Глава третья: Духовно-религиозные предпосылки распространения идей коммунизма в России - Протоиерей Георгий Митрофанов. "Россия XX века -восток Ксеркса или восток Христа" - Библиотека - История России

Протоиерей Георгий Митрофанов

Россия XX века - "восток Ксеркса" или "Восток Христа"

Глава третья:

Духовно-религиозные предпосылки распространения идей коммунизма в России

Одной из основополагающих тем русской православной культуры практически с момента ее возникновения стала тема религиозно-философского осмысления русской истории, впервые обозначенная еще в "Слове о законе и благодати" св. митрополита Илариона.

Продолжая данную традицию в первой половине ХХ века и опираясь при этом на изучение православной богословской традиции и западноевропейской философии, представители русской религиозно-философской мысли должны были прежде всего поставить вопрос об определяющей роли в процессе распространения в России идей коммунизма духовно-религиозных предпосылок, порожденных особенностями исторического развития страны. При попытке ответить на этот вопрос, исходя из подчас весьма различных философско-исторических концепций, но опираясь на характерное для их творчества единство православного церковного мировоззрения, русские религиозные философы смогли сформулировать во многом созвучные выводы относительно присутствовавших в русской истории духовно-религиозных предпосылок распространения идей коммунизма.

Отмечая очевидный факт первоначального появления и распространения идей коммунизма {119} в Западной Европе и связывая эти процессы с особенностями духовно-религиозного развития европейских народов, представители русской религиозно-философской мысли в то же время подчеркивали существенное различие, имевшее место в истории взаимоотношений религиозной и общественной жизни в западноевропейских странах и России.

"Значение реформации и тесно с нею связанной католической реакции заключается в том, что при посредстве религии и церкви начала известной общественной морали и дисциплины глубоко проникли в народную душу, - подчеркивал П.Б. Струве. - Реформация означает секуляризацию христианской морали, ее превращение в дисциплину и методику ежедневной жизни, если угодно ее "обуржуазение". Я не говорю, что значение реформации и вообще религиозных движений нового времени исчерпывается этим. У них есть аспект глубоко религиозный, мистический, и эта мистическая стихия реформации иногда глубоко и органически сливается с аспектом государственно-воспитательным, практически-буржуазным. Если не ошибаюсь, лорд Розбери метко охарактеризовал Кромвеля как "практического мистика". В России не было реформации, и не произошло поэтому секуляризации христианской морали, того ее превращения в методику и дисциплину ежедневной жизни, которое совершилось на Западе. В России была религия и религиозность, но в ежедневную жизнь как дисциплинирующее начало религия не проникла. Это очевидный и едва ли не самый многозначительный факт русской истории" (1). {120}

Уточняя это слишком лаконичное, чтобы быть исчерпывающим высказывание П.Б. Струве о недостатке в русской общественной жизни религиозно-дисциплинирующих, религиозно-формирующих эту жизнь начал, Ф.А. Степун отмечал наличие во всей русской истории особого, идущего из глубины народного мирочувствия критического отношения к прикладному применению религиозной культуры, а порой и культуры вообще к нуждам повседневной жизни общества. Именно это отношение во многом определяло не только бытовой уклад русской жизни, но и глубинные духовно-религиозные тенденции русской цивилизации.

"Редкая сеть железных и шоссейных дорог, скупо разбросанные каменные города и усадьбы, бесконечные то топкие, то пыльные проселки, животрепещущие, горбатые мосты, которые надо объезжать вброд, бревенчатые под соломою избы, шелудивые, из необчищенных жердей плетни - все на авось проложенное, проезженное, протоптанное, кое-как, на глаз, из подручного материала сложенное и справленное! - писал Ф.А. Степун. - Во всем изумительное единство стиля, основанное на полном подчинении форм жизненного устроения бесформенности застраиваемой земли, но и варварское отсутствие всякого тяготения к культуре, но и чисто русское упорствование в своем исконном убожестве. Да убожестве! Быть может, это самое точное определение деревенской России. Но только надо, конечно, помнить до чего глубоко прочувствована в народном представлении убожества и юродства диалектическая связь между {121} исторгнутостью из мира и спасенностью в вечности, между видимой оставленностью Богом и таинственною укрытостью в нем, между варварским циничным отрицанием форм и законов нормальной жизни и мистическим отрицанием творчества как высшей нормы духовно напряженного жития: Так связаны в русской равнинности, в разливе деревенской России убожество заполняющих ее форм с божественностью охватывающих ее горизонтов. Так как принцип формы - основа всякой культуры, то вряд ли будет неверным предположить, что религиозность, которой исполнена бесформенность русской равнины, есть затаенная основа того почвенного противления культуре, того мистического нигилизма, в котором в революцию так внезапно погибли формы исторической России" (2).

Отмеченная выше особенность духовно-исторического развития России, определявшаяся некоторыми русскими религиозными мыслителями как тенденция параллельного существования в истории русского народа религиозной культуры и повседневной общественно-политической и хозяйственно-бытовой жизни, неизбежно должна была обусловить серьезные негативные процессы как в каждой из перечисленных сфер культурно-исторического бытия России, так и в русском национальном характере как таковом.

