Будучи военнопленными, казаки, согласно международному закону, имели гарантии хорошего содержания
в лагерях
и последующего освобождения.
Но Доманов этого
не знал
и по обыкновению обратился за советом
к своему учителю Краснову. Старый генерал согласился, что события принимают неприятный оборот,
и решил написать еще одно письмо фельдмаршалу Александеру.
Он снова напоминал ему
о тех днях, когда они оба сражались
в Белой армии против большевиков, обращал его внимание на положение казаков
и умолял фельдмаршала спасти их.
Но и это письмо осталось без ответа{43}.
Можно представить себе,
с каким беспокойством восприняли казаки следующий неожиданный приказ, подтверждавший перемену
в отношении англичан
к ним. Ранним утром
27 мая Дэвис сообщил казацкому штабу, что
к полудню войска должны сдать оружие.
Между тем, по первоначальным условиям сдачи
в плен казаков
8 мая, бригадир Мессон согласился оставить им оружие для самообороны против немецких или итальянских партизан. После расселения
в лагере основные запасы оружия, ставшего
в новой обстановке ненужным, были свалены
в кучи, которые охраняли английские солдаты.
Но солдаты Доманова, выполнявшие функции охранников
и лагерной полиции, имели полномочия
в случае необходимости пускать
в ход оружие,
а офицеры оставили при себе револьверы
и сабли. (Кавказцы, находившиеся по соседству, подверглись куда более основательному разоружению еще 15 мая{44} — может быть, потому, что англичане считали их зачинщиками безобразий, учиненных ранее
в Карнии.)
Этот приказ, естественно, вызвал страхи
и толки.
По словам самих казаков, их успокоило сообщение
о том, что взамен их разношерстной амуниции им выдадут английское оружие{45} (поскольку немцы
не считали армию Доманова регулярным военным формированием, его люди пользовались самым разнородным оружием — итальянским, французским, немецким, кое-что казаки захватили или «позаимствовали» сами).
Во всяком случае, казаки быстро выполнили приказ, и
к полудню все оружие, за исключением отдельных предметов, припрятанных владельцами, было сдано. Удовлетворившись объяснением Дэвиса, казаки
не выказали ни малейшего сопротивления, решив, что если им действительно взамен выдадут другое оружие, то это следует считать признаком доброго расположения англичан.
Но казаки
не слышали приказа, зачитанного
в то утро английским отрядам, контролирующим лагерь.
В приказе, подписанном бригадиром Мессоном, говорилось, что все сдавшиеся
в плен отряды должны быть
в течение дня разоружены. Далее бригадир добавил:
Если после 14.00 у кого-то из пленных будет обнаружено оружие или амуниция, его следует немедленно арестовать,
и ему будет грозить расстрел…
Я понимаю, что мы имеем дело
с представителями разных народов, язык которых нам непонятен,
и что среди них немало женщин и детей…
В случае необходимости вы можете открыть огонь. Эту акцию следует считать военной операцией.
В заключение приказа вновь подчеркивалась необходимость стрелять, если в какой-то момент ситуация выйдет из-под контроля{46}. Наверное, английских солдат удивила столь странная прелюдия
к операции,
к которой казаки отнеслись
с редкостным единодушием и покорностью{47}.
Но после относительного бездействия последних двух недель события начали развиваться
с поразительной быстротой. Майор Дэвис
с переводчиком Бутлеровым, явившись
в штаб Доманова
в Лиенце{48}, вручил атаману письменный приказ, одновременно объяснив через переводчика его содержание: всем казачьим офицерам предписывается завтра явиться на конференцию
в районе Обердраубурга, где фельдмаршал Алексиндер сообщит им важное решение относительно их будущего. Распрощавшись, Дэвис уехал.
Бутлеров, для которого этот приказ был
не меньшей неожиданностью, чем для Доманова, решил расспросить англичанина поподробнее.
За три недели совместной работы у них сложились дружеские отношения,
и он вполне мог рассчитывать на откровенность собеседника. Бутлеров спросил, действительно ли планируется конференция или это какой-то подвох. Дэвис заверил его, что все
в порядке.
— Но это как-то странно, — настаивал Бутлеров. — Зачем фельдмаршалу нагружать вас такой работой — организовывать грузовики
и машины для перевозки двух тысяч человек, когда он вполне может приехать сюда на своей легковушке? Что-то тут не так.
