Владимир Сиротенко (Вербицкий)

 

 

 

Вот уже почти тридцать лет, как я во Львове. Но город так и не стал родным, да и местный язык по-прежнему режет ухо. До сих пор воспринимаю Львов, как место ссылки. Во Львов я приехал в 1974, поступив в аспирантуру коммерческой академии, тогда торгово-экономического института. Так как я технолог от Бога, а товаровед никудышный, вместо того, чтобы проводить товароведные исследования и давать товароведную оценку вначале маргаринам, а затем ветчинным консервам, стал разрабатывать новые виды этих маргаринов и консервов, технологии для их изготовления. Если с маргаринами не нашёл понимания в верхах, т.к. мои маргарины типа нынешних Финнеи или Рамы нужно было делать на маслозаводах, где из свежеотсепарированного обрата делались искусственные сливки, обрабатываемые в дальнейшем по стандартным технологиям  производства масла, что считалось фальсификацией, то мои ветчинные консервы разрешили внедрять на экспериментальном заводе ВНИИМПА, где делали консервы для космонавтов, и на Раменском мясоперерабатывающем предприятии Кремлевского райпотребсоюза. 

 

Вот за передачу на Запад своих технологических разработок, по которым делали ветчинные консервы для Политбюро ЦК КПСС, и сослали меня обратно во Львов. Сослали  младшим научным сотрудником, без надежды на повышение и на защиту давно написанной диссертации. Десять лет ютился с семьёй в студенческом общежитии с регулярными посещениями участкового, выясняющего, почему нет прописки. Только после запрета компартии ректорат решился, наконец, дать квартиру. Одновременно „студенческое братство” потребовало, чтобы я или перешел на украинский язык, или покинул институт. Предпочел покинуть вуз, чем переходить на язык, который только местным кажется украинским. Организовал агроконсорциум при местном агроуниверситете. Ставил безотходные сельхозперерабатывающие цеха по колхозам. В 1996 колхозы ликвидировали, консорциум обанкротился и пришлось создавать собственный неприбыльный аграрно-инжиниринговый центр, обслуживающий фермеров и новые агроформирования. За полгода перед тем, как исполнилось 60 лет, вернулся в институт и в положенный срок вышел на пенсию.

 

Увы, наш коррумпированный Пенсионный фонд решил, что мне научная пенсия не положена. Куда бы не обращался, доказывая, что чиновники ПФУ фальсифицируют документы, перевирают факты, все жалобы возвращались к тем же чиновникам. Право на научную пенсию получил только после обращения в Европейский суд. Но к тому времени умер бывший директор агроконсорциума, завлабораторией торгово-экономического института эмигрировал в США, и возобновить справки о зарплате, «утерянные в пенсионном фонде», стало невозможно. Так что нет у меня больше будущего. Осталось только прошлое. Вот и предоставлю Вам толику из того прошлого.

 

 

Детство мое проходило в ежевечерних рассказах о предках, об их ближайших друзьях, о друзьях Шевченко. Разными были эти предки и их друзья в рассказах моих бабушек, последних представительниц когда-то могущественных родов Белозерских-Вербицких-Антиохов-Голицыных-Дорошенко-Кулишей*-Марковичей-Рашевских. Увы, я даже не имею права считаться членом их Рода – Род российский передаётся по отцу. Мой отец – доктор исторических наук Василий Трофимович Сиротенко, учёный медиевист с мировым именем, тот самый майор красной Армии, который спас когда-то нынешнего Папу Римского от ссылки в Сибирь, дальше своего деда Афанасия, подрядчика-архитектора, погибшего на 108 году жизни при строительстве очередной церкви, никого не знает. Да и о своем деде Афанасии знает только то, что за свою долгую жизнь тот поставил больше сотни деревянных церквей по всей Украине, а когда погиб, то кассир и бухгалтер украли все деньги, оставив его семью без копейки…

 

Конечно, я напишу и об отце, но не он меня растил, не он меня воспитывал. Так что в первую очередь отдаю долг моей бабушке – Евгении Львовне Вербицкой-Кулиш, заменившей мне и мать, и отца. И таким же одиноким бабушкам – Марии Вербицкой-Раковой и Вере Вербицкой-Вороной. Моего деда расстреляли вместе с заложниками, представителями бывшего высшего общества, в 1922. Мужа бабушки Веры, первого переводчика «Интернационала» Николая Вороного и её сына, автора марша физкультурников («Чтобы тело и душа были молоды») и лётного марша («Всё выше, и выше, и выше») Марка Вороного расстреляли в проклятые тридцатые. Знаменитый российский художник Раков женился на Марии Вербицкой на Колыме. Там она родила ему 5 детей. Но с Колымы в Чернигов вернулась она одна…

 