"Русское религиозное сознание постепенно уходило от жизни и из жизни, училось и учило терпеть и страдать, а не бороться и творить жизнь; все лучшие силы русского духа стали уходить на страдание и страдательность, на пассивность и бездейственную мечтательность, - отмечал {122} С.Л. Франк. - И параллельно этому вся действенная, жизненно-творческая энергия национальной воли становилась духовно непросветленной, нравственно необузданной, превращалось в темное буйство злых страстей и бесплодно-отрицательного рассудочного умствования. Русский религиозный дух уже давно перестал нравственно укреплять народ в его будничной трудовой жизни, пропитывать нравственными силами земные экономические и правовые его отношения. И потому здоровый в основе реалистический инстинкт народа оторвался от духовного корня жизни и стал находить удовлетворение в неверии, в чисто отрицательной освобожденности, т.е. разнузданности мысли и чувства. Все лучшее, благородное и духовно-глубокое становилось мечтательно-бессильным, а все сильное и практически-действенное - темным и злым" (3).

Причины отчужденности общественно-политической жизни в России от жизни духовно-религиозной многие русские религиозные философы были склонны объяснять не только особенностями русского национального менталитета и своеобразием исторического пути России, но и характерными чертами восприятия государства, общества и личности, сложившимися в Православной Церкви в течение всей ее многовековой исторической деятельности.

"Православное религиозное воспитание неблагоприятно для исторической жизни народов; оно мало научает общественному и культурному строительству, мало дисциплинирует личность, - отмечал Н.А. Бердяев. - Православие вечно {123} колеблется между максимализмом святости и минимализмом довольно низменной бытовой жизни. Русское православие создало ослепительные образы святости и воспитало в народе культ святости и святых. Но очень мало сделало для развития в русском человеке честности и ответственности, для религиозного укрепления в нем энергии, необходимой для творчества истории и культуры. В русской религиозности всегда преобладали черты восточной пассивности. В этом типе религиозности всегда было слабо выражено начало личности. Личность расплывалась и тонула в природном коллективизме, который принимали за духовную соборность" (4).

Оборотной стороной столь своеобразного духовно-религиозного развития русского народа, основанного на роковом соединении "азиатски женственной" национальной ментальности и характерных для исторического православия теоретического общественного "докетизма" и практического политического сервилизма, являлись распространенные в русском народе двоеверие в религиозной мысли и двоедушие в исторической жизни. Многократно отмечавшееся как русским православным духовенством, так и русскими учеными исследователями религиозное двоеверие представляло собой причудливо сложившееся в народной душе сочетание смутно понимаемых вероучительных истин православного катехизиса с яркими языческими рудиментами народного быта и будоражащими мистическими псевдооткровениями народного сектантства. Катастрофически проявившее себя в ХХ веке историческое двоедушие {124} заключалось в многолетнем сосуществовании вычитанных из житий святых и услышанных в церковных проповедях горних идеалов церковной святости и непросвещенно языческих в своем утилитарном содержании дольних верований стадно-коллективистских обычаев.

"В русском народе есть очень своеобразная мистическая стихия, стихия хлыстовская, уходящая в глубину языческих корней народной жизни, - писал Н.А. Бердяев. - Русское хлыстовство в конце концов связано с неверным, болезненным взаимоотношением мужественного и женского начала в русской народной душе и русском народном характере: Это хлыстовство одинаково может быть и черным, и красным, хлыстовским героем одинаково может быть и Григорий Распутин, и Ленин: У более мужественных народов запада, получивших католическое и протестантское религиозное воспитание, более резко очерчены все границы, более отделено добро от зла, Бог от диавола, чем в русской безбрежности. Мир католический соблазнялся диаволом, как злом, но этот резко оформленный, кристаллизованный и познавший свои границы мир нелегко соблазняется антихристом - злом, принявшим обличье добра. Сатанизм, диаволизм был всегда специальностью мира католического, романского; антихрист же есть специальность мира православного, славянского, с его безбрежностью и безгранностью. Диаволом не соблазнить русскую душу, антихристом же легко можно ее соблазнить. Диавол предполагает различие, антихрист же основывается на смешении и подмене" (5). {125}

Подчеркнутая Н.А. Бердяевым особенность религиозности русского народа, заключавшаяся в сочетании обостренной боязни "очевидного и жуткого" диавола с потаенным доверием к "лукавому и добренькому" антихристу, во многом обнаруживала одну из важнейших духовно-исторических предпосылок безусловной популярности коммунистического утопизма в народном сознании. Действительно, не имевший значительного опыта приложения религиозно-культурных ценностей православной веры к казавшейся безусловно профанной и даже проклятой общественно-политической жизни русский народ в то же время проявлял очевидную готовность обоготворять лишь слегка прикрытый атрибутами православного царства полуязыческий восточный деспотизм московских самодержцев.

Эти исторические особенности, сопровождавшие развитие русского народного сознания, могли сделать его более всего отзывчивым к характерному именно для коммунизма антихристову смешению временного зла революционного насилия с вечным добром утверждаемого им рабоче-крестьянского "царства Божия на земле". Именно коммунизм, лукаво закамуфлировавший идеей интернационального рая для всех свои демонические духовные истоки и сумевший превзойти в ХХ веке в антихристовом лицедействе открыто декларировавший свои языческие истоки диаволизм фашизма, должен был стать наибольшим духовно-религиозным соблазном для русского народа, чаявшего в своем православном бытовом благочестии обрести то ли полуязыческий, то ли полугностический "град Китеж". {126}

"Антихристов соблазн, - подчеркивал Н.А. Бердяев, - основан на том, что последнее зло является в обличье добра, что этого последнего зла нельзя разрешить по внешности, что злая сила действует во имя благо человечества, во имя высоких, справедливых, прекрасных целей, во имя равенства и братства, во имя всеобщего счастья и благополучия. На этом основана вся соблазнительная диалектика антихристова духа, раскрытая Достоевским. Дух этот принимает все эти искушения, отвергнутые Христом в пустыне: Дух этот принимает не только первое искушение хлебами, но и два других искушения, и на них хочет создать царство мира сего. Дух этот соглашается поклониться царству мира сего и броситься в бездну. Всемирный революционный социализм большевиков хочет превратить камни в хлеба, броситься в революционную бездну в надежде на революционное чудо и основать вековечное царство мира сего, подменяющее царство Божье. Эта религия социализма во всем противоположна религии Христа, которая учит, что не единым хлебом будет жив человек, но и словом Божьим, учит поклоняться единому Господу Богу, а не царству мира сего, и отвергает искушение чудом во имя свободы" (6).

