Направляясь 8 мая в Кёчах присутствовать при сдаче в плен казаков генерала Доманова, бригадир Мессон наткнулся на арьергард процессии, больше напоминавшей кочевье народов, чем продвижение военного отряда. Тысячи человек, среди которых были женщины и дети, растянулись на 15–20 миль; они везли на телегах свои пожитки и разбивали биваки прямо у дороги. Встречались здесь и организованные группы конных, однако большинство было совершенно деморализовано после трудного перехода через перевал.

В это же время, километрах в десяти восточнее, офицеры и солдаты 6-ой бронетанковой дивизии наблюдали зрелище не менее живописное, хотя и совсем иного плана. Около деревни Гриффен, между Фолкермарктом и Вольфсбергом, проходил последний парад 15-го казачьего кавалерийского корпуса. Впереди, во главе конного эскорта, ехал на коне командир, генерал Гельмут фон Паннвиц. Ветераны с саблями наголо, поблескивающими на солнце, смотрели прямо перед собой. Многие из них воевали еще в царской армии, и сейчас они гордо восседали в седлах, как когда-то на плацу перед императором. Потом, на белых конях, появились трубачи 1-й казачьей кавалерийской дивизии. Разом вскинув трубы, они заиграли марш. Тут же вперед, в парадном порядке, выступил 1-й Донской кавалерийский полк, который на полном скаку, эскадрон за эскадроном, продефилировал перед своим генералом. За ними следовал 2-й Сибирский кавалерийский полк — все в белых меховых шапках, с ружьями за спиной, с кривыми саблями и в традиционных черкесках. Почти все старшие офицеры корпуса были немцами из самых родовитых семейств Германии и Австрии. Вся эта залитая солнцем картина с заснеженными пиками на заднем плане воспринималась как последнее торжественное напоминание о своеобразной красе военного дела в домеханизированную эпоху. На такой высокой ноте завершили свой боевой путь последние армейские подразделения старой России. Британских офицеров — а многие из них и сами были кавалеристами — вид этой массы великолепных наездников, демонстрирующих безупречную выучку, тронул до глубины души{1}.

Однако при всей своей декоративности и живописности 15-й кавалерийский корпус представлял собой, в отличие от домановских казаков, настоящее военное формирование. Как уже говорилось, в начале 1943 года, под прикрытием отступающей немецкой армии, многие жители казацких степей ушли от наступающих советских войск на запад и обосновались в Новогрудке, образовав Казачий стан. Поселение было не чем иным, как центром для беженцев, при котором имелись отряды самообороны. Но немецкое командование, памятуя о военной славе казаков, решило сформировать регулярные казачьи части для боев с Красной армией. Такие отряды, рассеянные среди частей вермахта на востоке, уже доказали свою боеспособность, и в марте 1943 года генерал фон Клейст приказал всем казакам призывного возраста собраться в приднепровском городе Херсоне.

Тысячи казаков, жаждущих сражаться против большевиков, образовали три полка: два были набраны из кубанских казаков, один — из донских. Командиром корпуса был назначен генерал-майор Гельмут фон Паннвиц, начавший военную карьеру в Первую мировую войну лейтенантом кавалерии, а затем служивший в кавалерийском добровольческом корпусе на востоке. Уроженец Силезии, он свободно владел польским, но русского почти не знал, хотя со временем освоил его настолько, что вполне мог объясниться{2}. Все, кому довелось знать генерала фон Паннвица — будь то казаки, англичане или немцы, — сходились на том, что он был великолепный солдат и достойный человек.

Через месяц после мобилизации база дивизии была перемещена на Млаву, к северо-западу от Варшавы. Там фон Паннвиц приступил к обучению корпуса. Командирами в полки были поставлены немецкие кавалерийские офицеры, лично подобранные фон Паннвицом, опытные и компетентные, ценившие возможность служить в кавалерии. Сам фон Паннвиц всячески старался приноровиться к казакам. Он носил казачью форму, поощрял традиционные чины, форму и оружие. Церковные службы, служившиеся православными священниками, посещали все, а генерал (бывший, кстати, протестантом) являлся почетным членом общины. Понимая, что славная история казаков может способствовать поддержанию боевого духа в войсках, фон Паннвиц постоянно подчеркивал преемственную связь между своими частями и их предшественниками, на протяжении столетий верой и правдой служившими России и ее царям. Время от времени лагерь посещали легендарные герои гражданской войны — генералы Краснов, Шкуро, Науменко. Их визиты обставлялись с величайшей торжественностью: оркестр играл гимн «Боже, царя храни» и другие старые мелодии, пел казачий хор.

Вопреки всем надеждам, казакам фон Паннвица не пришлось воевать на Восточном фронте. В тот период у Гитлера как раз появились опасения, что русские добровольцы — народ ненадежный, могут перейти в Красную армию, и он распорядился использовать тысячи добровольцев, вызвавшихся воевать против коммунистов, в угольных шахтах. Этому крутому, губительному проекту высшее командование могло противопоставить лишь предложение о переводе всех добровольцев на запад, и 10 октября 1943 года Гитлер приказал перебросить с восточного театра военных действий все 600–800 тысяч русских, служивших в немецкой армии{3}.

Корпус фон Паннвица к тому времени был уже в Югославии — к вящему разочарованию солдат, которые хотели драться с большевиками. Но когда фон Паннвиц объяснил, что и здесь они тоже будут воевать против красных, казаки с жаром взялись за дело в горах Боснии и Герцеговины. Бесстрашные, виртуозные наездники, они пробирались в самые труднодоступные места и скоро стали грозой для отрядов Тито, привыкших иметь дело с неповоротливыми резервными частями вермахта. Казаки охраняли коммуникации, военные склады и населенные пункты, жители которых были лояльны по отношению к немцам; успешно вели в горах операции против партизан. Одним словом, казаки вполне освоились с жизнью в Югославии и примирились — по крайней мере, до поры до времени — с мыслью, что вместо своих собственных коммунистов им приходится иметь дело с югославскими.

В первое время после прибытия в страну, зимой 1943–44, в корпусе было много случаев нарушения дисциплины. Казаки не раз выступали в роли насильников, имелись случаи жестокого обращения с местным населением, многие перебежали к партизанам Тито. Твердо решив покончить с этим, генерал фон Паннвиц стал усиленно зазывать к себе эмигрантов, которые могли бы быть и переводчиками, и посредниками между немецкими офицерами и казаками. В их числе был Георгий Николаевич Дружакин, эмигрировавший с окончанием гражданской войны во Францию и живший в Париже. Пройдя недолгий инструктаж в Берлине, который в те дни подвергался сильным бомбежкам, он прибыл в штаб полковника Константина Вагнера, командира 1-й казачьей кавалерийской дивизии. Дружакин свободно владел французским, немецким и русским, и Вагнер надеялся с его помощью установить более тесный контакт с солдатами. Первым делом полковник попросил Дружакина выяснить причины недовольства казаков и доложить о результатах непосредственно ему, невзирая на лица.

Дружакин, служивший в 1918 году в армии генерала Краснова, быстро подружился с донскими казаками, своими земляками, и вскоре выяснил, что многие немецкие сержанты и унтер-офицеры грубы и считают казаков дикарями. Конечно, это лишь отчасти объяснялось невежеством неотесанных вояк — ведь им все уши прожужжали о превосходстве арийцев над низшей славянской расой!

У каждого казака была припасена история о грубости унтер-офицеров, и когда один солдат, плача, рассказал, как его столкнули с лестницы, Дружакин тут же отправился к Вагнеру. Полковник действовал решительно и твердо. Он заявил всем младшим офицерам, что если еще раз услышит подобные жалобы, они будут переведены на Восточный фронт. Казаков заверили, что грубость и жестокости прекратятся, а Дружакин, получивший чин майора, стал присутствовать на всех разбирательствах в военном суде. Прошло совсем немного времени, и в корпусе восстановилась нормальная обстановка; а вскоре прекратилось и дезертирство. Более того, началось обратное движение. Перебежчики возвращались в свои отряды и с честью несли службу.