В чем дело?
Дэвис пожал плечами:
— Не знаю. Это приказ, и
не мне его объяснять,
и уж конечно, я понятия
не имею, что думает фельдмаршал. Может, там есть какое-нибудь здание, пригодное для такого сборища, кино, например, или театр.
В лагере таких помещений нет.
Бутлерова это не убедило:
— Конечно, ты солдат
и должен выполнять приказы.
Но я надеюсь, что ты еще
и мой друг.
Ты ведь знаешь, у меня в Пеггеце жена
и ребенок.
Ты можешь дать мне слово офицера
и джентльмена, что вечером мы вернемся в лагерь?
— Разумеется, — заверил его Дэвис. Бутлеров все еще сомневался, но продолжать разговор было бессмысленно.
Тем временем генерал Доманов обзванивал своих рассеянных по лагерям офицеров, сообщая
о приказе. Для некоторых старших офицеров он назначил совещание на 11 часов утра у себя
в штабе.
Он зачитал им приказ:
в час дня все офицеры должны собраться на площади перед бараками
в Пеггеце, где накануне сдавали оружие.
Он говорил спокойным, размеренным тоном, как будто речь шла
о самом обычном деле. Когда он кончил,
в комнате воцарилось молчание. Офицеры обдумывали услышанное. Затем посыпались вопросы:
— Вещи
с собой брать?
— Нет, вы
к вечеру вернетесь.
— Как быть
с офицерами, которые
не поверят приказу
и решат бежать в горы?
— Вы командир полка.
Вы меня поняли?
Спокойствие Доманова являло собой разительный контраст
с волнением, охватившим старших офицеров. Они отправились отдавать приказы по своим полкам, горячо обсуждая со всеми, кто встречался им по пути, что бы это могло значить{49}. Они терялись
в догадках, но несмотря на абсурдность ситуации — вопреки поговорке
о горе
и о Магомете — от горы требовали, чтобы она пришла
к Магомету, — большинство склонялось
к тому, что конференция
не выдуманная и, наверное, там объявят
о положительном решении насчет их будущего устройства. Некоторые полагали, что им предложат поселиться в какой-нибудь малозаселенной английской колонии{50}.
По словам одного донского казака,
не поверившего рассказам
о конференции
и бежавшего
в горы, большинство из тех,
с кем он говорил
в тот день
в лагере, считали, что
с ними ведут честную игру{51}.
В пеггецком лагере у Ольги Ротовой начался ежедневный урок английского
в кадетском корпусе, когда ее вызвал старый генерал.
Он хотел знать,
в чем дело. Может быть, Ольге, которая работает переводчицей, что-нибудь известно?
Но она ничего
не знала
и после бесплодного обсуждения приказа ушла на урок, перекрестив генерала по его просьбе{52}.
И все же большинство считало, что, каковы бы ни были цели этой конференции, вечером офицеры вернутся
в лагерь. Ведь подозрения вызывали лишь внезапность приказа
и явное отсутствие логики
в том, что сотни офицеров везут на встречу
с одним фельдмаршалом.
Но логика вступала
в конфликт
с высоким мнением казаков, особенно тех, кто помнил англичан еще по их участию
в гражданской войне, об англичанах. Майор Дэвис дал Бутлерову честное слово, что офицеры вернутся
в Лиенц вечером, то же самое обещали
и другие офицеры, когда казаки задавали им сходные вопросы. Один лейтенант даже поклялся «честью британского офицера».
А когда
к Ольге Ротовой пришли заплаканные жены офицеров
и попросили ее выяснить, что происходит, знакомый лейтенант Аргильского полка посоветовал ей успокоить их: «Они все вернутся вечером. Офицеры едут на совещание,
и плакать тут совершенно
не о чем!»{53}
Помимо веры
в честность англичан, на многих казаков произвело впечатление то спокойствие,
с которым принял приказ генерал Доманов. События двух последних дней
не встревожили атамана.
Он верил, что приказ
о разоружении вызван необходимостью навести порядок среди кавказцев, которые недавно снова учинили какие-то безобразия. Что до конференции, то у него были свои причины верить англичанам
и считать, что те наконец собираются представить казакам постоянное убежище.