Непросветленное подлинной православной культурой и усугублявшееся в начале ХХ века мировоззренческой секуляризацией религиозное двоеверие народных масс все же оставалось духовной доминантой народного сознания, отчасти сдерживавшей разрушительные стихии в душе русского народа, которые особенно деструктивно могли проявиться именно в общественно-политической {127} жизни страны, переживавшей в это время глубокие общественно-культурные метаморфозы.

Однако в сознании русской радикальной интеллигенции, прошедшей к этому времени гораздо более долгий путь мировоззренческой секуляризации, социализм как "облегченная" версия коммунистического утопизма уже давно утвердился в качестве основополагающей и при том во многом религиозно исповедуемой духовно-мировоззренческой парадигмы, привнесение содержания которой в народные массы стало смыслом общественно-политического миссионерства революционной интеллигенции.

"Нас погубили не просто низкие, земные, эгоистические страсти народных масс, - написал впоследствии С.Л. Франк, - ибо эти страсти присущи при всяких условиях большинству людей и все же сдерживаются противодействием сил религиозного, морального и культурно-общественного порядка; нас погубило именно разнуздание этих страстей через прививку идейного яда социализма, искусственное накаление их до степени фанатической исступленности и одержимости и искусственная морально-правовая атмосфера, дававшая им свободу и безнаказанность" (7).

В чем же заключались духовно-религиозные предпосылки распространения идей коммунизма в сознании секуляризованной русской радикальной интеллигенции? Почему в сознании кичившихся своим научно обоснованным атеизмом вождей этой интеллигенции коммунизм оказался лишь наукообразным обличьем религиозно-изуверского утопического мировоззрения? {128}

Упоминавшиеся выше как основополагающие черты русской радикальной интеллигенции умозрительно-утопическая идейность и культурно-историческая беспочвенность в течение многих десятилетий создавали в среде интеллигенции такую духовную атмосферу, которая сделала возможной распространение в ней весьма своеобразной секуляризованной религиозности.

"Говоря простым языком, русская интеллигенция "идейна" и "беспочвенна", - писал Г.П. Федотов. - ...Идейность есть особый вид рационализма, этически окрашенный: Этот рационализм весьма далек от подлинной философской ratio. К чистому познанию он предъявляет поистине минимальные требования. Чаще всего он берет готовую систему "истин" и на ней строит идеал личного и общественного (политического) поведения. Если идейность замещает религию, то она берет от нее лишь догмат и святость: догмат, понимаемый рационалистически, святость - этически, с изгнанием всех иррациональных, мистических или жизненных основ религии. Догмат определяет характер поведения (святости), но сама святость сообщает системе "истин" характер догмата, освящая ее, придавая ей неприкосновенность и неподвижность. Такая система обыкновенно не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системой догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения. Святые неизбежно становятся мучениками. "Беспочвенность" уже вытекает из нашего понимания идейности, отмежевывая ее от других, органических {129} форм идеализма (или идеал-реализма). Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований. Конечно, отрыв этот может быть лишь более или менее полным. В пределе отрыв приводит к нигилизму, уже не совместимому ни с какой идейностью. В нигилизме отрыв становится срывом, который грозит каждому поколению русской интеллигенции - не одним шестядесятникам" (8).

При этом нередко действительно доходившая в своем мировоззрении до безусловного нигилизма русская радикальная интеллигенция столь же методологически непоследовательно, сколь и этически лукаво стремилась восполнить духовный вакуум нигилизма гипертрофированно переживавшимся и казуистически осмыслявшимся морализмом, в котором поколения интеллигенции видели высшую форму духовной жизни мыслящей личности.

"Нравственность, нравственные оценки и нравственные мотивы занимают в душе русского интеллигента совершенно исключительное место, - отмечал С.Л. Франк. - Если можно бы одним словом охарактеризовать умонастроения нашей интеллигенции, нужно было бы назвать его морализмом: Наша интеллигенция искала в мыслителях и их системах не истины научной, а пользы для жизни, оправдания или освящения какой-либо общественно-моральной тенденции: И если интеллигентское жизнепонимание чуждо и враждебно теоретическим и эстетическим мотивам, то еще сильнее оно отталкивает от себя {130} и изгоняет мотивы и ценности религиозного порядка... Тут обнаруживается внутренне неизбежное, метафизическое отталкивание двух миросозерцаний и мироощущений - исконная и непримиримая борьба между религиозным настроением, пытающимся сблизить человеческую жизнь со сверхчеловеческим и абсолютным началом, найти для нее вечную и универсальную опору, - и настроением нигилистическим, стремящимся увековечить и абсолютизировать одно лишь "человеческое, слишком человеческое"... Нигилистический морализм есть основная и глубочайшая черта духовной физиономии русского интеллигента: из отрицания объективных ценностей вытекает обожествление субъективных интересов ближнего ("народа"), отсюда следует признание, что высшая и единственная задача человека есть служение народу, а отсюда, в свою очередь, следует аскетическая ненависть ко всему, что препятствует или даже только не содействует осуществлению этой задачи" (9).