Все мои бабушки в молодости получили прекрасное образование – после гимназии учились на Бестужевских курсах. Бабушка Женя, например, была любимицей у знаменитого Михаила Ивановича Туган-Барановского, преподававшего там. Но всё прекрасное у них ушло вместе с молодостью, которую оборвал октябрьский переворот. Бабушка Вера работала где-то секретарем-машинисткой, по ночам, чтобы заработать на многочисленных племянников, перепечатывала на машинке рассказы местным литераторам. Рассказывала им, как за нею ухаживали Винниченко и Маяковский, как её ревновала сама Анна Ахматова. Бабушка Мария, самая младшая из Вербицких, сидела с детьми. В те времена пособие на 5 детей были на порядок выше нынешних. Моя бабушка снимала комнату у своей золовки в большом доме, который выстроил когда-то Пантелеймон Кулиш для своего племянника, сделав его приёмным сыном.

 

Как и заведено на Украине, отношения с ближайшими родственниками были натянутыми, так что вечера проводили мы с Вербицкими. Собирались мы все за огромным ещё прадедовским столом, в центре которого стоял пузатый медный самовар с медалями, и пили чай с блюдечка, вприкуску с голубым колотым сахаром. До сих пор вспоминаю эти искрящиеся голубые конусы сахара, от которых бабушки специальными щипцами откалывали кусочки. Помню пьянящий аромат этого напоённого травами чая. Помню бесконечные рассказы бабушек о предках и их друзьях. Это смешно, своих сослуживцев 90-х годов, своих преподавателей и соучеников по институту – забыл. Тот огромный стол с пузатым самоваром, те голубые конусы сахара, те рассказы-исповеди помню, как будто это было вчера…

 

У каждой из бабушек был любимым свой герой. Бабушка Вера была без ума от Якова де Бальмена. Красавца, в которого были влюблены все девушки высшего света, но вот на возлюбленной он так и не смог жениться. Всех интриговала тайна, из-за которой его крестная Волховская (кстати, это именно та «Старенька маты», любимица Тараса Шевченко, которую он вспоминал в ссылке), под угрозой проклятия отказала ему в женитьбе на Сонечке Вишневской. Моя бабушка не любила де Бальменов, помня, что это Маня де Бальмен была первой, с кого начались измены Пантелеймона Кулиша. Её любимцем был баснописец Леонид Глебов, у которого в раннем детстве она сидела на коленях, слушая сказки «дедушки Кенаря». А вот у тёти Муси любимчиком был певец единственной любви и автор тысячи горилок – Виктор Забила. Она даже у бабушки переписала рецепты его целебных настоек. Лечилась сама, и лечила детей теми настойками. Бабушке те рецепты перешли вместе с тремя свитками рукописей Забилы от её бабушки, мамы Саши Билозерской (для нынешних – жены Кулиша, писательницы Ганны Барвинок).

 

 

Вот об этом Викторе Забиле, больше всех повлиявшем на мою судьбу и расскажу вам. Это благодаря его объёмному свитку с рецептурами горилок и настоек я, после того как пришлось распроститься с надеждой не только на золотую, но и на серебряную медаль (написал в сочинении  на вольную тему на выпускном экзамене о романе Шевченко с Ганной Закревской и их дочери Софии, за что поставили кол по украинскому и перечеркнули дорогу  в  университет), без проблем поступил в Киевский технологический институт пищевой промышленности. Конкурс в те времена был 7 человек на место, я набрал конкурсные 23 балла, а бабушка для надежности показала зав. кафедрой бродильных производств проф. Мальцеву ту заветную тетрадку рецептур, обещав отдать ее мне на 3 курсе. Конкурс я прошел.…Да и как было не пройти, ведь в той тетрадке было  рецептуры почти 1000 перваков, настоек и наливок. Наша же промышленность в те времена знала не более ста рецептур…

 

Не хотел бы только, чтобы вы узнали Виктора Забилу лишь как автора-зачинателя нашей ликероводочной промышленности. Прежде всего, он был побратимом Шевченко и его предшественником в украинской поэзии. Да, именно Забила, а не Кулиш или Гребинка был его предшественником, принявшим из рук великого Котляревского украинскую кобзу…

 

 

В конце тридцатых годов, когда еще Тарас не определился, кем он будет – художником или поэтом, романсы Глинки на слова Забилы пела вся Украина. Пела от бедолаги крепостного до заможных панов. Да и сейчас поет. Ведь это он написал слова: «Гуде витер вельмы в поли, гудэ лис ламае/козачэнько молоденькый долю проклынае» и «Не щебэчи соловейко».

 

Так кто же был этот, по словам Ивана Франко, «первоцвет украинской поэзии», побратим самого Тараса Шевченко, автор всех наших горилок?

