Анна Ахматова и Данте

 

    Имя Анны Ахматовой ассоциируется с именем Данте так же легко и естественно, как ассоциировалось с ним имя Александра Блока. Ничего особо поразительного в этом нет. Оба они писатели одной большой национальной традиции, оказавшейся много шире и символизма "Стихов о прекрасной даме", и акмеизма "Белой стаи" или "Четок".

    Вскоре после кончины автора поэмы "Двенадцать" газета "Правда" напечатала статью Н. Осинского, в которой утверждалось, что именно Анне Ахматовой "после смерти А. Блока бесспорно принадлежит первое место среди русских поэтов"1. Он цитировал открывающее сборник "Anno Domini МСМХХI" стихотворение "Все расхищено, предано, продано", в котором звучал дантовский мотив "новой жизни", и утверждал: "Не обругала тут революцию Ахматова, а воспела ее, воспела то прекрасное, что родилось в огне ее и подходит все ближе, что мы завоюем, вырвавшись из уз голода и нужды"1*.

    Недоброжелательный к Ахматовой Георгий Иванов писал в "Петербургских зимах" о реакции слушателей 1922 г. на эти стихи: "Слушатели недоумевали - "большевизм" какой-то. По старой памяти хлопали, но про себя решили: "кончено - исписалась". - Ахматова процитировала это место из мемуаров Георгия Иванова в заметке "К истории акмеизма"3.

    Осинский, который был не только заместителем народного комиссара земледелия, но и князем Валерианом Оболенским, хорошо почувствовал, что Анну Ахматову связывает с Блоком тема России и русского народа. Среди гражданских стихов Ахматовой он особенно выделил стихотворение "Когда в тоске самоубийства...", которое, по свидетельству К.И. Чуковского4, "Блок затвердил"2*.

    "Если Ахматова, - писал в "Правде" Н. Осинский, - сумела все это услышать и увидеть, то это потому, что она не покидала и не хотела покинуть Россию (из чувства национального, не революционного чутья)... Хотя мы тут имеем дело с человеком не нашего склада, но у него есть важнейшее, что нужно хорошему поэту, - честная душа и гражданское сознание"6.

    Однако в 1922 г. так думали далеко не все. Оценка, данная в "Правде" Ахматовой, была сразу же оспорена "левой критикой", и Н. Осинскому пришлось прочитать о себе немало неприятных слов. У тогдашнего советского авангарда имелись свои кандидаты на роль литературных главарей и премьеров. Кроме того, в 1922 г. такие понятия, как "Россия" и "русский народ" не вызывали большого сочувствия у строителей новой, сугубо пролетарской культуры. Именно за по-дантовски гражданское стихотворение "Не с теми я, кто бросил землю / на растерзание врагам" Анна Ахматова подверглась длительному отлучению от легальной литературы, и книги ее стихов перестали издаваться в Советском Союзе3*. В.Я. Виленкин пишет, что, объясняя ему причину своего отлучения от литературы, Ахматова сказала: "Не понравилось стихотворение 1922 г. "Не с теми я, кто бросил землю...", то есть вторая его половина"7.

    Не следует, однако, полагать, будто Анна Ахматова была изгнана из русской поэзии высшим партийным и советским начальством, или, вернее, по преимуществу партийным начальством. Позорный доклад Жданова был прочитал, но это произошло 14 августа 1946 г., и хотя произнесенная Ждановым анафема несколько лет гремела во всех официальных литературных храмах, не надо думать, будто художественный авангард не имел к ней ровно никакого отношения. Во всяком случае сама Анна Андреевна Ахматова так не считала. В 1964 г., когда она снова была на вершине славы и когда в Италии ей только что вручили литературную премию Этна-Таормина, она передала А.Г. Найману своего рода петрарковское "Письмо к потомкам", датированное ею 1960-м годом, в котором, в частности, говорилось: "Кроме всех трудностей и бед по официальной линии (два постановления ЦКа) и по творческой линии со мной всегда было сплошное неблагополучие, и даже, м.б., официальное неблагополучие отчасти скрывало или скрашивало то главное. Я оказалась довольно скоро на крайней правой (не политич.). Левее, следственно, новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове, который до сих пор - новатор par excellence. Оттого идущие за ними "молодые" были всегда так остро и непримиримо враждебны ко мне, напр. Заболоцкий и, конечно, другие обереуты. Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции. Книга обо мне Эйхенбаума полна пуга и тревоги, как бы из-за меня не очутиться в лит. обозе. Через несколько десятилетий все это переехало за границу. Там для удобства и чтобы иметь развязанные руки, начали с того, что объявили меня ничтожным поэтом (Харкинс), после чего стало очень легко со мною расправиться, что не без грации делает, напр., в своей антологии Ripolino. He зная, что я пишу, не понимая, в каком положении я очутилась, он просто кричит, что я исписалась, всем надоела, сама поняла это в 1922 и так далее"8.