Русская радикальная интеллигенция была обречена пережить духовную эволюцию, в процессе которой ее умозрительно-утопическая идейность превратилась в абстрактный и бесчувственный к реальному человеку морализм, а ее культурно-историческая беспочвенность выродилась в религиозно-мировоззренческий нигилизм. Закономерным результатом этой эволюции явилось обращение радикальной интеллигенции к разрушавшему ее душу, но порой способному обеспечить ей политический успех имморализму, который обрекал русскую интеллигенцию на неистовое бого- и мироборчество атеизма. {131}

"Русские нередко делаются нигилистами из моральных побуждений, переживая свой нигилизм, как моральную и даже религиозную правду, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Они отрицают божественные ценности и духовные реальности, Бога, отечество, истину, красоту, низвергают все установившиеся качества во имя правды и справедливости уравнения и уравненного блага людей. Русский революционный нигилизм отвергает божественный миропорядок, не принимает иерархического строя космоса. Эта эгалитарно-нигилистическая страсть глубоко антикосмична, она восстает против иерархических ступеней бытия и жаждет равного небытия, равенства в ничто, в пустоте, в нищете, в оголении от всех форм культурного бытия, в пустой свободе от всех иерархических ценностей" (10).

Многократно отмечавшиеся русскими религиозными философами богоборчество и акосмизм социального утопизма, вообще, и коммунистического утопизма, в особенности, обусловили весьма своеобразное развитие атеистических представлений русской революционной интеллигенции, почти никогда не отделявшей эти представления от своих социально-утопических верований. Доминировавший в западноевропейском атеизме рационалистический скептицизм, который делал последовательный атеизм на Западе достоянием узкого круга интеллектуальной элиты, оказался вытесненным в атеизме русской интеллигенции окрашенной в моралистические тона богоборческой религиозностью. Именно эта идеологизированная религиозность придала русскому атеизму {132} характер своеобразного антитеизма и предопределила тем самым перспективу его широкого распространения во всегда стихийно религиозном массовом народном сознании.

Парадоксальным образом атеизм русской революционной интеллигенции изначально оказался более созвучным упоминавшимся выше архаичным, но в то же время гораздо лучше интеллигентского атеизма осознававшим свои религиозно-мировоззренческие истоки формам утопического сознания, которые восходили к мифологемам иудейской апокалиптики и эллинистического гностицизма.

"Русские : делаются атеистами, потому что не могут принять Творца, сотворившего злой, несовершенный, полный страдания мир, - отмечал Н.А. Бердяев. - Они сами хотят создать лучший мир, в котором не будет таких несправедливостей и страданий. В русском атеизме были мотивы, родственные Маркиону. Но Маркион думал, что Творец мира есть злой бог, русские же атеисты в иной умственный век думали, что Бога совсем нет, и, если бы он был, был бы злым Богом. Этот мотив был у Белинского. Бакунин производит впечатление богоборца с мотивацией, родственной маркионизму. В Ленине это находит свое завершение" (11).

Религиозная масштабность теоретических претензий и религиозная неистовость практических устремлений социального утопизма русской революционной интеллигенции неизбежно должны были повлиять на складывавшийся в ее среде духовно-мировоззренческий и социально-психологический тип личности революционного {133} интеллигента, придав ему характерные черты уже упоминавшейся выше секуляризованной религиозности и богоборческого исповедничества.

"Многократно указывалось (вслед за Достоевским), что в духовном облике русской интеллигенции имеются черты религиозности, иногда приближающиеся даже к христианской, - писал С.Н. Булгаков. - Свойства эти воспитывались, прежде всего, ее внешними историческими судьбами: с одной стороны - правительственными преследованиями, создававшими в ней самочувствие мученичества и исповедничества, с другой насильственной оторванностью от жизни, развившей мечтательность, иногда прекраснодушие, утопизм, вообще недостаточное чувство действительности: Атеизм есть вообще вера, в которую крещаются вступившие в лоно церкви интеллигентски-гуманистической, и не только из образованного класса, но и из народа: И как всякая общественная среда вырабатывает свои привычки, свои особые верования, так и традиционный атеизм русской интеллигенции сделался само собою разумеющеюся ее особенностью, о которой даже не говорят, как бы признаком хорошего тона: И вместе с тем приходится признать, что русский атеизм отнюдь не является сознательным отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца и воли, итогом личной жизни. Нет, он берется чаще всего на веру и сохраняет эти черты наивной религиозной веры, только наизнанку, и это не изменяется вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные формы" (12). {134}

Однако по своему реальному содержанию секуляризованная интеллигентская религиозность и сформировавшийся в контексте этой религиозности тип псевдоподвижника революционного благочестия, вдохновлявшиеся мифологемой бого- и мироборческого утопизма, должны были представлять собой диаметральную противоположность подлинной христианской религиозности и истинному церковному благочестию.