Несмотря на трудное начало, корпус вскоре заслужил хорошую репутацию благодаря храбрости, мастерству и дисциплине солдат. Когда в 1944–45 годах границы рейха сократились, казаки стали участвовать в регулярных боях на передовой против югославских и болгарских дивизий. 25 декабря 1944 года, в Рождество по новому стилю, корпус впервые воевал с советскими частями: на реке Драве казаки выдержали бой со 133-й стрелковой дивизией, носящей, к вящему удовольствию казаков, имя Сталина. После жестокой схватки, которая часто переходила в рукопашную, 15-й корпус заставил врага отступить с большими потерями. Многие взятые в плен красноармейцы добровольно вступили в Казачий корпус{4}.

Этот бой можно назвать последней битвой гражданской войны. С наступлением нового года немецкий Юго-Восточный фронт быстро откатился к границам Австрии. В начале мая командующий фронтом генерал фон Лер объявил своим войскам о капитуляции немецкой армии. Две дивизии Казачьего корпуса перешли через Драву в Австрию около Лавамунда, причем замыкающие отряды, отступая, вели бои с болгарскими силами, наседавшими сзади{5}. Генералу фон Паннвицу оставалось лишь добиваться почетных условий сдачи в плен англичанам — единственной стороне, способной отнестись к ним справедливо и беспристрастно, как он полагал.

Пока казаки отступали в Австрию с востока, англичане с максимальной скоростью продвигались вверх с юга, чтобы до встречи с советской армией захватить как можно больше территорий. 9 мая командующий 8-й армией генерал Ричард Мак-Крири находился на итало-австрийской границе. С севера он постоянно получал сообщения о боях между казаками и югославскими партизанами. Стремясь восстановить порядок без кровопролития, генерал послал за офицером ССО, майором Чарлзом Вильерсом, который был давно связан с югославскими партизанами. Он только что отболел тифом — и все же пустился в трехсоткилометровый путь через горы в сопровождении сына Тито, которому недавно ампутировали руку. Англичане выслали самолет на розыски, и их благополучно доставили в Италию. Понимая, что этот человек сможет воздействовать на югославов, Мак-Крири приказал ему ехать к партизанам.

Укрепив на джипе кусок белого полотна, Вильерс двинулся на восток от Клагенфурта. Первыми, в чистом поле между Фолкермарктом и Вольфсбергом, ему попались казаки. Он осведомился у конных часовых насчет «господина генерала», и те послали его в деревенский дом, где был устроен временный штаб. Здесь вокруг стола сидели генерал и несколько старших офицеров. Чарлз Вильерс от имени генерала Мак-Крири потребовал их сдачи. Фон Паннвиц ответил, что готов сдаться на определенных условиях, и главное из них — обязательство англичан ни при каких обстоятельствах не передавать корпус большевикам. Майор Вильерс ответил, что ему даны точные инструкции не принимать никаких условий: Казачий корпус должен просто сдаться английской 8-й армии. Генерал, не видя иного выхода, согласился, и они договорились, что он приведет корпус в ближайшую английскую часть и казаки сдадут там оружие.

В странной обстановке проходила эта беседа. С улицы доносилось звяканье уздечек, лошади стучали копытами о мостовую. Мимо низких окошек гарцевали конные эскадроны, а в крестьянском доме немецкие и русские офицеры в меховых шапках спорили с бесстрастным англичанином. Беседа несколько оживилась, когда генерал фон Паннвиц вдруг вспомнил, что встречался с Чарлзом Вильерсом в имении Бисмарка в Восточной Пруссии. Генерал стал уговаривать англичанина отобедать у них, но Вильерс вежливо отказался и уехал, договорившись, что казаки на следующий день сдадутся англичанам.

Этот визит явно расстроил генерала фон Паннвица. Хотя майор Вильерс был истинным джентльменом, держался он официально и натянуто, а инструкции о том, что казаки не могут выдвигать никаких условий, внушали генералу смутные подозрения. Да и вообще — что англичанам известно о казаках? Решив выяснить ситуацию, генерал выслал для установления контакта с англичанами старшего офицера штаба, полковника фон Рентельна, бывшего офицера русской императорской гвардии, участника похода армии генерала Юденича на Петроград в 1919 году. В этой кампании он познакомился с майором Гарольдом Александером, командовавшим антибольшевистским балтийским ландсвером. С тех пор они поддерживали знакомство, изредка встречаясь в лондонском клубе. Фон Рентельн не сомневался, что, если бы ему удалось сейчас разыскать фельдмаршала Александера, он сумел бы объяснить англичанам специфическое положение казаков и предотвратить их выдачу Советам{6}. Полковник Эндрю Хорсбру-Портер из 27-го Лансерского полка, находившийся в те дни в Вольфсберге, вспоминает:

Однажды в штаб прибыла кавалькада во главе с высоким, импозантным господином аристократической наружности, который на прекрасном английском заявил, что сдается. С ним был казачий эскорт. Я сразу почувствовал расположение к этому старомодному космополитическому генералу. Он сказал, что, насколько ему известно, нашей армией командует Александер, и добавил: «Если бы я повидался с Алексом, все было бы в порядке», — или что-то вроде того.

Русского офицера увезли на штабной машине в штаб дивизии{7}. Но генерал фон Паннвиц не мог дожидаться исхода этой миссии. Наутро, 10 мая, он выехал к английским позициям и сразу за Фолкермарктом наткнулся на пост англичан. Его провели к майору Генри Говарду из 1-го Королевского пехотного корпуса. Говард был крайне заинтересован в скорейшей сдаче казаков; ему важно было поскорее сбыть их с рук. Югославские партизаны расставили посты, далеко продвинувшись на территорию Австрии, а майору было необходимо очистить дороги для наступления на Грац. Югославы требовали, чтобы казаки сдались им, но при этом не собирались приближаться к их позициям, пока у казаков было оружие: вот если бы англичане разоружили их, а уж затем передали югославам… Генри Говард понимал, что пока казаки остаются на своих позициях, его батальон не только не сможет продвигаться вперед, но еще того и гляди попадет в какую-нибудь бездарную трехстороннюю заварушку. Поэтому майор предложил фон Паннвицу привести корпус утром и отправил вместе с генералом капитана Джулиана Уотена. Они вместе отобедали, и за столом немецкий офицер говорил о том, как его заботит судьба лошадей. Все было очень по-джентльменски.

На другое утро казачьи части начали складывать оружие прямо в поле около Фолкермаркта. Генерал фон Паннвиц и Чарлз Вильерс бесстрастно наблюдали за этой процедурой. Сдав оружие, все полки двинулись на запад, к месту, указанному командованием английского корпуса{8}. Партизаны Тито, узнав о разоружении казаков, осмелели и начали обстреливать их издалека и красть лошадей. Как лаконично поведал майор Говард,

пришлось использовать транспортеры для охраны бросившихся бежать казаков и пригрозить отрядам Тито, что если они не перестанут вести себя, как дети, мы пустим в ход танки.

За Санкт-Вейтом Казачий корпус был разделен на две части, которым было приказано встать лагерем в разных местах. Генерал фон Паннвиц со штабом двинулись на север, к Альтхофену. С ним шли 3-й и 4-й Кубанские полки, 5-й Донской, 6-й Терский и 8-й (пеший) полк — все они, кроме 4-го Кубанского, относились ко 2-й дивизии. Основная часть 1-ой дивизии, в составе 1-го Донского и 2-го Сибирского полков, под командой полковника Вагнера двинулась на запад и встала лагерем в полях около Фельдкирхена. Весь этот район находился под контролем английской 6-й танковой дивизии». Куратором дивизии Вагнера был назначен полковник Джеймс Хиллс. Оба полковника прекрасно сработались, и англичанин часто наведывался в лагерь и в маленький замок на краю леса, где жил Вагнер. На Хиллса произвели большое впечатление дисциплина казаков и жизнерадостное настроение, царившее в лагере{12}.