 

Как ни странно, у вчерашнего крепостного Тараса Шевченко побратимами были аристократы, да еще и иностранных корней. Как Вася Штенберг, как Яков де Бальмен…

 

Виктору Забиле также приписывали, что род его ведет начало от итальянского архитектора, выписанного Иваном Грозным для строительства кремлевских укреплений. Увы, не верьте знаменитому словарю Брокгауза и Эфрона! Да, на Черниговщине и Полтавщине, действительно, в дворянских книгах числится многочисленное потомство Рода Зебелло. Но предком Виктора Забилы был управитель королевских владений на Борзенщине Петр Михайлович Забила, перешедший в 1848 году на сторону Хмельницкого. Умер он в чине генерального обозного (высший чин после гетманского) в 1689 году, имея 109 лет отроду. Все его потомки были сотниками, полковниками, а после ликвидации казаччины, судьями и чиновниками. Все, кроме отца Виктора, отличались завидным долголетием. Отец  Виктора – Николай Карпович, борзнянский судья, женился на внучке самого гетмана Полуботько – Надежде Рыбе, принесшей ему в приданное сотню крепостных и 400 десятин земли (десятина равна 1.025 га). Был у борзнянского судьи один грех. Унаследовав от отца винокурню, он полюбил изготавливать и дегустировать всяческие перваки и настойки. Родила жена ему трех сыновей, а когда она была беременна дочкою, зимою 1809 года, Николай Карпович так надегустировался тех настоек, что  не дошел 100 метров до дому и так и замерз, занесенный метелью…Молодая вдова, родившая через несколько месяцев дочку, осталась одна, с четырьмя малыми детьми на руках. Женщине, привыкшей к тому, что вначале всем командовали родители, а затем – муж, трудно было вести самой хозяйство. Доверилась управляющим.  Что не разворовали  те управляющие, разграбили  наполеоновские войска. Не на что было даже  обучать детей. Благо, она сама была грамотной и смогла всех их обучить грамоте.

 

 

Но в те времена обязанностью дворянина было служить. А для того, чтобы  иметь право служить, надо было закончить гимназию. Когда Виктору исполнилось 12 лет, вся родня взбунтовалась и заставила Надежду отдать сына в Московскую четырехклассную губернскую гимназию. Почему в Московскую, ведь рядом в Нежине была  одна из лучших в империи гимназий, равноценная университету? Да потому, что ее директор Нестор Кукольник посчитал сына разорившейся вдовы недостойным его заведения. Лишь после смерти Кукольника вдова смогла перевести сына в Нежин. В 1822 г. стал он учеником 3 класса первого периода (всего в гимназии было 3 периода по 3 года обучения и выпускники ее получали аттестат, равноценный университетскому диплому).

 

Не очень то гостеприимно встретили гимназисты полунищего «москаля». В классе верховенствовали сын Кукольника Нестор, Петя Мартос, Платон Закревский, братья Лукашевичи… Они могли себе позволить все, даже запереть надзирателя в туалете или вытолкать его вечером взашей из проверяемой спальни пансионата. Со временем, уже при Николае I, они все загремят по делу о «вольнодумстве и заговоре в Нежинской гимназии».

 

Посадили его за парту рядом с таким же бедняком-изгоем Николаем Яновским.

 

Увы, Николай не отличался коммуникабельностью. Не друзьями они стали, а соперниками. Оба писали вирши, при этом Викторовы стихи были и более песенными и более простыми. Николай не мог простить, что кто-то пишет лучше его. Переписал он Викторовы вирши в сборник-альманах, назвал его «Навозный Парнас» и пустил по рукам.… Кстати, не будь этого альманаха, может быть, и не было бы великого писателя Гоголя, ведь именно после этого альманаха Николаша серьезно увлекся редактированием настоящих журналов, а так как он фактически был и единственным их автором, то поневоле увлекся и прозой…

 

Ничем хорошим ни Яновский-Гоголь, ни Забила не могли вспомнить гимназию. Не принял их коллектив ровесников. Наступило лето 1825 года. Загадочно умер император Александр I. Страна очутилась в неопределенности безвременья. Великий князь Константин, которого готовили в императоры, наотрез отказался сесть на престол. Великий князь Николай, просто не готов был к этому, так как старший брат не включал его даже в положенный по рождению Государственный совет…

 

В этой обстановке неуверенности и разброда Виктор записался унтер-офицером в Киевский драгунский полк. И красивая форма манила, и захотелось почувствовать себя защитником отечества. Через два месяца ему присваивают юнкера, а через два года – корнета. Затем было участие в подавление варшавского восстания. Он не получил, как его однокашник Петя Марко ордена, но то, что получил звание  поручика, показывает, что труса не праздновал, в 1832 его полк перевели в Москву. Вот здесь и выпал случай Виктору поквитаться с Гоголем! Выиграв солидный куш в карты, Виктор не пропил его по обыкновению, а пустил деньги на анонимное издание книжечки из двух рассказов  «Рассказы прадеда. Картины нравов, обычаев домашнего быта Малороссов. Книга первая» (Я, кстати, обнаружил её в зале старожитностей Львовской библиотеки им. Стефаника). Включала книга две повести: «Иван Пидкова» и «Семейство Кулябки». Своим стилем, языком, юмором – повести  настолько напоминали гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки», что мамаша Гоголя не удержалась, чтобы не поздравить сына с выходом очередной его книги. На это 21.08.1833  взбешенный  Гоголь пишет матери: «Сделайте мне милость, не приписывайте мне всякого вздору. Я в первый раз слышу, и то от Вас, что существует книга под названием «Кулябка»  Верьте, я то если б я что-нибудь выпустил свое, то,  верно, прислал бы вам!» 