"В России образовался особенный культ революционной святости, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Культ этот имеет своих святых, свое священное предание, свои догматы: Революционная святость не есть настоящая святость, это - ложная святость, обманчивая видимость святости... никогда в революционной святости не происходило истинного преображения человеческой природы, второго духовного рождения, победы над внутренним злом и грехом; никогда в ней не ставилось и задачи преображения человеческой природы: Но человек, фантазированный ложной идеей, способен выносить внешние лишения, нужду и страдания, он может быть аскетом не потому, что силой своего духа преодолевает свою грешную и рабскую природу, а потому, что одержимость одной идеей и одной целью вытесняет для него все богатство и многообразие бытия и делает его естественно бедным. Это - безблагодатный аскетизм и безблагодатная бедность, нигилистический аскетизм и нигилистическая бедность. Традиционная революционная святость - безбожная святость. Это есть безбожная претензия достигнуть святости одним человеческим и во имя одного {135} человеческого. На пути этом калечится и падает образ человека, ибо образ человека - образ и подобие Божие" (13).

Рассматривая типологию революционо-интеллигентской псевдо- или, с точки зрения христианства, даже анти-святости, представители русской религиозно-философской традиции отмечали наличие в ней черт, способных не только отрицательно выразиться в личностях революционных лжеподвижников, но и разрушительно проявиться в пропагандистской деятельности и политической борьбе, к которым была устремлена русская революционная интеллигенция.

"Все, что касается религиозной культуры личности, ее выработки, дисциплины, неизбежно остается у интеллигенции в полной запущенности, - отмечал С.Н. Булгаков. - У нее отсутствуют те абсолютные нормы и ценности, которые для этой культуры необходимы и даются только в религии. И, прежде всего, отсутствуют понятие греха и чувство греха, настолько, что слово грех звучит для интеллигентского уха так же почти дико и чуждо как смирение" (14).

Многие годы остававшийся не узнанным русской революционной интеллигенцией в качестве ее самого глубокого и яркого художественного отображения Иван Карамазов своими этически провокативными, "философско-трактирными" рассуждениями дал основание Н.А. Бердяеву представить во многом исчерпывающую характеристику "сантиментально звериной" ментальности лжеподвижников будущей русской революции, сочетавшей умозрительную любовь к абстрактному {136} человеку с конкретной ненавистью к живому Богу, а значит и к сотворенному Богом человечеству.

"Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Но он ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях. В нигилистическом морализме русского человека нет нравственного характера, нет нравственной суровости перед лицом ужасов жизни, нет жертвоспособности и отречения от произвола. Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире. Невероятная притязательность характерна для этого душевного типа. Из истории, которую делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология русской революции. В ее основе лежит атеизм и неверие в бессмертие. Неверие в бессмертие порождает ложную чувствительность и сострадательность. Бесконечные декламации о страданиях народа, о зле государства и культуры, основанных на этих страданиях, вытекали из богоборческого источника" (15).

Ставший в истории русской революционной интеллигенции подлинным предтечей большевизма С.Г. Нечаев с его весьма символично названным сочинением "Катехизис революционера" {137} справедливо рассматривался Н.А. Бердяевым как наиболее последовательный "идеолог" отрицающего основополагающие христианские ценности революционного лжеподвижничества. Именно в замыслах С.Г. Нечаева организационно оформленное в подпольную, экстремистски действующую политическую партию это лжеподвижничество впервые стало обретать черты своеобразной антихристианской лжецерковной иерархии, которой со временем суждено было в полной мере воплотиться в зловещий образ тоталитарно подчинившей себе все стороны духовно-исторической жизни русского народа коммунистической партийной номенклатуры.

"Нечаев составил "Катехизис революционера", документ необычайно интересный и единственный в своем роде, - писал Н.А. Бердяев. - В этом документе нашли себе предельной выражение принципы безбожной революционной аскезы. Это правила, которыми должен руководствовать настоящий революционер, как бы наставление к его духовной жизни. Нечаевский "Катехизис революционера" до жуткости напоминает вывороченную православную аскетику, смешанную с иезуитизмом, это что-то вроде Исаака Сириянина и вместе с тем Игнатия Лойолы революционного социализма, предельная форма революционного аскетического мироотвержения, совершенной революционной отрешенности от мира. Нечаев был, конечно, совершенно искренний, верующий фанатик, дошедший до изуверства: Для нас особенно интересно, что Нечаев во многом предвосхищает тип большевистской организации партии, крайне централизованной и деспотической, в которой все идет {138} сверху. Нечаев хотел покрыть всю Россию такими маленькими революционными ячейками с железной дисциплиной, для которых все, все дозволено для осуществления революционной цели: Как рисует Нечаев тип революционера? "Революционер - обреченный человек. Он не имеет личных интересов, дел чувств, привязанностей, собственности, даже имени. Все в нем захвачено одним исключительным интересом, одной мыслью, одной страстью: революцией" (16).

Одним из наиболее значительных стимулов для развития секуляризованной социально-утопической религиозности русской революционной интеллигенции оказывалось характерное для многих ее представителей народопоклонничество, отождествлявшее идеал социального, а значит и духовного устройства общества с идеалом примитивно-архаичного мужицкого царства. Эта опрощенческая социально-утопическая химера не только лишала русскую интеллигенцию понимания реальных нужд русского народа, но и создавала у нее опасную иллюзию "предуготованности" путей осуществления коммунистической утопии в народной душе, которая веками чаяла воплотить эту утопию, хотя и связывала ее ошибочно с идеей "царства небесного".