Генерала фон Паннвица не оставляли мрачные раздумья о судьбе его солдат. На глазах у подчиненных он держался спокойно и уверенно. Полковнику Вагнеру он сказал, что, наверное, англичане отправят корпус на службу в Иран, но из его поступков в те дни и из рассказов англичан явствует, что ситуация казалась ему крайне тревожной. Миссия фон Рентельна провалилась; Александера ему повидать не удалось, и он вернулся в Альтхофен. Джереми Пембертон, служивший тогда при штабе 61-й бригады, входившей в состав 6-й танковой дивизии, вспоминает, как однажды вместе с фон Паннвицем и фон Рентельном инспектировал казачьи лагеря. Разговорившись, Пембертон и Рентельн обнаружили, что у них есть общий знакомый: граф Бенкендорф, сосед Пембертона по Саффолку. В этой дружеской беседе, которая велась по-французски, фон Рентельн ясно дал понять, что не питает никаких иллюзий насчет дальнейшей судьбы казаков{13}.

Фон Паннвиц частным порядком пытался спасти корпус от гибели. Эдуард Рентой, заместитель командира отдела ССО, в котором работал Чарлз Вильерс, присутствовал на совещании с генералом и его штабом в Клагенфурте. В запале стуча кулаком по столу, фон Паннвиц с жаром описывал боевые качества казаков и просил англичан взять корпус к себе на службу или передать его американцам. Рентой отправился звонить в штаб корпуса бригадному генералу Тоби Лоу, ныне лорду Олдингтону. Лоу подробно разъяснил, что они не вправе давать обещания такого рода и казакам придется сидеть в лагере до принятия решения. Так что, наверное, фон Паннвиц вернулся в Альтхофен с тяжелым сердцем. К тому же до него дошли весьма неприятные намеки, что немецким офицерам лучше всего улизнуть и тихонечко отсидеться в укромном месте{14}. Однако генерал не отказался от попыток связаться с английскими властями и объяснить им положение казаков. Несколько раз он просил майора Вильерса связать его с генералом Мак-Крири, посылал одного из своих штабных офицеров в штаб 5-го корпуса в Клагенфурте — все напрасно{15}.

Наверное, им постепенно овладевало отчаяние. Всего через несколько дней после того, как корпус расположился на новом месте, одно весьма авторитетное лицо намекнуло старшим офицерам корпуса, что их опасения не лишены оснований. Этим авторитетным лицом был командующий 6-й танковой дивизии генерал-майор Горацио Мюррей, чрезвычайно популярный и необычный офицер. Он терпеть не мог командиров, сводящих понятие служебного долга исключительно к передаче приказов вышестоящего начальства. «Зачем тогда вообще нужны генералы?» — сказал он как-то по этому поводу.

В середине мая Мюррей вызвал старших офицеров Казачьего корпуса в свой штаб в Клагенфурт и сообщил им по-немецки, что у него есть причины думать, что их могут отправить в СССР, а потому он советует им серьезно поразмыслить над ситуацией. Пока он не получил никаких инструкций, но — имеющий уши да слышит. Этим выразительным намеком он закрыл совещание. Фон Паннвиц и его офицеры, бледные и растерянные, тут же уехали к себе.

Мы можем лишь догадываться о чувствах фон Паннвица. С одной стороны, было бы безответственно сеять среди солдат панику и уныние. Всякие слухи такого рода наверняка подорвут дисциплину, к тому же ничего определенного генерал Мюррей не сказал. Казаки отчаянно цеплялись за надежду, что им удастся поразить воображение англичан отличной дисциплиной и хорошим поведением и это может сыграть свою роль при решении их судьбы. С другой стороны, если в лагерях начнется хаос и неразбериха, это послужит для англичан оправданием самых суровых мер.

Генерал Мюррей и его старшие офицеры относились к пленным с явной симпатией, так что имело полный смысл вести себя так, чтобы не потерять их расположения. Поэтому фон Паннвиц, вероятно, решил, что единственный разумный, хотя и недостаточный выход — сохранять корпус и продолжать взывать к властям. Имелось и еще одно соображение. За два года между фон Паннвицем и его казаками возникли прочные узы взаимной симпатии, генерал чувствовал, что отвечает за них. Пока корпус не найдет прибежища где-нибудь в свободном мире, долг командира — оставаться с солдатами и заботиться о них.

Но он отвечал также и за немецких офицеров, добровольно пришедших в корпус. Он понимал, что, несмотря на все его призывы, англичане могут все же передать корпус Советам. И если казаков все-таки еще можно счесть предателями, то уж к немецким офицерам это определение никак не относится. Более того, в Женевской конвенции четко оговорено, что пленные, взятые в плен после окончания военных действий, должны быть немедленно переданы своей стране. Однако фон Паннвиц не исключал, что англичане сочтут немецких офицеров, разбросанных по разным полкам, составной частью корпуса и выдадут их. Вероятно, именно такого рода соображения и привели генерала к решению заменить немцев казачьими офицерами и создать «чисто немецкий полк или батальон», который состоял бы из одних немцев. Он предложил это англичанам 25 мая. Тем временем казаки и сами стали требовать, чтобы немецких офицеров заменили казаками; в некоторых отрядах даже начались волнения. Мотивы этого требования нам неизвестны; может быть, сказалось напряжение последних недель, или же казаки посчитали, что англичане благосклоннее отнесутся к ним, если будут считать их русским антисоветским войском, «третьей силой», а не наемниками под немецким командованием, немецкими пособниками.

Но практический результат этих отчаянных планов был ничтожен и свелся к тому, что англичане получили разные списки казацкого и немецкого состава корпуса{16}. События, меж тем, не стояли на месте. Советские и английские офицеры встретились в Вольфсберге для уточнения планов по передаче всего Казачьего корпуса советским властям{17}. Дивизионные командиры получили последний приказ, оставалось лишь разработать отдельные детали операции. К концу мая корпус фон Паннвица находился на территории 5-го корпуса английской армии, под контролем трех разных групп: 6-й танковой дивизии, 46-й пехотной дивизии и 7-й танковой бригады{18}.

46-я пехотная дивизия, в ведении которой был генерал фон Паннвиц со штабом и основной состав корпуса, с 16 мая занималась передачей русских военнопленных и рабочих в Юденбурге{19}. Теперь же ей предстояло подготовиться к внезапной выдаче Казачьего корпуса. Необходимым условием подготовки было соблюдение строжайшей тайны. Как отмечается в документах военного министерства, «если бы казаки узнали о плане выдачи, это привело бы к массовым побегам и самоубийствам»{20}.

В приказе утверждалось — лживо или, во всяком случае, необоснованно, что многие немецкие офицеры Казачьего корпуса повинны в военных преступлениях, разыскиваются советскими властями и, соответственно, подлежат выдаче Советам{21}. 26 мая фон Паннвицу сообщили, что он отстранен от командования корпусом. Вместе со 144 немецкими и 690 казачьими офицерами он был объявлен арестованным. Правда, многие офицеры сумели бежать{22}. Самого фон Паннвица перевели из здания его штаба в Альтхофене севернее, в деревеньку Мюлен. Так начался его путь в Юденбург. Согласно казачьим источникам, английские офицеры предложили освободить фон Паннвица из-под стражи и. даже организовать ему побег. Но генерал отказался, заявив, что был с казаками в хорошие времена и не бросит их в плохие{23}. Это подтверждает и полковник Вагнер, которому удалось уцелеть. Он сообщил мне, что, получив предупреждение от англичан, немедленно позвонил фон Паннвицу и предложил ему бежать и присоединиться к югославским монархистам, четникам. Генерал ответил, что все его офицеры вольны поступать так, как считают нужным, он же не оставит казаков. Наверное, узы, связывавшие его с казаками, особенно укрепились после того, как 24 мая он был выбран походным атаманом — ни один иностранец не удостаивался до тех пор такой чести. На этой церемонии присутствовали старшие английские офицеры, но вряд ли они оценили ее значение{24}.