И он,
и генерал Краснов скорее всего связывали эту конференцию
с последним письмом Краснова фельдмаршалу Александеру.
О письме знали всего несколько человек, так как непосредственным поводом
к нему послужил резкий ответ генерала Арбетнота на вопрос об изъятии лошадей,
и казацкие командиры понимали, что, если казаки узнают
о том, что генерал назвал их «пленными», это может всколыхнуть весь лагерь{54}.
Сообщение
о конференции чрезвычайно встревожило жену Краснова Лидию Федоровну, но Петр Николаевич был спокоен
и уверен
в себе. Обняв жену на прощанье, он уговаривал ее не волноваться. Пообещав вернуться
не позднее восьми часов, он, опираясь на палку, спустился
к поджидавшей его машине.
Он нисколько
не сомневался, что стоит ему встретиться
с Александером —
и все сложности будут разрешены. Фельдмаршал — человек чести,
и кто лучше объяснит ему положение казаков, чем старый атаман, солдат
и писатель. Лидии Федоровне оставалось только ждать
и молиться. Время шло, настал вечер.
С каждым часом ее волнение росло. Вот пробило семь, восемь… Конечно, Петр Николаевич большой умница, он гораздо лучше разбирается
в политике, чем она, но он обещал быть дома
к восьми,
и за 45 лет их супружества
не было случая, чтобы он
не сдержал слова…{55}
Пока Доманов, Краснов
и другие старшие офицеры штаба
в Лиенце{56} садились
в свои машины, направляясь на конференцию, прочие офицеры собрались, следуя инструкциям, на площади перед бараками
в Пеггеце.
Их было 1475 человек (около 50 остались дежурными при полках){57},
и они являли собой необычайно живописное зрелище.
На встречу
с фельдмаршалом они решили явиться
в полном блеске; все надели праздничную форму, отглаженную
и приведенную
в порядок женами, построились
в три колонны по названиям полков, красовавшимся на нашивках на плечах — «Дон», «Кубань», «Терек».
Во главе каждой колонны выступал атаман. Все надели свои награды; у многих на груди красовались царские ордена. Одного очевидца особенно поразил знаменосец терских казаков, высокий человек благородного вида
с широкой белой бородой, развевающейся на ветру. Гордо глядя прямо перед собой, он высоко вздымал трехцветное знамя Российской империи{58}.
В тот ясный майский полдень на площади перед бараками
в Пеггеце собрался поистине цвет казачества. Вокруг толпились семьи, многие женщины громко рыдали.
По сигналу майора Дэвиса колонны вышли за ворота, где их поджидали шестьдесят трехтонок. Разбившись на группы, офицеры сели
в грузовики. Все это происходило
в полном молчании, которое вдруг нарушили крики маленькой девочки. Она вырвалась из рук матери
и с плачем бросилась
к грузовику, куда залезал ее отец. Наверное, малышка решила, что он уезжает навсегда
и она больше его не увидит{59}.
Длинная колонна грузовиков двинулась по пыльной дороге на восток.
По обеим сторонам тянулись палатки
и вагончики, возле которых стояли казаки
и их жены, следя за тем, как увозят их командиров. Вскоре казацкий лагерь остался позади, колонна остановилась на опушке леса, где уже стояло несколько машин
с казачьими генералами, но Доманова среди них не было. Опушка была окружена английскими войсками,
и по приказу
в каждый грузовик село по несколько английских солдат
с автоматами. Как только колонна, разделенная теперь на три группы, снова двинулась
в путь,
к ней пристроились выехавшие из леса бронемашины
и вооруженные мотоциклисты. Некоторых казаков, сомневавшихся
в реальности конференции, встревожил такой усиленный эскорт; другие же заметили, что, наверное, это просто мера предосторожности от нападения партизан. Среди сомневавшихся был кубанский казак Александр Шпаренго.
В то утро он долго спорил со своими товарищами, так что его даже упрекнули
в излишнем скептицизме. Правда, Шпаренго поддержал один офицер, филорофски заметивший:
— Да, англичанам верить нельзя. Шпаренго удивленно взглянул на него:
— Значит, ты не веришь? Так почему же ты едешь?
— А что, приказ Главного управления касается меня меньше тебя?