"Интеллигент, уверовавший в народ, не знал души народной, - отмечал Н.А. Бердяев, - он не постигал ее в себе самом, в родной ему глубине, он поклонялся народу, как неведомому и чуждому, манящему своей далекостью. Истинная душа народа, душа нации, как мистического организма, неопределимая никакими социологическими {139} признаками... была заслонена народническим идолопоклонством и народническими иллюзиями. Само религиозное сознание было замутнено и засорено социально-классовой точкой зрения на народ: Для народнического сознания народ подменил Бога, служение народу, его благу и счастью подменило служение правде и истине. Во имя народа, как идола, готовы были пожертвовать величайшими ценностями и святынями, истребить всякую культуру, как основанную на неравенстве: Религия "народа" есть поистине религия небытия, религия темной, всепоглощающей и всепожирающей бездны" (17).

Характерной особенностью сознания русской революционной интеллигенции являлось присутствие в нем некоторых основополагающих идеологем русской культурно-исторической традиции, которые не только не были связаны своим происхождением с имевшим безусловно западнические истоки революционным социализмом, но даже долгое время исповедывались в России мировоззренческими оппонентами русской революционной интеллигенции.

"В русской историко-философской мысли есть традиция противопоставлять Россию остальному культурному миру, традиция особого исторического призвания России, ее особой "учительной" миссии, - писал П.Б. Струве. - Эта традиция имела свои различные выражения, в известном смысле прямо противоположные. С одной стороны, особое призвание России видели люди или умы величайшего религиозного выражения. Это призвание заключалось для них в том, что Россия, {140} русский народ как-то своим духовным бытием и творчеством напомнит миру и утвердит высшую правду христианства: Это построение и это настроение носит не только религиозно-отвлеченный, но и мистически конкретный характер. Это есть переживание, близкое к эсхатологическим чаяниям первохристиан. И рядом с этим та же самая формально мысль под совершенно другим знаком! Это идея воинствующего осуществления социализма, вера атеистическая, вера даже не в Царство Божие на земле, а в безбожное преодоление всего исторического, иррационально сложившегося и существующего на земле, и, в том числе и прежде всего, религии. Таким образом, рядом с апокалиптически-христианским мессианизмом перед нами выступает мессианизм, если можно так выразиться, атеистический, который раздул и обострил всю антирелигиозную традицию человечества, соединив ее с максимализмами во всех других областях - в области экономической, социальной и политической" (18).

Выше упомянутое религиозно окрашенное народопоклонничество было во многом заимствовано русской революционной интеллигенцией из предшествовавшей, присущей как славянофилам, так и сторонникам официальной идеологии "самодержавия, православия и народности" традиции осмысления духовно-исторического бытия русского народа. При чем изначально на эту традицию безусловно наложила свой опосредованный отпечаток "московско-третьи-римская" мифологема исторического русского православия, в которой национально-языческий элемент незаметно {141} подменял собой элемент вселенско-православный. Впрочем подобного рода подмена лишь способствовала утверждению в сознании всегда отчужденной от подлинно православного мировоззрения русской революционной интеллигенции народопоклоннического культа, утверждавшего веру в имманетно присущее народному коллективу обладание истиной в последней инстанции.

"Народничество всегда было в России какой-то лжесоборностью, лжецерковностью, - подчеркивал Н.А. Бердяев. - Сама христианская церковь, по природе своей вселенская, получила в России резко народнический отпечаток. Церковь определилась, как русская мужицкая церковь по преимуществу... В этом опасность крайней национализации церкви, переходящей в отождествление ее с народом. Но необходимо окончательно и бесповоротно установить, что народный коллективизм не есть церковная соборность и отличается от нее как земля от неба. Религиозное народничество возвращает нас от христианства к язычеству, к языческой стихийности и языческому натурализму" (19).

Обостривший в своем теоретическом толковании и сконцентрировавший в своем практическом применении все основные культурно бесплодные и исторически разрушительные тенденции русской революционной интеллигенции большевизм весьма органично воспринял в свою идеологему важнейшие лжерелигиозные установки революционного интеллигентского сознания. Предлагая себя в качестве политического движения, опиравшегося на открытия передовой марксистской науки, {142} которая уже многие годы вела непримиримую борьбу со всеми формами религии, большевизм в силу перечисленных выше особенностей духовно-религиозного развития русской революционной интеллигенции, должен был придать основополагающим постулатам марксизма обличье догматов человекобожеской интеллигентской религии.

Подобного рода религиозная псевдоморфоза оказывалась тем более естественной, что не смотря на свой антирелигиозный или, правильнее сказать, антихристианский мировоззренческий пафос, марксизм представлял собой, как отмечалось выше, далекую как от подлинной религии, так и настоящей науки разновидность древней мифологемы коммунистической утопии, которая всегда стремилась утвердить себя как новая мировая религия.

"Ленинизм есть не что иное, как последнее слово ткачевско-нечаевского движения, - отмечал Ф.А. Степун. - Ткачево-Нечаевщина же не что иное, как эмбриональный ленинизм: Никто не услышал в нечаевщине камертона будущей всероссийской революции, никто, кроме одного человека - Достоевского: он до конца раскрыл вторую половину таинственных слов Сорен-Киркегардта, сказанных великим датским богословом еще в 48-м году: "Протестантизм будет выдавать себя за религиозное движение, но окажется движением политическим; коммунизм будет выдавать себя за движение политическое, но окажется движением религиозным" (20).