28 мая генерал фон Паннвиц с группой немецких офицеров был передан в Юденбурге НКВД{25}. Здесь, на небезызвестном металлургическом заводе, он встретился с казачьими генералами Красновым, Шкуро, Домановым. Вместе с ними он ехал до Бадена, потом их пути разошлись. Красновых отправили самолетом в Москву, фон Паннвиц остался в Австрии. Мы ничего не знаем о том, через что он прошел в застенках НКВД — на Лубянке и в других местах; известно лишь, что он был повешен в 1947 году вместе с Красновым и Шкуро{26}. Таким образом, английское правительство, по сути дела, обрекло на бессудную расправу и смерть немецких офицеров, взятых в плен английскими войсками и являвшихся военнопленными.

Основному составу корпуса предстояло повторить путь домановских казаков. Все приготовления были завершены к 25 мая{27}. Капитан Майкл Фрейер, в то время офицер разведки штаба 46-й дивизии, хорошо помнит, как тщательно разрабатывались планы операции. Было собрано большое число трехтонок, в каждой — по шоферу с напарником и по два охранника. Дорога, по которой предполагалось везти пленных, была освобождена, по всему маршруту расставили войска. Солдаты и оборудование набирались в пяти артиллерийских полках. Как и в случае с Домановым, англичане и здесь применили обманный маневр, сказали казакам, что их переводят в новые лагеря в Италии. Для казаков это была приятная новость, означавшая, что они отдаляются от советской зоны; и посадка в грузовики прошла без всяких осложнений.

Примерно километров пятнадцать грузовики шли на юг, и на душе у казаков становилось все веселее. С каждой минутой они все дальше удалялись от своих врагов. Но вдруг головная машина колонны развернулась и с бешеной скоростью помчалась на север. Один за другим пролетали грузовики мимо стоящих на шоссе групп вооруженных английских солдат. Паника охватила казаков. На шоссе дождем посыпались часы, кольца, фотоаппараты. Кое-кто выпрыгнул из грузовиков (при такой скорости это означало верную смерть). По прибытии колонны в Юденбург многие казаки, спрыгивая из грузовиков, старались перевернуться в воздухе, чтобы, ударившись головой о землю, сломать себе шею. Рапорт об этом был подан в штаб дивизии{28}.

46-я пехотная дивизия провела еще одну операцию — по возвращению отделившегося от корпуса полка казаков, не пожелавшего сдаваться англичанам. Это был 5-й Донской полк, единственный в корпусе, которым командовал русский — полковник Иван Кононов, первый советский офицер, добровольно перешедший со своим полком к немцам. Не слишком разборчивый в вопросах морали и дисциплины, Кононов был, можно сказать, духовным сыном Шкуро. В его штабе имелся личный палач, здоровенный парень с золотыми серьгами, наполовину грек. По первому знаку Кононова этот детина с готовностью всаживал 9 граммов свинца во всякого, кто имел несчастье не угодить его командиру. Однако при сдаче корпуса англичанам Кононова в полку не было: его послали в качестве офицера связи к генералу Власову для переговоров об объединении различных антисоветских русских войск, действовавших в составе немецкой армии или параллельно с ней. В результате полковник избежал общей участи: сначала он отправился в Мюнхен, в американскую оккупационную зону, а затем эмигрировал в Австралию{29}.

30 мая оставшихся солдат, не подозревавших о судьбе офицеров, вывезли в горы, в обнесенный проволокой лагерь в Брюкле. Полковник Деннис Уоррел, командир батальона, которому была поручена охрана лагеря, ясно помнит прибытие примерно тридцати «красивых парней». В ту ночь, при свете двух мощных прожекторов, казаки, охваченные радостными предчувствиями свободной жизни, пели и плясали до утра. У них был прекрасный оркестр, и английские охранники быстро подхватили и начали насвистывать заразительные казацкие мелодии. Наутро всех отправили на север, в лагере остался только оркестр — для увеселения отрядов, которым предстояло останавливаться в этом перевалочном пункте в ближайшие дни. От офицеров, сопровождавших конвои в Юденбург, полковник Уоррел слышал все те же рассказы об офицерах и солдатах, кончавших с собой по дороге или сразу по прибытии на место. В числе самоубийц был и командир бригады{32}.

В течение недели после 28 мая 46-я пехотная дивизия передала НКВД в Юденбурге 17 702 казака. Сюда входили также немецкие офицеры, 47 женщин, 5 детей и 7 священников (по меньшей мере один из них позже умер в Караганде){33}. Аналогичная операция была проведена севернее, в районе, занятом отдельной 7-й танковой бригадой. В рапортах нет упоминаний о каких-либо инцидентах. В этом районе казаки находились на попечении бригадира К.К. Купера. Их лагерь был прекрасно организован по принципу самоуправления, там имелись школа, больница, оркестр. Так же, как и прочие английские командиры, бригадир Купер получил приказ о передаче казаков Советам, и его подопечным сказали, что они переезжают в новый лагерь в Италии. Все было устроено так, чтобы казаки до самого последнего момента не догадались об обмане: их повезли на юг, а потом кружной дорогой свернули к Юденбургу. И лишь когда первые лучи солнца забрезжили над горами справа, пленные догадались, что их обманули, но было уже поздно: грузовики на полной скорости подъезжали к Юденбургу. Подавленные и потерянные, казаки покорно двинулись грустной чередой через мост.

Эта операция вызвала отвращение у многих солдат 7-ой танковой бригады — не только потому, что среди жертв были женщины и дети, но и потому, что этим английским солдатам еще раньше представилась редкая возможность узнать кое-что о природе коммунизма. Бригада воевала в Италии бок о бок со 2-м Польским корпусом, и солдаты наслушались от поляков таких основанных на личном опыте историй о жестокости и варварстве Красной армии, что не могли, подобно Сартру и О'Кейси, просто отмахнуться от них. А совсем недавно, когда бригада заняла район, где раньше стояли части Красной армии, солдаты смогли лично убедиться в варварстве своих союзников. Примеры вандализма попадались на каждом шагу: то, что оказалось невозможно разбить или поджечь, было загажено. Бесценные канделябры, подобранные в домах и замках, сбрасывались вниз и разбивались. Деревянные сиденья с унитазов были сняты: офицеры отправляли их на родину{34}.

Судя по всему, не все казаки были переданы в Юденбурге. Один офицер, вероятно из 15-го Казачьего кавалерийского корпуса, рассказывал соседу по нарам в воркутинском лагере, как он и его товарищи, вызвавшиеся воевать за союзников на Востоке, были доставлены на советскую территорию самолетом незадолго до начала выдач в Юденбурге{35}. Оснований сомневаться в правдивости этого рассказа у нас нет, но трудно понять, чем была вызвана столь необычная процедура репатриации. К тому же, в доступных нам английских документах никаких упоминаний о подобной операции не обнаружено.

Нам остается лишь описать выдачу казаков в районе, контролируемом 6-й танковой дивизией. Речь идет о части 1-й дивизии корпуса под командованием полковника Константина Вагнера.

Утром 26 мая генерал-майор Горацио Мюррей, командир 6-й танковой дивизии, провел совещание по определению процедуры выдачи казаков. Совещание состоялось в замке, где находилась штаб-квартира бригадира Клайва Ашера, которому были поручены казаки. Генерал Мюррей не раз намекал своим офицерам, что не слишком огорчится, если казакам удастся бежать. Подобно своему прославленному тезке, адмиралу Горацио Нельсону, генерал знал, когда именно уместно поднести подзорную трубу к слепому глазу. Но теперь им были получены четкие приказы, и он должен был проследить за их выполнением. Не скрывая своего отвращения, генерал объяснил офицерам план операции.