И все равно я им не верю. Вспомни,
с какой легкостью они вступили
в союз со Сталиным…
Пока грузовик ехал вдоль Дравы, Шпаренго
не оставляла эта мысль: можно ли верить англичанам? И
в самом деле, зачем им понадобилась эта конференция?
Ну предположим, старшим офицерам хотят сообщить
о важном решении, но ведь они буквально оголили полки, вызвав на конференцию всех, вплоть до последнего младшего офицера. Странно и непонятно… правда, может, придется голосовать по какому-нибудь важному вопросу. Нет, это не очень-то правдоподобно.
Вдруг его охватило острое чувство опасности,
и он решил бежать.
Но как ? Будут ли солдаты стрелять
в него, если он выпрыгнет из грузовика?
Он решил, что вряд ли: если конференция настоящая, то солдаты
не могут убивать тех, кто откажется на ней присутствовать.
А если все это просто предлог, тогда — стреляя
в него, они рискуют выдать себя
с головой. Нет, опасность невелика.
Он огляделся вокруг: налево — станция Никольсдорф, они уже, наверное, подъезжают
к Обердраубургу. Решение созрело молниеносно. «Господа, вы как хотите, — крикнул он, —
а я дальше
не еду.
Я им
не верю».
И с этими словами выпрыгнул из грузовика.
«Сотник за бортом!» — закричал кто-то.
Но Шпаренго, скатившись по склону, уже вскочил на ноги
и скрылся
в лесу. Оглянувшись, он увидел длинную колонну; за грузовиками следовали бронемашины эскорта, мелькнули лица его товарищей, махавших ему на прощанье, но еще минута —
и машины скрылись из виду. Сняв форменный китель, сотник Шпаренго отправился по опустевшей дороге назад
в лагерь{60}.
Атаман Доманов
с переводчиком, следуя инструкциям майора Дэвиса, выехал из Лиенца на полчаса раньше главной колонны
и как раз
в это время подъехал
к штабу 36-й пехотной бригады
в километре от Обердраубурга. Атамана встретил командир бригады Джеффри Мессон.
— Я вынужден сообщить вам, сэр, — сказал он, делая паузы для перевода, — что мною получен приказ передать всю казачью дивизию советским властям.
Я сожалею, что вынужден сообщить вам об этом, но приказ
не оставляет мне другого выхода. Всего вам доброго.
Доманов
и Бутлеров молчали, пораженные этой новостью. Бледные,
с посеревшими лицами, они вернулись
к машине и
в сопровождении английского офицера-охранника двинулись на восток.{61}
Примечания
{1} В Имперском военном музее хранится целый ряд фотографий таких пленных (см.: NA 15317–15318, 7584, 16230–16231, 16437, 19205).
{2} Начиная с 1930-х годов казаки только
и ждали помощи извне (см.: Mikhail Koriakov. I'll Never Go Back — London, 1948, p. 168).
{3} См.: В. Науменко. Великое предательство: выдача казаков
в Лиенце
и других местах (1945–1947), т. 1. — Нью-Йорк, 1962, с. 63–64.
{4} Мы вынуждены ограничиться очень кратким описанием злоключений Казачего стана. Подробнее см. там же, с.19–110, 256–258; Josef Mackiewicz. Kontra. — Paris, 1957, pp. 81–91. Дополнительная информация была предоставлена мне Татьяной Николаевной Данилович, которая
с мужем присоединилась
к казакам
в Новогрудке, была
с ними
в Тольмеццо,
а затем
в Лиенце.
{5} Это краткое сообщение основано на рапортах командира кавказцев Султан-Гирея Клыча (см: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461)
и кавалерийского офицера, осетина Г. Тугаева (см: В. Науменко. Великое предательство: выдача казаков
в Лиенце
и других местах (1945–1947), т. 2. — Нью-Йорк, 1970, с 96–100) «Яшвили», история которого описана
в первой главе, состоял
в Грузинском комитете
в Берлине, когда
в феврале 1945 комитет эвакуировали
в северную Италию. Мне оказал также помощь Виталий Угречелидзе, грузин, временно находившийся
в то время
в Палуццо.
{6} Так сообщили Патрику Мартину-Смиту, работавшему тогда
в местном отделе ССО.