    Цитата из ахматовского письма к потомкам, как мне кажется, помогает лучше увидеть ту национальную классическую традицию, которая соединяла Анну Ахматову с Александром Блоком и в пределах которой в русской литературе почти всегда возникали "Италия златая", по-ренессансному гуманистические смыслы и, как говорил Пушкин, gran padre Alighieri4*.

    В "Рассказах о Анне Ахматовой" Анатолий Найман вспоминает о чувстве, с которым он впервые шел - случилось это осенью 1959 г. - к глубоко почитаемому им поэту: "Я ждал встречи с великой, несдавшейся, таинственной, легендарной женщиной, с Данте, с поэзией, с правдой и красотой, встречи, которой "не может быть", - и эта встреча случилась. Разочарования не было10.

    Так полно, недвусмысленно и вроде бы даже неожиданно, как это сделал Найман, Анну Ахматову с Данте, насколько мне известно, не сравнивал никто. Однако о том, что создатель "Божественной Комедии" играл важную роль в жизни и творчестве Ахматовой, писали многие близко знавшие ее люди.

    Лидия Чуковская, эта своего рода Эккерман Анны Ахматовой, рассказывает (запись, помеченная 18 мая 1939 г.): "Лозинский принес ей "Ад". - Перевод замечательный, - говорит она, - я читаю с наслаждением. Есть места натянутые, но их мало. Я сижу и сверяю.

    Я, со свойственной мне способностью ляпнуть, не подумавши, осведомляюсь, знает ли она итальянский.

    Она, величаво и скромно:

    - Я всю жизнь читаю Данта"11.

    Говоря об Анне Ахматовой, В.М. Жирмунский писал: "Данте принадлежал к числу ее любимых поэтов"12. В.М. Жирмунскому вторит Л.Я. Гинзбург (она впервые встретила Ахматову в 1926 г., в доме Наталии Рыковой, той самой, которой посвящено стихотворение "Все расхищено, предано, продано"): "Данте, Шекспир, Пушкин - это был постоянный фон ее чтений13.

    Анна Ахматова почти всегда жила неблагополучно, неустроенно, но величаво, аристократически не придавая значения ни комфорту, ни окружающим ее вещам. Даже собственной библиотеки у нее не было. Корней Чуковский, познакомившийся с Ахматовой в 1912 г., вспоминал: "Только Пушкин, Библия, Данте, Шекспир, Достоевский были ее постоянными собеседниками, и она нередко брала их - то одного, то другого в дорогу. Остальные книги, побывав у нее, исчезали"14.

    Данте не исчезал никогда. Итальянский текст "Божественной Комедии" постоянно находился под рукой, и Анна Андреевна цитировала его наизусть большими кусками.

    В так называемых "Листках из дневника" Ахматова вспоминает: "В 1933 г. Мандельштамы приехали в Ленинград... У Осипа было два вечера. Он только что выучил итальянский язык и бредил Дантом, читая наизусть страницами. Мы стали говорить о "Чистилище", и я прочла кусок из XXX песни (явление Беатриче) ... Потом мы вместе читали Данте"15.

    В.Я. Виленкин пересказывает в своей книге любопытный рассказ Ахматовой о Мандельштаме: "Они однажды приехали вместе из Петербурга в Царское (помнится, говорилось о 1915 годе). Ей необходимо было кому-то позвонить, и она вошла в телефонную будку на вокзале. Осип Эмильевич ее ждал и, пока она разговаривала, все время делал ей какие-то странные знаки через стекло. Когда она вышла из будки, он ей сказал: "Если бы вы знали, какое у вас сейчас было лицо!... И прочитал ей только что сочиненные стихи:

 

Черты лица искажены
Какой-то старческой улыбкой.
Ужели и гитане гибкой
Все муки Данта суждены.

    Никаким провидением эти строки тогда для них обоих не звучали, а как будто, как я понял, скорее даже юмором"16.

    Но, видимо, не зря древние именовали поэтов: "vates", "пророки". В судьбе Анны Ахматовой оказалось немало такого, что прямо перекликалось с жизненным опытом творца "Божественной Комедии" и теми хождениями по мукам, которые он описал в своей великой поэме.