Офицеры 6-й танковой дивизии реагировали на сообщение генерала совсем не так покорно, как их коллеги в 78-й дивизии. У многих инструкции вызвали нескрываемый протест. Полковник Робин Роуз Прайс из 3-го Уэльского гвардейского полка стал открыто возражать генералу и уступил только после длительной и бурной дискуссии. Мюррей, при всем отвращении к полученному заданию, все же не собирался откровенно игнорировать приказ. Кроме того, он считал, что те казаки, которые хотели бежать, вполне могли это сделать после его намека немецким офицерам о предстоящей выдаче. После совещания офицеры отправились в лагерь, чтобы разработать детальный план операции: для ее успешного проведения была необходима самая тщательная подготовка. Только в 6 часов вечера полковник Роуз Прайс вернулся в штаб своего батальона в Розегге — чтобы отдать своим солдатам приказ «о выполнении самой неблагодарной задачи, какую только можно было придумать»{36}.

Он был не единственным офицером в дивизии, которому предстоящая операция внушала отвращение. Пока полковник Прайс мрачно отдавал приказания своим солдатам, бригадир Ашер скакал на коне в Штирниц, к полковнику Константину Вагнеру. Он сообщил Вагнеру, что завтра казаков переводят в Вейтенсфельд, в лагерь за проволокой, и осведомился, сколько времени может занять такой переход. Вагнер ответил, что идти придется весь день — с 5 утра до 8 вечера: дороги в горах узкие, 10 тысяч конных не могут двигаться по ним быстро. Ашер, кивнув, уехал, а через два часа прискакал назад — проверить, как идут приготовления. Вагнер доложил о проделанной работе и затем, глядя бригадиру прямо в глаза, спросил:

— Господин генерал, я так понимаю, что лагерь за проволокой — это только первый шаг. Вторым будет выдача Советам, третьим — Сибирь. Не так ли?

Бригадир Ашер уклонился от прямого ответа:

— Мы ведь оба солдаты, полковник?

— Разумеется, господин генерал.

— В таком случае вы сами понимаете, что мы вынуждены подчиняться нашему политическому руководству.

Вагнера навестил также симпатизировавший ему полковник Хиллс:

Я помню, как он спросил меня, передадут ли их Советам. Я мог ответить лишь одно: я не вправе говорить об этом, но, конечно, такой вариант не исключен. Но он и сам явно догадывался, к чему идет дело. Я подарил ему двух форелей, пойманных в тот день в Гурке, и уехал{37}.

И Вагнер решил бежать. Он был убежден, что немецкие офицеры все равно ничем не смогут помочь казакам в сибирских лагерях, да к тому же, наверняка, немцев и казаков пошлют в разные ИТЛ.

Старшим русским командиром в дивизии Вагнера был Владимир Островский. Вагнер все объяснил ему, рассказал о плане побега и посоветовал Островскому и другим казакам последовать его примеру. Затем, распрощавшись с Островским, он со своим денщиком-татарином двинулся в горы. Вспоминая читаные в детстве истории Карла Мая об индейцах, он пробирался через густые чащобы и по забитым камнями руслам горных рек. После долгого изнурительного пути они пробрались в спасительную Баварию, в американскую зону оккупации.

В ту ночь мучительные сомнения и страхи не давали заснуть многим немцам, казакам и англичанам. Офицером связи между полковником Вагнером и штабом полковника Хиллса был молодой немец, граф фон Штольберг. В ночь на 27 мая, вспоминает Хиллс,

он допоздна работал у себя в кабинете, когда адъютант объявил о приезде молодого Штольберга. Граф вошел в кабинет с седлом в руках и сказал: «Генерал, насколько я понимаю, нас завтра выдадут русским. Они перережут нам глотки, но я хочу перед смертью подарить вам это седло: я ведь знаю, как вы любите лошадей». И с этими словами он ушел.

Позже Хиллс, к немалой своей радости, узнал, что Штольбергу удалось бежать{38}.

Среди рядовых казаков, ничего не подозревавших о своей судьбе, по-прежнему царила полная безмятежность, установившаяся в лагерях после сдачи англичанам в начале месяца. Лейтенант Гарри Моф получил приказ со своим эскадроном явиться в казачий лагерь и подготовить казаков к завтрашнему дню. В ту ночь никто в лагере не сомкнул глаз. Неведомо откуда появилась выпивка, и веселье длилось до утра. Вокруг подвыпившего Гарри Мофа с пением и гиканьем гарцевали казаки, и англичанину захотелось тоже попытать счастья на казачьем коне. То-то было смеху, когда норовистая лошадь сбросила неуклюжего кокни! Празднество кончилось на рассвете. Бледный, с раскалывающейся головой, Моф построил казаков в ряд, и они двинулись по дороге{39}.

Дорога усиленно охранялась, повсюду были расставлены отряды пехоты, транспортеры, патрульные машины. Один эскадрон был выслан в горы на розыски группы беглецов{40}. Местом назначения был большой, обнесенный проволокой лагерь в Вайтенсфельде, подготовленный к приему казаков Уэльским гвардейским полком. Поскольку все немецкие офицеры исчезли, майор Островский оказался старшим по званию и по прибытии в лагерь явился к полковнику Роузу Прайсу. Разговор велся на причудливой смеси французского и немецкого, иногда приходилось обращаться за помощью к стоявшему поблизости офицеру-хорвату, уроженцу Америки. Полковник объяснил, что офицерам предстоит занять маленький сектор, а солдаты, под охраной, разместятся в большом. Островский спросил, что будет с ними дальше. Полковник ответил, что не знает; но хорват быстро сказал на своем родном языке, который Островский понимал, что всех казаков выдадут Советам. Островский попросил разрешения передать указания полковника казакам, которые еще были в пути, и поехал в штабной машине вдоль рядов конных казаков, сообщая страшную новость офицерам и советуя им бежать вместе с солдатами. Следуя этому призыву, казаки — группами и поодиночке — спешили скрыться за деревьями. Но дорога охранялась так усиленно, а колонна продвинулась уже так далеко, что остановить весь полк было невозможно. Вернувшись в лагерь, Островский с тяжелым сердцем следил за тем, как плотная колонна спешившихся казаков рассеивалась по лагерю в Вайтенсфельде.

В ту ночь среди офицеров царило отчаяние. Все уже знали о завтрашней выдаче, хотя официально это никак не было подтверждено. Большинство офицеров не спали, хотя и не выходили из палаток, избегая пронзительно ярких прожекторов, направленных на лагерь. Когда зашла речь о побеге, все единодушно решили, что невозможно бросить рядовых казаков. В 6 часов утра появился английский сержант с дубинкой и приказал офицерам вставать, но они отказались подчиняться, пока им не сообщат об их судьбе. Сержант заявил, что ничего не знает, и привел майора, который тоже отговорился незнанием. Впрочем, майор Брюс Гофф нашел старшего офицера и, вернувшись к казакам, подтвердил их худшие опасения: они подлежат репатриации в СССР. (Такая откровенность вполне отвечала тактике генерала Мюррея, который наотрез отказался участвовать в обманном маневре, предпринятом другими английскими дивизиями.)

Слова майора Гоффа вызвали взрыв возмущения. Казачьи офицеры кричали, что они сдались в плен англичанам, а не большевикам, растолковывали ничего не понимавшему майору, что в СССР их наверняка убьют, предварительно подвергнув мучительным пыткам, что лучше немедленная смерть сейчас, здесь, от руки англичан, чем выдача Советам.