Увы, счастливая полоса в жизни Виктора приближалась к концу. На Рождество он получил отпуск домой. Заехал и на соседний хутор Матроновку к Белозерским. Первой, кого он встретил на хуторе, была их старшая дочь Люба. 25 летний Виктор влюбился в нее с первого взгляда. Да, в такую  трудно было не влюбиться – высокая, пышная с царственной фигурой. Волнительная украинская грудь над тонкой талией тянула прижаться, волошковые глаза заглядывали прямо в душу.

 

 

 Увы, влюбленный даже тех глаз не разглядел. Вот как он ее описывает в своей песне:

 

     “Послухайте мою писню, я вам заспиваю

       Про гарную дивчиноньку, яку я кохаю.

       Русявая, круглолыця, очици чорненьки,

       моторная як на диво, роточок маленький.

       Як квиточка хорошая, як тополька статна,

       и як лебидь билесенький вся собою знатна...

       Губоньки - як те намисто, що добрим зоветсься,

       сонечко неначе зийде, коли засмиється.

       А як писни заспиває – соловья не треба –

       Слухаєш, тоби здається ,неначе хто з неба...”

 

17-летняя красавица и сама влюбилась в молодого поручика. Весь отпуск они провели вместе. Не могли на них нарадоваться матери, а Любин отец дал согласие на свадьбу, назначив ее на 7 ноября 1834 года... Как на крыльях  помчался  Виктор к себе в часть и тут же написал рапорт о выходе в отставку. Одновременно подал в цензуру еще одну книжку рассказов. В декабре 1834 он получил отставку в чине майора, одновременно пришло разрешение и на выпуск второй книги, названной им “Чары”.

 

... Полный радостных надежд ехал он домой...

 

Увы, судьба сыграла с ним злую шутку. Рядом с Матроновкой купил поместье богатый вдовец, отставной поручик Иван Федорович Боголюбцев. Хоть рода он был и простого, а само дворянство получил только благодаря 23-летней службе прапорщиком в Митавском драгунском полку, но при подавлении польского восстания к его рукам прилипла солидная трофейная сумма, и сразу же после окончания кампании он вышел в отставку богачом.  Было ему тогда сорок лет. И ему запала в сердце Люба. Конечно, ему трудно было бы конкурировать с молодым и родовитым Виктором. Поэтому осаду ее он начал с дружбы с отцом, своим ровесником. Вскоре Николай Белозерский стал видеть в нем  воплощение своих идеалов, а в Викторе гуляку-картежника. Виктор, действительно, любил погусарствовать – выпить чарку, мог спустить все в карты. Как и все его ровесники – офицеры. И вот, узнав про очередной его проигрыш в карты, старый Белозерский объявил, что разрывает заручины и выдает Любу за  Ивана Боголюбцева.

             

Люба и ее мать вначале стали на дыбы. Но в те времена  жили обычаями «Домостроя». Судьбу дочери решал отец – как скажет, так и будет!

 

Приезжает Виктор на хутор, а Люба к нему не выходит. Встречает его в дверях Николай Дмитриевич и говорит, что нечего ему больше сюда ходить, Люба выходит замуж не за него, а за достойного человека – Ивана Боголюбцева. Долго кружил Виктор вокруг хутора, да так и не смог увидеть любимую. Наконец, уже зимою подкараулил их с матерью, когда ехали санями в Нежин за покупками. Мать велела кучеру не останавливаться, а  обезумевший Виктор бросился прямо под копыта лошадей. Сани перевернулись и женщины посыпались на него. Эту историю, кстати, прекрасно нарисовал Яков де Бальмен в альбоме «Из жизни мочемордов».

 

 

Упреки, слезы, обвинения и, наконец, обещания матери, что она трупом ляжет, но не отдаст Любу за нелюба. Увы, все это были только обещания…

 

Через месяц Люба стала женой Боголюбцева…

 

Виктор с горя заболел. Когда весною вышел на улицу, никто уже не мог узнать в нем былого красавца-весельчака. Лицо изрыла оспа, появившуюся плешь прикрывала тюбетейка. Офицерский мундир заменил бухарский халат. Взгляд погас. Все время он стал проводить на своей винокурне, изобретая и дегустируя все новые и новые виды перваков и настоек, изобретая средство от любви. Только не думайте, что те настойки были на нынешнем перваке-самогоне.