О преступлениях «казаков»
в Карнии см.: The Sunday Telegraph, 10.11.1974, письмо Ричарда Дарволла. Если такие бесчинства действительно устраивались немцами
с целью дискредитации русских, то это лишнее доказательство непричастности казаков
к этим происшествием: у них,
в отличие от кавказцев,
не было немецких командиров. Примерно
в то же время представители одной из народностей, входивших в «кавказские» формирования, совершили ряд страшных преступлений на юге Франции. (См. также кн.: Николай Краснов. Незабываемое. — Сан-Франциско, 1957, с. 18.) Поведение кавказцев особенно проигрывает на фоне рыцарского поведения
в СССР посланного туда итальянского корпуса маршала Джованни Мессе (см.: Peter J. Huxley-Blythe. The East Came West. — Cadwell, Idaho, 1964, pp. 37–42)
{7} Архив военного министерства Великобритании, 170/4988.
К сожалению,
в военных дневниках страницы
не нумеруются, лишь ставится дата.
{8} Мелкие грузинские князья получали княжеское звание по поголовью скота, который пасли их сыновья.
{9} См: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461; 5022; Архив министерства иностранных дел Великобритании, 371/47955. Примерно
в это время
в Удине появилась молодая грузинка, назвавшаяся секретарем грузинского освободительного движения. Связавшись
с местным отделением ССО, она умоляла союзников освободить Грузию от советского ига. Весь путь от Грузии она проделала на попутных машинах (эта информация получена мной от ныне покойного Эдуарда Рентона).
{10} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 114; т. 2, с. 21–22.
{11} См. там же, т. 2, с. 100. Эти немцы первыми попытались остановить массовый исход (см. там же, с. 171).
{12} См.: Josef Mackiewicz, указ. соч., pp. 121–123; В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 258.
{13} Маутен и Кёчах — две деревни, разделенные рекой Гайл; их можно считать одним населенным пунктом.
{14} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 115. Корреспондент «Таймс» был как будто
в то время
в этом районе (см. там же, т. 2, с. 23, 29–30). Н. Бетелл считает, что немцы приказали казакам остановиться, но
не смогли их заставить выполнить команду (см.: Nicholas Bethel). The Last Secret: Forcible Repatriation to Russia 1944–1947. — London, 1974. pp. 78–79).
{15} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 135.
О трудном пути из Тольмеццо
в Лиенцсм. там же, с. 112–119, 132–135, 258; т. 2, с. 21–22; Peter J. Huxley-Blythe, указ. соч., pp. 117–121; Josef Mackiewicz, указ. соч., pp. 125–133; T. Kubansky. A Memento for the Free World. — Paterson, New Jersey, 1960, pp. 39–41.
{16} См. также H. Краснов, указ. соч., с. 35.
{17} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 20–28; Н. Краснов, указ. соч., с. 19.
{18} Н. Бетелл считает, что встреча состоялась на железнодорожной станции (см.: Nicholas Bethell, указ. соч., p. 80).
На самом деле Мессон встретился
с домановским штабом
в значительно более комфортабельном месте — гостинице «Банхоф» (что по-немецки означает «вокзал»).
{19} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 20–28; Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{20} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 23.
К сожалению,
в архивах «Таймс» и «Дейли Мейл» нет упоминаний ни об интервью, ни
о журналистах, которые их проводили. Впрочем, возможно, что статья «Babel Round Trieste» («Вавилонская башня
в Триесте»), опубл. в The Times 15.5.1945, основана на этих интервью.
{21} Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
В Имперском военном музее хранится целый ряд фотографий казачьих поселений
в районе Лиенца, сделанных сержантом Леви (см.: NA 24983–24987),
а также короткометражный фильм, снятый
10 мая (см. там же, А 924/12).
{22} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461.
{23} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 139, 142, 170. Список Казачьего стана был составлен
в Гомоне за семь месяцев до описываемых событий,
8 сентября 1944 года (см. там же, т. 2, с. 95–96). Судя по тому, что
27 мая срочно потребовалось составлять новые списки — офицеров, штаб Доманова
не располагал точными цифрами (см. там же, т. 1, с. 211–212).
{24} 24. См. там же, с. 101.
26 мая Баффский полк провел перепись кавказцев (см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4993).
По сообщению подполковника Малколма, у казаков перепись не проводилась. Это подтверждается тем фактом, что казаки только
27 мая составили список офицеров (см.: В. Нау-менко, указ. соч., т. 1, с. 212).