Пораженный этим неожиданным взрывом отчаяния, майор отправился к начальству за инструкциями и вернулся с группой старших офицеров во главе с полковником Роузом Прайсом. Островский узнал также полковника Джеймса Хиллса, сочувственно поглядывающего на него. За колючей проволокой уже стояла наготове колонна грузовиков. Полковник Прайс объяснил, что получил приказ вернуть всех казаков в СССР — и обязан этот приказ выполнить. Он тут же добавил, что маршал Сталин как будто пообещал амнистию всем, кто служил у немцев, и что самое разумное для казаков — это мирно согласиться на выдачу советским властям и воспользоваться амнистией.

Казачьи офицеры встретили это заявление криками недоверия. Многие из них жили в СССР и хорошо знали цену словам Сталина. Опять раздались требования немедленно расстрелять их на месте или, по меньшей мере, выдать каждому пистолет с одним патроном. Полковник, отрицательно покачав головой, предложил майору Островскому отдать приказ о посадке в грузовики, но майор категорически отказался и сказал своим офицерам, что не намерен выполнять приказы англичан и они вольны делать, что хотят.

Тогда полковник Прайс отдал новый приказ: пусть те, кто готов подчиниться, отойдут вправо; те же, кто берет на себя смелость не выполнять приказы начальства — встанут слева, и их немедленно расстреляют. Оказавшись перед таким выбором, казаки растерялись. Среди них находилась молодая женщина, вдова полкового врача. С ней случилась истерика. Судорожно вцепившись в свои пожитки, она залезла в ближайший грузовик и, рыдая, упала на пол. Большинство офицеров вместе с полковыми священниками тоже сели в грузовики, но человек 50, в том числе и Островский, остались. Есаул Буш подбежал к ним с криком: «Господа, поедем: лучше умереть от русской пули, чем от английской. Докажем большевикам, что казачьи офицеры умеют умирать!» Но его доводы не подействовали на офицеров, твердо решивших держаться до конца.

Тех, кто добровольно сел в грузовики, провезли примерно с километр, но потом машины остановились и стали ждать. Еще с полдюжины грузовиков стояли наготове. Однако группа Островского не собиралась сдаваться. Офицеры простились друг с другом, находившийся среди них священник благословил каждого. По его совету они сели на землю: «расстрельная команда» Уэльского гвардейского полка уже стояла перед ними, и отец Федор Власенко справедливо заметил, что в сидящих на земле людей проще попасть. Минута шла за минутой, многие прощались с жизнью. Как писал позже один из казаков,

автоматы направлены прямо на нас. Еще миг — и прощай, жизнь! Переживания, связанные с приближением насильственной смерти, для меня были не новы, т.к. еще в 1918 году ЧЕКА семь раз выводила меня на расстрел. Как будто бы подобное положение должно войти в привычку. На самом же деле было далеко не так: в каждом случае все повторялось с начала, каждый раз вся прошлая жизнь мгновенно пробегала перед глазами, каждый раз все окружающее отступало куда-то в сторону, делалось призрачным, как во сне.

Казаки были бледны, но держались решительно; на лице майора Островского играла презрительная усмешка, священник утешал свою семнадцатилетнюю дочь Женю.

Выждав еще немного, полковник Роуз Прайс понял, что казаков сломить не удалось. Он послал вестового сказать офицеру, командовавшему «расстрелом», чтобы солдаты опустили оружие, и снова повторил казакам приказ садиться в грузовики. Одновременно к проволочному ограждению подъехала бронированная машина и остановилась метрах в двадцати от казаков. Они не успели сообразить, что к чему, как из дула в башне машины хлестнула долгая струя жидкого пламени. Несколько секунд огонь пожирал участок пшеничного поля прямо перед машиной, во мгновение ока уничтожая все, способное гореть. Казаков опалило волной жара. Затем струя пламени иссякла, оставив черную полосу дымящейся выжженной земли. Казакам продемонстрировали действие самоходной огнеметной установки «Уосп» («Оса»). Первоначальный напор огнеметной струи был столь мощным, что она едва не задела двух уэльских гвардейцев из охраны. Эта жуткая картина повергла в ужас даже самых бесстрашных казаков, а у двух девушек, находившихся с ними, началась настоящая истерика. С ротмистром Поповым, русским эмигрантом из Югославии, случился нервный припадок, с ужасным криком упав на землю, он бился в конвульсиях. Его тут же оттащили в ближайший грузовик.

В этот момент полковник Прайс сказал казакам, что передумал: их не расстреляют, но свяжут — если необходимо, то и с применением силы, — и посадят в грузовики, хотят они того или нет. К казакам направилась группа солдат с дубинками, веревками и электрическими проводами в руках.

Такой поворот событий привел майора Островского буквально в бешенство. Англичане только что получили неопровержимое свидетельство того, что казаки предпочитают смерть отправке в Советскую Россию, — и все равно готовы их предать! Вскочив на ноги, он бросился к полковнику и вылил на него ушат ругательств на смеси всех доступных ему языков, обвиняя англичан в феноменальной наивности по части марксизма, в торгашеском подходе к жизни, в невыразимой гнусности иудиного греха, который они уже совершают, и в чисто британском лицемерии, когда рассуждения о демократии, чести и порядочности не мешают приносить молоху коммунизма человеческие жертвы. Переводчик-хорват, запинаясь, переводил все это Прайсу.

В самый разгар своей обвинительной речи Островский услышал, как один из казаков за его спиной закричал, что лучше уж добровольно сесть в грузовики, чем ехать связанными. В этом определенно был смысл: без веревок они смогут сбежать по дороге или, на худой конец, покончить с собой. Отдав полковнику честь, Островский неожиданно объявил, что они готовы подчиниться команде и сесть в грузовики, и, повернувшись к офицерам, отдал приказ о посадке, объяснив причины столь внезапной перемены. Казаки залезли в грузовики, а Островского куда-то повел майор Гофф. Куда именно — никто не знал, и некоторые решили, что командира повели на расстрел за оскорбление английского полковника. Впрочем, мысли их были заняты совсем другим: грузовики вот-вот отойдут, следующая остановка — после часа пути — пункт выдачи Советам.

Наверное, заплечных дел мастера из НКВД уже злорадно потирали руки в предвкушении их приезда. Казачий офицер по фамилии Сукало на ломаном немецком завел разговор с молодыми английскими охранниками в грузовике. Угостив их сигаретами, офицер коснулся темы о сталинском деспотизме. При упоминании имени генералиссимуса парни закричали: «Сталин — гут». Но когда Сукало возразил, что совсем наоборот — Сталин бандит, они снова заулыбались и закивали в знак согласия. Наконец Сукало прямо спросил солдат, как уйти от репатриации, на что те, без всяких колебаний, предложили побег: через несколько километров дорога круто пойдет в гору, машина замедлит ход — вот тогда и надо прыгнуть и прятаться под деревьями. Конечно, им придется стрелять по беглецам, но охранники пообещали, что будут целиться выше голов. Похоже, в 6-й танковой дивизии все — от старших офицеров до рядовых зеленых солдат — относились к поставленной перед ними задаче с одинаковым отвращением.

Колонна двинулась в путь. Сукало с замиранием сердца ждал подходящей минуты. Но, проехав километра два, машины вдруг остановились и с полчаса простояли на месте. Со своего места Сукало видел только следующий грузовик, на заднем фоне просматривались луга и проволока лагеря. Английские солдаты весело болтали — для них такая остановка ничего не значила, это в казацких сердцах всякая неожиданность порождала новые надежды и страхи. Накануне ночью они написали письмо протеста против выдачи — может быть, оно вдруг сработало? Или в дело вмешался фельдмаршал Александер со своей русской женой? А может, англичане просто ждут подкрепления, а тогда уж бежать и вовсе не удастся. Вдруг до них донеслись оживленные голоса.