 

Во-первых каждый первак он гнал отдельно из фруктов, ягод, запаренной пшеницы, ржи и ячменя. Во-вторых, этот первак был только полуфабрикатом. Он еще многократно перегонялся, пока полностью не избавлялся от сивушных масел, эфирные масла и альдегиды не отделялись и придавали напитку непревзойденный привкус и аромат яблок, или малины, или тёрна, или другого сырья. А для обеспечения целебного эффекта он эти напитки ещё и настаивал на травах. Каждую траву собирал сам в определенное время, высушивал по своей технологии и настаивал каждую при определенной температуре и определенный срок. Всё искал рецептуру настойки, которая позволила бы ему забыть Любу. Так и не нашёл…

 

Дегустируя свои восхитительные напитки, сочинял удивительно-прозрачные мелодичные стихи. Это тогда именно были написаны им  строки песни:

 

        «Гуде витер вельмы в поли, реве – лис ламае

                                          козаченько молоденькый долю проклынає”...

      

Заглядывали к нему в винокурню друзья, знакомые, соседи, проезжие. Никому не отказывал в чарке.

 

 

Выпивали, слушали его песни, записывали их... Вскоре слава о Викторовых настойках и его песнях разнеслась по всему левобережью.

 

Его стали приглашать Галаганы, Тарновские, Лизогубы – первые богачи, меценаты-украинофилы.  Виктор считал, что  только прозу можно писать  по-русски, а  петь нужно языком сердца, языком предков. Кстати, этот свой принцип он внушил и младшему побратиму – Тарасу Шевченко, который также прозаические произведения писал только по-русски, хотя стихи предпочитал писать украинскою мовою, хотя для своей Первой Женщины – Ядзи Гусакивской писал на польском, для княжны Репниной – по-русски, а Элькан упоминал о его французских стихах…

 

 

А побратимами они стали благодаря первому Тарасовому другу Васе Штенбергу, с которым Виктор Забила познакомился в 1839 году у Тарновского. Тарновский любил приглашать на свои  обеды знаменитостей. Приезжал к нему из Москвы великий русский композитор Михаил Глинка, который в это время  писал оперу «Руслан и Людмила». На встречу со столичной знаменитостью Тарновский пригласил и местных знаменитостей. Но не думайте, что ими для него были знатные богатеи типа Репниных или Капнистов. Для него ими были поэт Виктор Забила и слепой кобзарь Остапа Вересай. Когда Остап Вересай пел Забилины “Не щебечи соловейку” и “Гуде витер вельми в поли”, все собравшиеся плакали…

 

Эти песни настолько запали в душу великому Глинке, что он отложил работу над оперой по пушкинской поэме «Руслан и Людмила» и не успокоился, пока не написал романсы на слова Забилы… Окончилась его командировка на Украину, вернулся он в Петербург с новыми песнями. И вот в России, России «мракобеса» Николая I и «шовиниста» Белинского, на каждой вечеринке, в любом обществе пели украинские «Не щебечи соловейку» и «Гуде витер вельми в поли»... Имя бедного украинского поэта прогремело на всю российскую империю.

 

В 1839/40 г на студиях в Качановке был Вася Штенберг. Он познакомился здесь с Забилой и во все визиты Виктора в Качановку, они были неразлучными.

 

 

Вернувшись в Петербург, свое восхищение Забилой Виктор передал и Шевченко, который заочно влюбился в чародея-песенника. Даже стилистика его тогдашних стихов стала подобной забилиной. Вот разберите, где Шевченко, а где Забила –

          

«Витре буйный, витре буйный!

Ты з морем говорыш...»

                                    «Повияли витры буйни

                                     Та над сыним морем...»

или:

              «Плаче козак молоденький

                                                           Долю проклынає...»

              «Шука козак свою долю

                                                           А доли немає...»

 

Как видите, не только великие Котляревский и Мицкевич сделали Тараса Шевченко Великим Кобзарем, но и хуторской поэт Виктор Забила...

 

Когда им довелось встретиться впервые, неизвестно. По нашим семейным преданиям, Тарас, осенью 1841, получив первый гонорар за стихи, опубликованные в “Ластивке”, а главное, за свой первый “Кобзарь”, драпанул с Яковом де Бальменом на Черное море и познакомился с Забилой, проезжая через Борзну. Увы, нигде я не смог найти подтверждения этому. Разве только рапорт надзирателя Академии,  Сапожкова от 15 мая 1842 года о семимесячном отсутствии без уважительных причин Тараса в Академии...

 

Во всяком случае, мемуары Репниной, Тарновского-младшего и других современников описывают их встречу во время пленэра 1843 года следующим образом.