    Личные отношения и привязанности тоже вели к Данте. Его имя появилось в посвященном Анне Ахматовой стихотворении Николая Клюева, которое Ахматова очень ценила и строки из которого она ввела во вторую часть "Поэмы без героя": "В печной трубе воет ветер, и в этом вое можно угадать очень глубоко и очень умело спрятанные обрывки Реквиема. О том, что мерещится в зеркалах, лучше не думать,

 

...жасминный куст
Где Данте шел и воздух пуст.
                Н.К." (I, 290)

    Михаил Лозинский, этот едва ли не гениальный переводчик "Божественной Комедии", с которым Ахматову связывала "души высокая свобода, что дружбою наречена"5*, на протяжении многих лет был для нее одним из самых близких и нужных собеседников6*. Нетрудно представить, как часто в их разговорах речь заходила о Данте, об его поэме и даже о ее "темных местах"7*. Разговоры велись на высоком профессиональном уровне. Бессмертную живопись и великолепие сцен "Комедии" Ахматова видела так же хорошо, как и Лозинский. Доказательства тому имеются. Бывают случаи, когда связи того или иного стихотворения Ахматовой с дантовой "Комедией" лежат так глубоко, что обнаружить их оказывается почти невозможным без обращения к рукописям, черновикам или конкретным жизненным обстоятельствам.

    Однажды - случилось это лет двенадцать назад - я, не помню уже почему, взял "синий том" Ахматовой, составленный и откомментированный В.М. Жирмунским, в 1977 г. изданный в серии "Библиотека поэта". Книга, как и следовало ожидать, открылась на стихотворении "Данте", и я прочитал много раз читанные строки:

 

Он и после смерти не вернулся
В старую Флоренцию свою.
Этот, уходя, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.

    "Этот", "этому", "эту" - как-то уж слишком подчеркнуто, - подумал я. Мне захотелось заглянуть в комментарий. К своему неописуемому изумлению я прочел: "Этот, уходя, не оглянулся. Намек на древнегреческий миф о легендарном певце Орфее, который в поисках умершей жены Эвридики спустился в загробный мир"18 и т.д.

    Я не мог ничего понять. Почему - Орфей?! Причем тут Орфей?! Откуда он взялся в комментарии такого великого знатока творчества Анны Ахматовой, каким был академик В.М. Жирмунский? Ведь совсем рядом со стихотворением "Данте" - а это я хорошо помнил - стоит стихотворение "Лотова жена", завершающееся пронзительным четверостишием:

 

Кто женщину эту оплакивать будет,
Не меньшей ли мнится она из утрат?
Лишь сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

    Данте у Ахматовой не сопоставлен с Орфеем, а противопоставлен жене Лота. Это же очевиднее очевидного. Орфей - типично академическая оберрация. И все-таки... Я стал листать "синий том" и опять изумился: оказалось, что "Лотовой жены" подле стихотворения "Данте" нет. Я принялся лихорадочно искать "Лотову жену" и в конце концов обнаружил ее совсем в другой книге, в "Anno Domini", где стихотворение получило эпиграф из Библии ("Жена же Лотова оглянулась позади его и стала соляным столпом") и дату написания: 24 февраля 192419.

    История с женой Лота заинтриговала меня, и после самых поверхностных библиографических изысканий я выяснил следующее: впервые стихотворение "Лотова жена" было напечатало в журнале "Русский современник" (1924, № 1) без заглавия, но с эпиграфом: "И озреся жена его вспять и бысть столп слан". Издавая в 1940 г. сборник "Из шести книг", Анна Ахматова включила в него это стихотворение, введя его в книгу "Ива"20, в которой оно утратило эпиграф, но получило заглавие "Лотова жена" и заняло место неподалеку от стихотворения "Данте". Даты под обоими стихотворениями отсутствовали, и читателю предлагалось думать, что они написаны приблизительно одновременно, и, перекликаясь, наполняют стихотворение "Данте" смыслом, отсутствовавшим в предшествующих книгах Ахматовой. Орфей, появившийся в комментарии В.М. Жирмунского, шокировал меня именно потому, что я с ранней юности читал и перечитывал Ахматову, держа в руках сборник "Из шести книг".