Группа английских офицеров подошла к грузовику Сукало, и казак увидел улыбающееся лицо Островского, которого, как они считали, увели на расстрел.

Но на самом деле, когда Островский согласился подчиниться приказу англичан, ему позволили ехать в Юденбург на его штабной машине. В сопровождении шофера-казака, денщика и своего верного терьера по кличке Карл Иванович, Островский сел в «фольксваген». Поскольку никто из английских солдат не понимал по-русски, майор мог свободно общаться со своими спутниками. Они единодушно решили при первой возможности свернуть в пропасть или реку: лучше покончить с собой сразу, чем ждать мучительной смерти от руки большевиков. Шофер начал было заводить мотор, но сцепление не работало, даже помощь дюжих гвардейцев не могла заставить машину сдвинуться с места. Стоявшие поблизости майор Гофф и полковник Прайс приказали солдатам сесть в грузовики общей колонны. Островского же майор Гофф взял в свой джип.

Машина тронулась в путь. Островский, немного ободренный неожиданной задержкой, снова впал в уныние. Он думал о своей матери, живущей в Германии, и молился. Но тут вдруг за спиной послышался быстро приближавшийся треск мотоцикла. Майор Гофф приказал шоферу свернуть на обочину и подождать. Через секунду возле них остановился мотоцикл, с него спрыгнул английский солдат и, подбежав к джипу, что-то возбужденно сказал майору Гоффу. Тот внимательно выслушал, отдал приказ шоферу, и джип, сопровождаемый мотоциклистом, повернул назад. Островский ничего не понимал. Через несколько минут они снова были в лагере. У ворот стояла толпа возбужденно переговаривающихся англичан. Когда джип остановился под деревьями, английский офицер принес Островскому чай, печенье и сигареты, сказав, что нужно подкрепиться. В который раз за день Островский почувствовал, что настал его смертный час: наверное, сейчас его расстреляют. Тот же самый офицер, что нагнал их на мотоцикле, подойдя к нему с какими-то бумагами, попросил Островского подписать их. Казак решил, что это последняя формальность перед расстрелом, но английский офицер, улыбаясь, сказал ему:

— Вы спасены, вам нужно заполнить эту анкету.

Пораженный Островский тут же осведомился о судьбе своих друзей, сидящих в грузовиках. Среди англичан опять поднялся шум, наконец, после оживленного обсуждения, к Островскому обратился старший офицер:

— Вы и все ваши друзья, белые русские и выехавшие за пределы Советского Союза до 1938 года, не подлежите выдаче, а потому пойдемте перепишем всех ваших друзей.

Только теперь Островский понял, что спасен. Выйдя из джипа, он вместе с группой английских офицеров направился к шоссе, на котором стояли грузовики. Подойдя к заднему грузовику, Островский многозначительно сказал выглядывавшим оттуда офицерам:

— Господа, вы все приехали из России тогда же, когда и я.

Затем группа поочередно подошла к каждому из шести грузовиков. Везде задавались одни и те же вопросы и заполнялись одни и те же анкеты. Островский жестами и намеками давал понять офицерам, как именно им следует отвечать: все они эмигранты, бежавшие за границу задолго до войны, и потому не могут считаться предателями. Английский офицер, отвечавший за эту операцию и явно понимавший по-русски, посоветовал Островскому утихомириться, впрочем, одновременно намекнув, что вмешиваться не станет. Из-под брезента на втором грузовике выглядывал бледный несчастный бедняга Попов, не вынесший испытания огнеметом. Для него, бывшего царского офицера, служившего после революции во французском Иностранном легионе, это оказалось выше сил. Сошедшего с ума офицера отправили на санитарной машине в больницу.

Опрос казаков был чистой формальностью. Островский без всяких помех продолжал намекать своим коллегам, как им следует отвечать, а английские офицеры, задававшие вопросы, явно не желали вдаваться в суть дела. Майор Георгий Дружакин до сих пор дословно помнит всю процедуру. Английский офицер, подойдя к нему, осведомился, где Дружакин жил до войны. Услышав в ответ «во Франции», он задал по-французски несколько вопросов насчет расположения улиц в районе площади Италии, где жил Дружакин. Удовлетворившись ответами майора, англичанин спросил, откуда приехали остальные казаки.

— Они все старые эмигранты, вроде меня.

— А вот эти молодые ребята? Они-то ведь не могли родиться до революции.

Действительно, среди казачьих офицеров было немало молодых парней, бежавших из СССР, но Дружакин объяснил, что это дети эмигрантов, родившиеся в Югославии. По счастью, молодые люди за время пребывания в Югославии нахватались по сербскохорватски, так что сумели легко убедить офицера, проводившего опрос и с явной симпатией относившегося к казакам. В конце концов только трое — верно, по глупости — признали себя советскими гражданами, и их перевели в другой грузовик, где находились те, кто сел туда «добровольно».

Офицер, занимавшийся опросом, свистнул в свисток (Дружакин на всю жизнь запомнил этот звук), и мотор грузовика взревел. Казаки, оставшиеся в грузовиках, подняли крик: они тоже старые эмигранты, их тоже надо освободить. Но англичанин прокричал в ответ, что они добровольно сели в машины и должны ехать к месту назначения. Перед освобожденными офицерами на минуту мелькнули искаженные отчаянием лица товарищей, а затем машины скрылись за поворотом. Среди уехавших действительно было много старых эмигрантов. Путь их лежал в центр СМЕРШа в Граце, а оттуда — в лагеря смерти в Кемеровской области, около сибирского города Томска.

Группа из пятидесяти офицеров вернулась в лагерь в Вейтенсфельде, обуреваемая различными чувствами. Тут были и радость неожиданного спасения, пришедшего буквально в последнюю минуту, и печаль об увезенных товарищах, и страхи, что и для них, быть может, опасность еще не миновала. Но англичане твердо заверили их, что теперь выдача Советам им не грозит. В тот вечер Дружакин, сняв фуражку, обнаружил, что совершенно лыс: от волнения у него выпали волосы. На другой день их отвезли на юг, в лагерь, где, к своему немалому удивлению, они обнаружили несколько тысяч русских эмигрантов. Полковник Рогожин рассказал приехавшим о полученных от англичан заверениях в том, что никто из лагеря Клейн Санкт-Бейт не будет выдан Советам. Действительно, через некоторое время всех обитателей лагеря освободили, и они нашли приют на Западе{41}.

Между тем в Вейтенсфельде оставалось еще 4 тысячи казаков — рядовых и младших офицеров. Т.М.X. Ричарде, капеллан Уэльского гвардейского полка, живо помнит свой визит к казакам. Многие пожилые казаки поразили его своим достоинством и осанкой. Некоторые — вероятно, старые эмигранты, — говорили по-английски. На другой день их «без всяких инцидентов» посадили в грузовики и довезли до железнодорожной станции Гурк, где они пересели на поезд. 30 мая в три часа дня все, за исключением нескольких конюхов, оставленных для присмотра за лошадьми, отбыли в Юденбург{42}. До самого города пленных сопровождали английские танки. Майору Уорру из 27-го Ланкастерского полка на пропускном пункте в Юденбурге офицер Красной армии (или НКВД) сказал, что всех казачьих офицеров расстреляют, а рядовых, если они будут работать, даже будут кормить{43}.

Итоги операции 6-й танковой дивизии не слишком порадовали советских представителей. Все немецкие офицеры и множество казаков в результате намеков и предупреждений англичан бежали. Группу офицеров во главе с майором Островским вообще не выдали, а бригадир Ашер, в отличие от бригадира Мессона, наотрез отказался заниматься насильственной репатриацией женщин, и они были освобождены{44}. Обнаружив, что дневной улов намного ниже намеченной цифры, сотрудники НКВД в Юденбурге пришли в ярость и послали жалобу генералу Мюррею. В тот же вечер генерал созвал совещание по этому вопросу и приказал 1-му батальону Стрелкового корпуса прочесать местность в поисках бежавших казаков. Майор Говард возразил: у него под началом всего 700 человек, а работать придется в лесистых труднопроходимых горах!