             

Остановившись у Тарновского, Тарас первым делом просил послать гонца за Виктором Забилой. Виктор примчался вместе с тем гонцом. За время пребывания Тараса в Качановке они не разлучались. Да и внешне они были, как братья. Оба приземистые, мужиковатые, кареглазые. Тарас взял от Виктора привычку сочинять стихи, подыгрывая на кобзе или гитаре, что придавало им песенность. Виктор взял у Тараса его юмористическое отношение к жизни. Вместо слез, в его песнях появился смех.

 

Вот его “В Хугу”:

 

“Вечорие, смеркаеться, дедали темние

Скажуть:”Пьяниця, нероба, то й немае грошей!”...

 

Надо сказать, что с детства Виктор никогда не был лидером, поэтому первым в их дуэте всегда был Тарас.

 

Единственное, в чем Тарас беспрекословно уступал ему лидерство, было изготовление настоек, хоть и сам Тарас неплохо знался в этом. Во всяком случае, среди Викторовых рецептов было несколько, на которых было написано «Тарасовы». Но здесь с Забилой не смог бы сравниться и творец российской  водки  Дмитрий Менделеев. Я и сейчас лечусь от всех болезней его настойками. Знаменитый «Ерофеич» придумал не денщик имератора Александра III, а Виктор Забила. Завез же рецептуру в Петербург дядя моего прадеда – черниговский губернатор Сергей Голицын, поклонник Забилиных стихов и настоек. У Виктора для каждой настойки был свой первак тройной перегонки. Для одних – хлебный, для других – ягодный или яблочный. За эти настойки  местные «мочеморды» сделали его главным виночерпием, а их «войсковой есаул Яков Дыбайло» (Яков де Бальмен) изобразил его чуть ли не на каждой третьей своей картине о быте  «мочемордов». (см. рисунок – Забила первый слева).

 

 

Был он любимым гостем у Закревских. И в том 1843 году, когда Тарас познакомился на балу у Волховской с Ганной Закревской, в гости к Закревским повез его именно Виктор Забила. Там он обеспечивал им свободное общение, отвлекая злюку Платона Закревского  своими знаменитыми настойками под закуску  игры в карты, до чего отставной полковник был большой любитель…

      

Уехал Тарас в Петербург увозя дюжину бочоночков, полубочоночков, Барылец целебных Забилиных настоек на все случаи жизни. В сентябре-октябре 1844 к Тарасу наведывалась Ганна Закревская, сопровождавшая мужа в его очередной поездке в Петербург по тяжбам с соседями. Тарас ради неё даже сменил квартиру. Угощались подаренною Виктором «кохановкой». А через 9 месяцев, в июле 1845 года Ганна родила дочурку Софию. Крестными были  Виктор Закревский и его сестра. Платон не хотел и видеть дочери. Но и Тарасу не дали на нее даже взглянуть. Именно этим объясняется его депрессия и последовавшая болезнь, чуть не приведшая к смерти (во всяком случае «Заповит» он тогда написал). На ноги его поставил побратим Забила. Примчался со своими целебными настойками. Стал петь о своей несчастной любви. Утешал, что у него, Тараса, хоть дочка есть, а у него, Виктора, никого и ничего...

 

Рассказал Тарасу о судьбе небогатого помещика, соседа Закревских, который имел детей от любимой, с которой прожил чуть ли не всю жизнь. Она же оказалась формально женой другого. Каторга его ждала и позор, а детей бесчестье и крепостничество. Утешил он Тарасову душу, понял тот, что это любовь к нему и дочке заставила Ганну Закревскую скрывать от него ребенка. Ушла из сердца обида, ушла и болезнь…

 

Разошлись пути  Виктора и Тараса в 1847 году, когда схватили «Братчиков» (имеется в виду разгром в 1847 году Кирилло-Мефодиевского общества, прим. редактора) и Тараса.

 

Нет, Виктор не сходил с ума, как Костомаров, не наговаривал на себя и всех, как Андрузкий, не падал в обморок, как Вася Белозерский… Он только сжег всю переписку с Тарасом и ни строчки не написал ему в ссылку. Виктора  власть не тронула. Привезли, правда, жандармы его к всемогущему Леонтию Дубельту. На грозный вопрос того, какие он поддерживал отношения с бунтовщиком Шевченко, глядя на шефа жандармов правдивыми детскими глазами, Виктор завопил «Да, я поддерживал отношения с Шевченко. Был у меня вот такой же, как этот, бочоночек вишняка. Пришел я с ним к Тарасу. Выпили мы чуть-чуть, повеселили сердце. Бочоночек я оставил у него. На следующий вечер он пришел с тем бочоночком ко мне. Снова мы повеселили сердце. И так поддерживали наши отношения, пока бочоночек не опустел. Видите, у меня такой же бочоночек с таким же вишняком. Давайте почаркуемся, и у нас будут такие же отношения!» Дубельт, грозный Дубельт, доведший до сумашедствия  Костомарова и до обморока Белозерского, рассмеялся и попробовал предложенную чарку. Ему понравились и настойка, и этот безыскусный селюк-поэт, явно не годящийся в революционеры. Взяток он никогда ни от кого не брал, а вот от Забилы тот бочоночек забрал и заплатил наперёд за ежемесячную поставку таких же веселящих настоек. Вот то чаркование с Дубельтом не могли простить Забиле ни Тарас Шевченко, ни Пантелеймон  Кулиш. Хотя оба описали Виктора в своих знаменитых повестях. Тарас Шевченко в повести «Капитанша», а Кулиш – в повести «Майор»…