    В 1965 г. был издан "Бег времени". Это был последний сборник, составленный самой Анной Ахматовой. "Лотова жена" была включена в состав книги "Anno Domini", но, в отличие от "синего тома", имела не очень определенную дату написания: 1922-1924. По-видимому, Ахматовой хотелось как можно теснее увязать "Лотову жену" с гражданскими стихотворениями круга "Anno Domini", в частности, со стихотворением "Не с теми я, кто бросил землю...", в котором, отстраняясь от бежавших из России эмигрантов, оставивших родину "на растерзание врагам", она глубоко сострадала изгнаннику, т.е. человеку, которого вынудили покинуть родную землю:

 

Но вечно жалок мне изгнанник,
Как заключенный, как больной.
Темна твоя дорога странник.
Полынью пахнет хлеб чужой.

    Вот тут дантовский слой в поэзии Ахматовой выходил прямо на поверхность. Последняя строка четверостишия - бросающаяся в глаза цитата из третьей кантики "Божественной Комедии". Ахматова не столько пересказала в ней, сколько перевела хорошо всем памятные слова Каччагдвиды, предсказывающего Данте горестную участь изгоя: "Тu proverai si come sa di sale lo pane altrui". Перевод - точен, но образ ("чужой хлеб") по-ахматовски заземлен, конкретизирован и русифицирован. Ни в 1924, ни в 1965 г. в поэтическом мире Анны Ахматовой "Лотова жена" реально-историческому Данте не только не противостояла, но как бы стояла с ним в одном ряду.

    Составляя "синий том", всю жизнь обожавший Анну Андреевну В.М. Жирмунский послушно следовал ее воле и, вероятно, как раз поэтому чисто подсознательно, а, может быть, совершенно сознательно, ввел в комментарий к стихотворению "Данте" не относящегося к делу Орфея, который должен был хоть как-нибудь замаскировать заканчивающее примечание указание: "См. также стих. № 261", неумолимо отсылающее чрезмерно пытливого читателя не к злополучному супругу Эвридики, а к "Лотовой жене", оказавшейся в 1940 г. со стихотворением "Данте" совсем не в тех отношениях, которые установятся у нее позднее с по-дантовски гражданским стихотворением "Не с теми я, кто бросил землю" и другими аналогичными ему стихами из сборника "Anno Domini MCMXXI"8*.

    Но почему в сборнике "Из шести книг" "Лотова жена" встала подле стихотворения "Данте" и даже вступила с ним в своего рода полемику? Предположить, что Анна Ахматова поместила "Лотову жену" в помеченную 1940 г. шестую книгу "Ива", а не в пятую "Anno Domini" случайно или просто по недосмотру, не представляется возможным. Как справедливо отмечал В.М. Жирмунский, "Ахматова придавала большое значение композиции своих сборников ("Книг"). Позднейшие перемещения из сборника в сборник были обычно продиктованы хронологическим упорядочением, проведенным, однако, не педантически. Последовательность стихотворений внутри книги определялась не хронологией событий, а развитием лирических тем, их поступательным движением, параллелизмом или контрастом. В целом листки "дневника", незаконченные и фрагментарные по отдельности, входили в общее повествование о судьбе лирического героя - поэтессы"21.

    Сборник "Из шести книг" сыграл в судьбе Ахматовой роль слишком значительную, чтобы в нем могли оказаться непродуманные детали. Именно этот сборник вернул Анну Ахматову в русскую литературу.

    Принято считать, что, подобно, О. Мандельштаму и Б. Пастернаку, Анна Ахматова пережила длительный период поэтической немоты. В книге В.М. Жирмунского "Творчество Анны Ахматовой" период этот точно датирован. "На десять лет (1925-1935) ее муза умолкает. Затем она возрождается, говоря ее собственными словами, "как феникс из пепла", обновленной и перерожденной"22.

    Представления о длительном, десятилетнем перерыве в творчестве Анны Ахматовой восходят к ее же собственным заявлениям. В "Листках из дневника" имеется, например, такая запись: "У нас у всех троих (у Пастернака, у Мандельштама и у меня) были многолетние перерывы в писании стихов... У меня между 1924 и 1936 ("Художнику" и цикл 36 года, м.б. "Поэт"). И что это значит, одному Богу известно"23. Издавая в 1940 г. сборник "Из шести книг", Ахматова сочла нужным подчеркнуть творческий "хиатус", вынеся на первую страницу даты включенных в сборник книг: "Ива" (1940), "Anno Domini" (1923), "Подорожник" (1921), "Белая стая" (1917), "Четки" (1914), "Вечер" (1912). Условность даты 1940 в данном случае вполне очевидна. Новый этап в творчестве Анны Ахматовой начался действительно в 1935-1936 г. В этом году рождается подлинно национальный русский поэт высокого классического стиля. Любопытно, что на первой странице "Бега времени" никакого "хиатуса" уже нет. Перечислив все вошедшие в сборник книги, Ахматова поставила общую дату: 1909-1965. В "синем томе" шестая книга датирована: 1924-1940, а седьмая - 1936-1964. В 60-ые годы Ахматовой важно было показать, что никто и ничто не могло вынудить ее к молчанию. В написанной в 1965 г. заметке "Коротко о себе" она настаивала: "Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных" (II, 239).