{25} Н. Бетелл ошибается, полагая, что Мессон приказал казакам проследовать
в район западнее Лиенца (см. Nicholas Bethell, указ. соч., p. 81). Как следует из приказа Мессона от
7 мая, передовые части казаков уже были там (см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461).
{26} См. там же, 170/4993.,
{27} См: H. N. H. Williamson. Farewell to the Don. — London, 1970, p. 148; S. A. Malsagoff. An Island Hell: A Soviet Prison in the Far North. — London, 1926, p. 14; В. Науменко. Сборник материалов
о выдаче казаков
в Лиенце
и других местах в 1945 году. — Ораниенбург, 1956, XIII, с. 10.
{28} Эту информацию любезно предоставил мне князь Азамат Гирей.
{29} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4388; 4988.
{30} Там же, 170/4989.
{31} В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 140.
{32} См.: Peter Kenez. Civil War in South Russia, 1918. — Berkeley, 1971, pp. 271-272.
О вербовке
в Германии русских военнопленных см.: John Silverlight. The Victors' Dilemma. — London, 1970, p. 321.
{33} О генерале Краснове см.: Peter J. Huxley-Blythe, указ. соч., pp. 45–53; Peter Kenez, указ. соч., pp. 46, 140–149, 269–271; John Silverlight, указ. соч. p. 275.
{34} Архив военного министерства Великобритании, 170/4396.
{35} См. там же, 170/4461, 4988; Josef Mackiewicz, указ. соч., pp. 148–149.
{36} H. N. H. Williamson, указ. соч., pp. 68–69, 105–106,
а также pp. 20–21, 107; Peter Kenez, указ. соч., pp. 181–183.
{37} См.: Sven Steenberg. Wlassow: Verräter oder Patriot? — Köln, 1968. S. 28.
{38} К счастью, эта женщина
не была репатриирована.
По словам майора Дэвиса, он через несколько месяцев после передачи казаков советским властям 1 и
2 июня видел ее
в Пеггеце.
{39} См: В. Науменко, указ. соч., т. 2, с. 48–49; Josef Mackiewicz, указ соч, р 146.
{40} См.: Josef Mackiewicz, указ. соч., p. 144: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 140.
{41} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4988.
{42} Peter J. Huxley-Blythe, указ. соч., с. 147; В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 140.
{43} 43. См.: Josef Mackiewicz, указ. соч., p. 147; В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 140; т. 2, с. 37.
{44} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4993, 4241.
{45} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 122.
В свете событий последующего дня эта версия кажется вполне вероятной (см. там же, с. 140). Доманов считал, что действия англичан вызваны бесчинствами кавказцев (см.: Н. Краснов, указ. соч., с. 23–24).
В любом случае оружия было явно недостаточно (см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4241, 4988).
{46} См. там же, 170/4396.
В то же самое время всем войскам
в долине Драны был отдан приказ быть начеку, предупреждать любые попытки бегства
и сопротивления разоружению (см. там же).
{47} «Не подлежит сомнению, что офицеры обеих сторон делали все возможное для выполнения приказов
о разоружении» (Архив военного министерства Великобритании, 170/4461).
{48} Н. Краснов, указ. соч., с. 27–28.
{49} См.: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 141, 273–274.
{50} См. там же, с. 275. Сотник Александр Шпаренго думал, что казаков поселят «в Африке» (там же, с. 161).
{51} См. там же, с. 244–250.
{52} См. там же, с. 179–180.
{53} Там же, с. 153–154, 181.
{54} О вере Краснова
и Доманова
в англичан см. кн.: Н. Краснов, указ. соч., с. 23, 26–27.
{55} См: В. Науменко, указ. соч., т. 1, с. 158–159.
{56} См. там же, с 142
{57} См: Архив военного министерства Великобритании, 170/4461. Анализ статистических данных см.
в кн.: В. Науменко, указ соч., т. 1, с. 144–145.
{58} См.: В. Науменко, указ. соч., с. 150–152; т. 2, с. 196.
{59} См. там же, с. 149–150.
{60} См. там же, с. 159–165.
{61} Мне рассказал об этом генерал Джеффри Мессон.
О событиях
28 мая см. также: Josef Mackiewicz, указ. соч., pp. 152–158.
[версия для печати]
|