 

 

После высылки Тараса, Виктор на материны деньги выкупил Борзнянскую почтовую станцию. Стихи он забросил. В 1851 году вернулся из ссылки Афанасий Маркович, считавший поэта Забилу своим отцом-наставником. Заехал к Виктору, а вместо наставника увидел пьянчужку, полностью отвечающего Забилиному же стиху «При дарунку матери дзвиночка»:

 

               “Задзвени мени дзвиночок, розкажи, як там сыночок?

 

Написал о Забиле и его недруг – Пантелеймон Кулиш:

 

«Может кто и удивится, но я скажу, что и у нас бы был второй Гоголь, до того же Гоголь, пишущий по-украински, если бы у него была такая судьба, как у Гоголя и такие приятели, как у того. Надо добавить к этому, что и скот свой спустил этот дорогой человек не на одних картах да пирушках по старосветским обычаям гостеприимства. Он был очень милосерден к убогим и без всякой меры великодушен ко всем друзьям. Много всякого Добра было в сем несчастливом человеке, и все то сожрала ленивая панская жизнь, та самая жизнь, которую так горько рисовал Гоголь, а нарисовавши, молвил «Скучно на этом свете, господа!»

 

Почему я назвал своего прапрадеда недругом Забилы, перед которым преклонялась вся наша семья? Дело в том, что Виктор устругнул бонвиану Пантелеймону Кулишу такую шутку, над которой смеялась вся империя. Кулиш тогда бегал за женой Афанасия Марковича Марией. У той была та же болезнь, что и у Екатерины Великой. Мало ей было одного мужа. Пантелеймон хвастался, что грешит с Марковичкой, из благодарности за любовь даже великого украинского писателя Марка Вовчка из нее сделал, (переписанными мужниными «Повестями из украинского быта»). Страдала жена Пантелеймона Александра Белозерская, младшая сестра Любы Белозерской. Мучился и Мариин муж, почитаемый Виктором Забилой фольклорист Афанасий Маркович. Вот, когда Пантелеймон гостил у него, и напоил его Виктор одной из своих настоек. Через неделю Кулиш стал импотентом.

 

С треском выперла его из своей постели Марковичка и укатила с Тургеневым за границу. У Кулиша началась такая депрессия, что Шевченко  писал: «Пантелеймон уже, видимо, совсем с ума сошёл» Не выдержало сердце у жены, попросила Виктора вернуть мужа к жизни. Дал он другой настойки. На свою голову дал. Пателеймон, поняв, кто его делал импотентом, не только стал его первым врагом, но и жене стал изменять теперь уже с Милорадовичкой да с женой баснописца Леонида Глебова. А на Виктора Забилу обрушился град кулишевых статей, в которых тот Викторовы песни называл “сочиненные плохим малороссийским стихотворцем Забеллою, понимающим как-то уродливо свой народ и его поэзию, вдобавок положенные на голос москалём Глинкою”(Русский вестник 1857 г.). Виктору трудно было что-то напечатать – украинские издания были под сильным влиянием Кулиша. Поэтому свой ответ, в стиле письма запорожцев турецкому султану, Виктор отдавал всем проезжим, а начинался тот ответ весьма сочно:

 

            «Крути-верти свий розум, скильки хватить праци,

Увы, в 1859 году окончательно разошелся Виктор и с Тарасом Шевченко. Вернулся тот в Украину изломанный ссылкой. Больше всего мечтал о семье, чтобы не остаться на старости лет таким бобылем, как Виктор. Ехал он выбрать место для строительства родной хаты и для знакомства с невестой, которую обещала найти ему Мария Максимовичка. По пути заехал он и к старому побратиму Виктору. Да не о чем им уже было говорить. Неприятно было Тарасу, когда его дружбан, которого он всегда считал старшим, к тому же ставший сивым дедом, зовет его «батьком». Недолго он гостил у Виктора. Укатил на Михайлову Гору с гостинцем – «кохановкой», которую изготовил когда-то Виктор для них с Ганной Закревской...