    Было бы несправедливо усматривать в этом хотя бы тень конформизма. К событиям, которым не было равных в истории для Ахматовой, относилась не только Великая Отечественная война, но и "страшные годы ежовщины", когда она "провела семнадцать месяцев в тюремных очередях". Но как только звон тюремных ключей стал заглушаться грохотом выстрелов в затылок, голос Анны Ахматовой зазвучал сурово и грозно.

    Теперь, когда опубликованы и "Реквием", и некоторые гражданские стихи 30-х - 60-х годов, можно только поражаться дерзновенной смелости истинно русского поэта, никогда не терявшего ни ощущения своей страны, ни связи с вскормившим его народом. Вызывающе дерзкой была уже сама композиция сборника. Составляя сборник "Из шести книг", Анна Ахматока расположила в нем свои поэтические книги, так сказать, задом наперед: сборник "Из шести книг" открывался только что законченной "Ивой" и заканчивался стихотворениями из ее первой по времени книги "Вечер".

    В предпоследнем стихотворении книги "Ива" Ахматова, как бы извиняясь за экстравагантность композиции, шутила:

 

Мне ни к чему одические рати
И прелесть элегических страстей.
По мне в стихах все быть должно некстати.
Не так. как у людей.

    Однако "некстати" ни одно стихотворение в сборнике поставлено не было. Ахматова начала с последней книги, чтобы читатель сразу же услышал ее новый поэтический голос и воспринял даже ее давнюю чисто любовную лирику сквозь призму тоже нового и вместе с тем очень современного и очень русского Данте.

    Книгу начинает стихотворение "Муза". О Музе Ахматова писала часто. Но поставленная в самом начале сборника "Из шести книг" Муза совсем особенная. Женшина-поэт ночью нетерпеливо ждет ее прихода ("Что почести, что юность, что свобода / пред милой гостьей с дудочкой в руке").

 

И вот пошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".

    Тут очень значительно слово "диктовала". Ахматова считала, что подлинные стихи не сочиняются, а всегда пишутся под диктовку кого-то, кто незримо стоит за спиной поэта9*. В данном случае мысль Ахматовой перекликается не столько с идеями современных ей сюрреалистов, сколько с эстетикой Данте, который, объясняя поэту-архаисту Буонаджунте принципы поэтики нового сладостного стиля, говорил: "Когда любовью я дышу, то я внимателен; ей только надо мне подсказать слова, и я пишу" ("Чистилище", XXIV, 52-54). В отличие от позднего О. Мандельштама или позднего М. Кузмина поздняя Анна Ахматова хранила верность классической, пушкинской ясности. Но именно поэтому в 1935 г. ей понадобилась Муза, продиктовавшая Данте терцины "Ада". Это она диктовала Анне Ахматовой и "Реквием", и большую часть стихотворений Шестой книги, истинный смысл которых вне инфернального дантовского контекста "Реквиема" понят быть не может. Данте не просто вошел в поэтический мир Ахматовой - но стал как бы соавтором ее трагической темы.

    В сборнике "Из шести книг" новую Ахматову мог почувствовать и не слишком подготовленный читатель. Прежде всего бросается в глаза, что в открывающей этот сборник книге "Ива" как-то слишком уж много поэтов. Начатая стихотворением, посвященным дантовской музе, "Ива" заканчивалась стихотворением "Маяковский в 1913 году". Даже Бог в "Иве" - поэт ("Художнику"). Кроме того, почти все перечисленные в зтой книге поэты - не просто поэты, а поэты-изгнанники: "Здесь Пушкина изгнанье началось / и Лермонтова кончилось изгнанье". Мандельштам пока не назван, но на его присутствие в шестой книге сборника указывают заглавие стихотворений - "Воронеж", строки, целиком состоящие из точек и демонстративно поставленная под стихотворением дата: 1936. (Стихотворения в сборнике "Из шести книг", как правило, дат не имеют). В 1936 г. Ахматова ездила в Воронеж специально для того, чтобы повидаться с автором "Разговора о Данте", который она считала произведением, сразу и наиболее полно характеризующим всего Мандельштама10*.