"В порядке фактическом и эмпирическом было бы слепотой отрицать известную народность {143} большевизма, - подчеркивал П.Б. Струве. - Большевизм так же непререкаемо народен, как народно похабное сквернословие, матерщина и т.п. явления народной психологии" (21). Действительно, присущая большевизму на уровне политического инстинкта отзывчивость на наиболее культурно-исторически разрушительные и религиозно-этически нигилистические устремления народных масс должна была побудить эту идеологию придать себе наиболее приемлемую для этих масс форму религиозного учения, последовательно и безусловно санкционирующего греховность как праведность и неверие во Христа как веру в Антихриста.

"В ленинском большевизме идея братства человечества и царства правды на земле, которая пойдет в мир от русской революции, утверждается в иступленной ненависти и раздоре, в обречении на гибель большей части человечества, именуемой "буржуазией", - писал Н.А. Бердяев. - Человечеством признается лишь пролетариат. В "мессианизме" большевиков и максималистов соединяется русская мечтательность и жертвенность с кровавой исступленностью, овечий дух - с разъяренной злобой и ненавистью, чувство братства - с жаждой разъединения и раздора. Так образуется стихия, в которой зло принимает обличье добра, а добро обличье зла, в которой все двоится, в которой личность человеческая тонет. За самыми прекрасными и добрыми лозунгами могут скрываться самые злые страсти. Утверждение крайней правды может быть одержимостью" (22).

Осуществив в рамках своей идеологии развитие губительного для России симбиоза {144} стихийного духовно-мировоззренческого нигилизма народных масс и рационалистически обосновываемого социально-политического утопизма революционной интеллигенции, большевизм в еще большей степени способствовал взаимовосполнению все более распространявшегося в начале ХХ века народного безбожия и упрощенно-пропагандистского богоборчества интеллигентского марксизма.

"В массе народной: религиозность всегда была полухристианской-полуязыческой. Но и это исконное полуязычество русского народа все-таки религиозно бесконечно выше и благороднее того неверия и нигилизма, которые все более и более охватывают народ, - писал уже через три месяца после захвата власти большевиками Н.А. Бердяев. - ...Интеллигентское полупросвещение быстро убило остатки веры в массе русского народа. И как это ни горько, но нужно признать, что ныне русский народ менее религиозен, чем многие народы Запада, что религиозная культура души в нем слабее. Полный нигилизм легче всего овладевает русским человеком" (23).

Деятельность человека как этического субъекта является наиболее последовательным проявлением в общественно-политической сфере или подлинной религиозности, или глубокой обезбоженности сформировавшей данного человека культурно-исторической среды. Делавший свой выбор в пользу большевистской лжерелигиозной идеологии русский человек вне зависимости от своего социального, национального или образовательного статуса был обречен принять для себя вызвавшую к жизни большевизм "экзистенциальную" {145} парадигму, одна из наиболее глубоких и лаконичных характеристик которой была дана С.Л. Франком еще в 1909 году. "Вера русского интеллигента обязывает его ненавидеть; ненависть в его жизни играет роль глубочайшего и страстного этического импульса, - подчеркивал С.Л. Франк. - ...Но... когда ненависть укрепляется в центре духовной жизни и поглощает любовь, которая ее породила, то происходит вредное и ненормальное перерождение нравственной личности: ненависть соответствует разрушению и есть двигатель разрушения" (24).

Обреченная всей логикой своего предшествующего мировоззренческого развития принять вдохновляемую коммунистическим утопизмом парадигму духовно-религиозного и культурно-исторического разрушения революционная интеллигенция посредством большевизма была готова соблазнительно предложить или насильственно навязать эту парадигму русскому народу в качестве разнуздывавшей его самые низменные инстинкты и попиравшей его самые высокие добродетели политической лжерелигии. При этом в душе русского народа должна была произойти роковая подмена пусть порой и оказывавшейся в своей малой духовной просвещенности полухристианской, но все-таки подлинной религиозности антихристианским и стремящимся к уничтожению всякой подлинной религиозности коммунистическим утопизмом. На возможность подобного рода подмены в ходе исторического развития России неоднократно обращали внимания представители русской религиозно-философской мысли, подчеркивая {146} несовместимость мировоззренческого содержания христианского вероучения с антихристианской природой всех и, в особенности, коммунистической форм социального утопизма.

"Христианин никогда не может быть социальным утопистом, - писал С.Л Франк. - Он никогда не будет разделять веры, что какие-либо социальные реформы или перевороты смогут устранить все несправедливости, все зло, все бедствия человеческой жизни; он не может верить в осуществление какими бы то ни было внешними организационными мерами царства правды, мира и блаженства - "царства Божия на земле". Он знает, что и социальное зло, как всякое зло, в конечном счете, определено греховной природой человека, поэтому не может быть окончательно устранено никакими внешними человеческими средствами. Он знает, что страдать от неправды, царящей в мире, есть - впредь до чаемого преображения и окончательного обожения мира - роковая, ничем непреодолимая судьба человека" (25).

Именно в ставшем неизбежным для русского народа благодаря появлению в начале ХХ века большевизма искусительном выборе между христианским культурно-историческим "идеал-реализмом" и антихристианским социально-политическим утопизмом заключалась одна из основных духовно-религиозных предпосылок возможного утверждения коммунистической утопии в России.

Последовательно и глубоко осмыслив казавшиеся даже многим из их современников несуществующими духовно-религиозные первопричины распространения идей коммунизма как среди русского {147} народа, так и, в особенности, в среде революционной интеллигенции, русские религиозные философы смогли выявить ряд важнейших религиозно-мировоззренческих тенденций, характерных для исторического развития России. Изучение этих тенденций не только позволило им поставить вопрос о коммунизме, прежде всего, как о духовно-религиозном феномене, но и способствовало глубокому пониманию именно в русской религиозной философии важнейших особенностей развития коммунизма после его временного утверждения в России.