 

Нет уже давно любимой Ганнуси, загнал в землю ненавистный Платон, дочурка Соня где то чахнет в пансионе во Франции. Только «кохановка» будит память о них. Заехал он к родичам, затем приехал к Максимовичам, рисовал их портреты. Максимовичка так и не нашла ему невесты, шутила, что сама хотела бы быть на месте той невесты.

 

И надо же случиться, однажды вечером, когда чем-то рассерженный Михаил Максимович величественно удалился в свой кабинет работать над очередным научным трудом, распили Тарас с Марией барильце той кохановки. Подействовала она безотказно. Поздней ночью Максимович зашёл в спальню жены для прощального поцелуя. Не зажигая свечи, чтобы не потревожить её сон, он нагнулся, чтобы поцеловать её шейку или плечо. И наткнулся на что-то твёрдое и потное. Провел рукой и – вместо мягких округлостей жены обнаружил лысый Тарасов череп. Немощный профессор ухитрился сдернуть-таки уже довольно грузного Тараса со спящей жены и устроил такой скандал, что Тарас среди ночи, схватив одежду, бросился из дома, переплыл лодкой на другую сторону Днепра и больше к Максимовичам и носа не сунул.

 

Его биограф Конисский пишет в «Хронике»: «...запевне знати. що саме спричинилось тій різкій переміні в поглядах Максимовича на Шевченка, на його поводження і на його твори. На  превеликий жаль, про час перебування поета на Михїайловій горі Максимович не тільки не списав споминок, а навіть не хотів розповісти про те Маслову, коли останній прохав його про се. Макситмович не радив навіть Маслову писати Шевченкову життєпись, говорячи, що “в житті нашого поета стільки бридкого і неморального, що ся сторона покриє усі олстанні добрі сторони його життя»...

 

А затем было «обмывание» с землемером и его знакомыми-шляхтичами земельного участка под Тарасову хату, во время которого выпивший «дуриголововки», Тарас читал отрывки из своей поэмы «Мария», описывавшие его встречи с Марией. Пьяные шляхтичи нашли их богоотступническими. По их доносу Тараса арестовали, а затем навсегда выслали из Украины. Одними из главных причин тех своих бедствий он видел Викторовы настойки. Поэтому, когда зимою 1860/61 он тяжело заболел, Виктора об этом не известили. Не приехал побратим с целебными настойками к Тарасу. Врачам же не под силу было вылечить…

 

Последний путь Тараса пролег через Борзну. Виктор забрал с почтовой станции лучших коней, самую лучшую упряжь, все ковры и возглавил похоронную процессию. Он даже спал во дворе в обнимку гробом Тараса. Приехали в Киев. Дальше нужно было добираться пароходом. Оставил Забила коней незнакомым людям и в чем был, поплыл на пароходе. Кроме гроба с телом побратима он не видел никого и ничего. Жизнь для него окончилась. Последними стихами, которые он написал, была «Молитва о Тарасе», напечатанная по просьбе  архиерея Филарета в «Черниговских епархиальных известиях»…

 

В Борзне его ждала ревизия с последующим описанием всего имущества для компенсации того экипажа и ковров, которые пропали в Киеве. Всё что было, отобрали. Жил на содержании младшей сестры. Только трудно это назвать жизнью. Ничего не делал. Ничего не писал. Ничего не говорил. Сидел, уставившись в стенку. В 1868 году повезла его сестра в гости на хутор Матроновку, где теперь жила его Люба. Горькой была та встреча. Недаром говорят, что никогда нельзя возвращаться к старой любви. Встретились не красавица и  молодой поручик, а старый, опустившийся дедуган и толстая бабища, ничего не знавшая, кроме многочисленных внуков…

 

Наступило 7 ноября 1869 года. Ровно 35 лет назад должна была состояться их свадьба. Пришел Виктор на свой хутор «Кукориковку». Отбил кресты на дверях и ставнях своего заброшенного дома. Вошел в комнаты. Выкопал из под порога бочоночек вишняка, приготовленного к свадьбе. Вынул из рассохшегося шкафа запыленные чарки. Вытер и поставил их на старинный стол. Чарку Тараса Шевченко. Чарку Николая Глинки. Чарку Якова де Бальмена. Чарку Виктора Закревского. Чарку Васи Штенберга. Чарку Афанасия Марковича. Чарки всех своих мертвых друзей-побратимов. Налил их чарки и  начал свою последнюю Тризну. «Тризну», написанную когда-то Шевченко. Чокался с чаркой каждого своего друга-побратима. Вспоминал ушедшие жизни. Говорил каждому прощальное слово…

       

Утром, сельчане, заметив открытые двери, зашли в Викторов дом и увидели его спящего вечным сном, с блаженной улыбкой на устах. Под головою у него был бочоночек из под той вишневки, а чарки его побратимов на столе, были пустыми, будто они участвовали в той Тризне…

 

Примечание.

• Продолжение. Рецепты Виктора Забилы. Владимир Сиротенко (Вербицкий)