— Сколько же вам нужно народу? — спросил генерал.

— Тысяч двадцать, — ответил майор, повергнув генерала в растерянность.

— Ну что ж, постарайтесь сделать все возможное, — буркнул он.

В конце концов люди майора Говарда нашли с десяток человек из нескольких тысяч сбежавших. Но ни Советы, ни генерал Мюррей не выразили по этому поводу никакого недовольства. Последний был даже вполне удовлетворен столь ничтожными результатами, а когда полковник Хиллс доложил бригадиру Ашеру о бежавших, тот «был очень доволен, что столько народу бежало», и сказал, что «не стоит на этот счет волноваться»{45}.

{1} Erich Kern. General von Pannwitz und seine Kosaken. — Oldendorf, 1971, S. 161. A. Petrovsky. Unvergessener Verrat! — München, 1961, SS. 145–146, 243–244.

{2} См.: Erich Kern, указ. соч., SS. 20–21. H. Бетелл ошибается, считая, что фон Паннвиц был родом из прибалтийских немцев и свободно говорил по-русски (см.: Nicholas Bethell. The Last Secret: Forcible Repatriation to Russia 1944–1947. — London, 1974, p. 77).

{3} Gerald Reitlinger. The House Built on Sand. — London, 1960, pp. 343–347.

{4} См.: Erich Kern, указ. соч., SS. 126–128. Об истории Казачьего корпуса см. также: Col. С. Wagner. Zur Geschichte des XV Kosaken-Kavallerie-Korps. — Deutsches Soldatenjahrbuch 1972, München, 1972, SS. 117–127.

{5} См.: Erich Kern, указ. соч., SS. 159–161.

{6} См.: Вячеслав Науменко. Великое предательство: выдача казаков в Лиенце и других местах (1945–1947), т. 2. — Нью-Йорк, 1970, с. 320. — Информация любезно предоставлена полковником Эндрю Хорсбру-Портером.

{7} The King's Royal Rifle Corps Chronicle, 1945, Winchester, 1946, p. 55; Архив военного министерства Великобритании, 170/5026. Фотографии сдачи оружия имеются в коллекции Имперского военного музея (25020–2). См. там же фильм А 927/2.

{8} См. фото из Имперского военного музея (25019).

{9} По сообщению Гарри Мофа.

{10} О диспозиции сдавшегося в плен 15-го кавалерийского корпуса см.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4184; В. Науменко, указ. соч., с. 172–173, 321; A. Petrovsky, указ. соч., SS. 147, 225.

{11} Сообщение полковника Хиллса. Рассказ предшественников Хиллса в кн.: Peter Huxley-Blythe: The East Came West — Caldwell, Idaho, 1964, p. 97, неточен и, вероятно, основан на недоразумении.

{12} Сообщение Джереми Пембертона. Полковник фон Рентельн был передан НКВД в Юденбурге 28 мая, некоторое время пробыл в лагере в Сталинске, южнее Новосибирска, и, по слухам, умер в тюрьме (см.: В. Науменко, указ. соч., с. 325).

{13} Фельдмаршал Александер впоследствии утверждал, что его статус посланника не был нарушен, поскольку не гарантировал неприкосновенности (Sven Steenberg. Wlassow: Verräter oder Patriot? — Köln, 1968, S. 229).

{14} Информация получена от покойного Эдуарда Рентона.

{15} Информация получена от майора Артура Редли, офицера связи при штабе 8-й армии. Он познакомился с офицером фон Паннвица, майором Гиммигофеном, под Клагенфуртом.

{16} См.: Архив военного министерства Великобритании, 204/7211; В. Науменко, указ. соч., с. 146.

{17} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4241.

{18} Выдача состоялась 28 мая (см. там же сообщение бригадира Клайва Ашера, который подтверждает причину выдачи).

{19} См. там же, 170/4352.

{20} Там же, 170/7211.

{21} Там же, 170/4352.

{22} См. там же, 170/4352, 4241.

{23} См.: В. Науменко, указ. соч., с. 137–138, 141, 321.

{24} См. там же, с. 137, 145.

{25} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4241. Несколько немецких офицеров бежали именно в это время. Розыскной бюллетень 46-й дивизии см. там же, 170/4353.

{26} См. также: Николай Краснов. Незабываемое. — Сан-Франциско, 1957, с. 43, 64; Erich Kern, указ. соч., SS. 195–196. Рассказ казацкого автора о действиях фон Паннвица после его прибытия в Юденбург, по-видимому, плод авторского воображения (см.: В. Науменко, указ. соч., с. 138–142).

{27} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4352.

{28} Информация получена от М. Фрейера.

{29} См.: S. Steenberg, указ. соч., S. 217. Сообщение полковника Константина Вагнефа. По его мнению, написанная К. Черкасовым биография Кононова — ненадежный источник.

{30} См.: Архив военного министерства Великобритании, 204/7211.

{31} Рассказы казаков — участников событий об этом эпизоде см. в кн.: A. Petrovsky, указ. соч., SS. 102–104, 267–273; В. Науменко, указ. соч., с 175–177.

{32} Информация предоставлена полковником Денисом Уореллом. См. также: Архив военного министерства Великобритании, 170/5000; Laurence E. Stringer. The History of the 16th Battalion the Durham Light Infantry 1940–1946. — Graz, n. d., p 63–64.

{33} См.: A. Petrovsky, указ. соч., S. 103. Анализ всех статистических данных имеется в Архиве военного министерства Великобритании, 170/4353. В это же время было возвращено более 7 тысяч лошадей. Некоторое время после выдачи казаков лошади оставались на попечении казачьих конюхов. Генерал-майор сэр Джон Уинтертон вспоминает, что видел в это время табуны лошадей в советской зоне.

{34} Информация предоставлена генерал-майором К.К. Купером.

{35} Bernard Roeder. Katorga: An Aspect of Modem Slavery. — London, 1958, p. 21.

{36} Информация получена от генерала Горацио Мюррея и полковника Робина Роуза Прайса. См. также: Архив военного министерства Великобритании, 170/4337,4982,5026.

{37} Информация получена от бригадира Клайва Ашера, полковников Джеймса Хиллса и Константина Вагнера.

{38} По сообщению полковника Хиллса.

{39} Информация получена от Гарри Мофа.

{40} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4631, а также 170/4832.

{41} В основе рассказа об инциденте в Вейтенсфельде лежат опубликованные воспоминания казачьих офицеров: В. Островского, А. Сукало (см.: В. Науменко, указ. соч., с. 143–171) и А. Протопопова (см.: A. Petrovsky, указ. соч., SS. 73–78). Использованы, кроме того, свидетельства очевидцев: майора Георгия Дружакина, бригадира Клайва Ашера и полковников Джеймса Хиллса, Робина Роуза Прайса и Генри Говарда и его преподобия Т.М.X Ричардса. См. также: Архив военного министерства Великобритании, 170/5026. В Импорском военном музее хранится кинопленка с парадом уэльских гвардейцев в Клагенфурте 21 мая (А 933/2).

{42} Информация получена от его преподобия Т. М. X. Ричардса. По его словам, в то время было сделано множество фотографий. К сожалению, они, вероятно, либо утеряны, либо уничтожены. Как сообщил мне майор Д.Р.П. Льюис, адъютант полка, в полковых архивах фотографий не сохранилось.

{43} См.: Архив военного министерства Великобритании, 170/4629. Информация получена от полковника Эндрю Хорсбру-Портера.

{44} См.: В. Науменко, указ. соч., с. 152.

{45} Информация получена от генерала Горацио Мюррея, бригадира Клайва Ашера и полковников Джеймса Хиллса и Генри Говарда.