Русские религиозные философы впервые отметили тот очевидный факт, что быстрое и широкое распространение идей коммунизма в России оказалось возможным не столько из-за общей весьма относительной экономической и политической отсталости Российской империи от ведущих стран Западной Европы, сколько из-за того, что на протяжении многих веков, в особенности в допетровский период российской истории, традиции христианской духовной культуры лишь атрибутивно-символически проявляли себя в институционально зафиксированных формах российской государственности. При этом хронологически совпавшее с разрушавшей традиционный архаично-православный бытовой уклад русского крестьянства "виттевской" индустриализацией развитие гражданского общества в России неизбежно должно было осуществляться под преобладающем влиянием мировоззренческих идеалов секуляризованного европейского гуманизма, которым не суждено было заполнить "ценностный" вакуум, {148} образовавшийся в народном сознании после крушения исторически исчерпавшего себя идеала "православного мужицкого царя".

Сформировавшаяся еще под влиянием государственно-цивилизационных стереотипов Византийской империи православная традиция благочестия, пессимистически оценивавшая возможность проявления святости где-либо кроме архиерейских и княжеских покоев и монашеских келий, во многих поколениях приучала русский народ к восприятию государственной и общественной жизни как наиболее искусительной в своей профанной обыденности и отданной на произвол низменных человеческих страстей. Поэтому появление общественно-политической идеологии, морально санкционировавшей разнуздание этих страстей в процессе коммунистической революции, не могло встретить себе мировоззренческого препятствия в виде понятной народным массам православно ориентированной, национальной политической идеологии.

Разрушение православного бытового благочестия, являвшегося многие века единственной формой сохранения в народных массах элементов церковного предания, обнаружило не только отсутствие в русском народе подлинной вероучительной просвещенности, но и наличие в нем во многом не преодоленной стихии языческой религиозности, которая оказывалась весьма созвучной ориентированной на разрушение основ христианской цивилизации коммунистической идеологии.

Определивший религиозно-психологический тип русского революционного интеллигента {149} нигилистический морализм в сочетании с атавистически религиозным восприятием идеологами русской радикальной интеллигенции западноевропейского атеистического социализма обусловили доминирование в русском революционном движении начала ХХ века рудиментарно-религиозного в своем теоретическом содержании марксизма и человеконенавистнически аскетичного в своей политической практике большевизма.

При этом большевизм воплощал в себе не только наиболее духовно ущербную, но и изуверски действенную ткачевско-нечаевскую традицию, присутствовавшую в русском революционном движении. Именно большевизм с его глубоким восприятием лжерелигиозного богоборческого пафоса марксизма оказался наиболее созвучным со стихийным религиозным нигилизмом расцерковлявшихся народных масс, которые могли увидеть в пропагандистской мифологеме утилитарного коммунистического рая картину мужицкого "царства Божия" на земле, наконец, освобожденную от православно-культурной, то есть "буржуйской", одухотворенности и церковно-благочестивой, то есть "поповской", аскетичности.

Примечания

1.   Струве П.Б. Россия. Избранные сочинения. М., 1999, с.344-345.
2.   Степун Ф.А. Мысли о России. Национально-религиозные основы большевизма: пейзаж, крестьянство, философия, интеллигенция. Чаемая Россия. СПб., 1999, с. 9-11.
3.   Франк С.Л. De profundis. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.496-497.
4.   Бердяев Н.А. Оздоровление России. Духовные основы русской революции. Собрание сочинение. Т.4, Париж,1990, с. 243.
5.   Бердяев Н.А. Религиозные основы большевизма. (Из религиозной психологии русского народа). Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с. 35-36.
6.   Там же, с. 32-34.
7.   Франк С.Л. Указ. соч., с.486.
8.   Федотов Г.П. Трагедия интеллигенции. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории культуры. СПб., 1991, Т.1, с.70-71.
9.   Франк С.Л. Этика нигилизма. Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 170, 172, 176.
10. Бердяев Н.А. Демократия и иерархия. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.173.
11. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М. 1997, с.278.
12. Булгаков С.Н. Героизм и подвижничество. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.35, 37-38.
13. Бердяев Н.А. Духи русской революции. Вехи. Из глубины. М., 1991, с.287-288.
14. Булгаков С.Н. Указ. соч., с.56.
15. Бердяев Н.А. Духи русской революции. Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 265.
16. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1997, с. 296-297.
17. Бердяев Н.А. Гибель русских иллюзий. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.116-117.
18. Струве П.Б. Указ. соч., с.332-333.
19. Бердяев Н.А. Народническое и национальное сознание. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.136-137.
20. Степун Ф.А. Мысли о России. Национально-религиозные основы большевизма: большевизм и Россия, большевизм и социализм; социалистическая идея и социалистическая идеология; Маркс, Бланки, Бакунин, Ткачев, Нечаев, Ленин. Чаемая Россия. СПб, 1999, с.53, 55.
21. Струве П.Б. Прошлое, настоящее, будущее. Избранные сочинения. М., 1999, с. 325
22. Бердяев Н.А. Интернационал и единство человечества. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.126.
23. Бердяев Н.А. Духовные основы русского народа. Духовные основы русской революции. Собрание сочинений. Т.4, Париж, 1990, с.236.
24. Франк С.Л. Указ. соч., с.185-186.
25. Франк С.Л. Проблема "христианского социализма". Непрочитанное: М., 2001, с.280.