    Потом, в сборнике "Бег времени", на месте строк точек появилось четверостишие:

 

А в комнате опального поэта
Дежурит страх и Муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.

    В этом сборнике в шестой книге (В "Беге времени" она была озаглавлена "Тростник") подле Осипа Мандельштама оказался Борис Пильняк. Борис Пастернак, - посвященное ему стихотворение тоже стояло рядом со стихотворением "Воронеж", - в 1940 г. из советской поэзии был фактически изгнан.

    Но самое выразительное и эстетически самое глубокое решение тема поэта-изгнанника получила в центральном стихотворении шестой книги, озаглавленном "Данте". По своему содержанию стихотворение это, казалось бы, прямо и подчеркнуто резко противоречит тем гражданским стихотворениям, которые писались Ахматовой после Октябрьского переворота и в начале 20-ых годов, когда, как уже говорилось, в них отчетливо прозвучал мотив Данте-изгнанника. Если в стихотворениях круга "Anno Domini" изгнанник, характеризовавшийся дантовской строкой, вызывал у Ахматовой глубокое сочувствие и, как мы видели, не без некоторого негодования противопоставлялся ею тем, кто добровольно эмигрировал, "бросил землю на растерзание врагам"; если в 1924 г. Анна Ахматова уверяла, что сердце ее никогда не забудет женщину, которая, вопреки заклятию Бога, отдала жизнь за возможность в последний раз оглянуться, то в 1940 г. все симпатии Ахматовой на стороне "сурового Данта", который покинул родину, гордо отряхнув ее прах со своих ног:

 

Этот, уходе, не оглянулся,
Этому я эту песнь пою.

    Новый Данте, появившийся в "Иве", казалось бы, оспаривал и опровергал ахматовского Данте из "Anno Domini". В известном смысле так оно и было. Понять, почему стихотворение "Данте" составило оппозицию "Лотовой жене", завершавшей "дантовскую тему" в творчестве ранней Ахматовой, не так уж сложно. Реальная историческая, общественная и литературная ситуация 1940 г. в Советском Союзе сильно отличалась от ситуации года 1921 и даже 1924. В жизни Анны Ахматовой за это время тоже случилось немало такого, что могло бы не только объяснить, но и по-человечески оправдать изменение ее отношения к некоторым из своих гражданских, так сказать, патриотических стихов послереволюционного периода. Правда, все это - материал внелитературный, но в обращении к нему в принципе ничего предосудительного, по-моему, нет. Впрочем, в данном случае, внелитературный материал внимательному читателю почти что и не понадобится. Объяснение того, почему в 1940 г. Анна Ахматова стала "петь песнь" не жене Лота, а Данте, находится в самой "Иве", в композиции этой книги. Между стихотворениями "Лотова жена" и "Данте" в сборнике "Из шести книг" Анна Ахматова поставила стихотворение из "Реквиема" "И упало каменное слово". В "Реквиеме" оно озаглавлено "Приговор" и имеет дату: "1939. Лето". В "синем томе" эта дата еще более уточнена: "22 июня 1939". "Данте" от "Лотовой жены" отделило стихотворение, которое Ахматова написала, вернувшись домой из зала суда, где выслушала приговор, осудивший ее сына на смертную казнь, замененную потом многими годами тюрьмы и лагерей. В этот день Ахматова-мать могла отречься не только от страны, отторгшей от себя ее сына, она отрекается от жизни, зовя смерть. За стихотворением "Данте" и в сборнике "Из шести книг", и сборнике "Бег времени" следует стихотворение "Клеопатра", начатое вроде бы совсем в духе акмеистических стилизации, и завершенное четверостишием, прямо отсылающим к "Приговору" из "Реквиема":

 

А завтра детей закуют. О как мало осталось
Ей дела на свете - еще с мужиком пошутить
И черную змейку, как будто прощальную жалость,
На смуглую грудь равнодушной рукой положить.

    Несколько неожиданно возникший русский "мужик" сразу же ломает античные декорации, за которыми открывается до ужаса реальная русская советская жизнь (ведь сына уже заковали), и царица Египта, возлюбленная Антония ("Уже целовала Антония мертвые губы...") превращается в Анну Андреевну Ахматову, только что написавшую стихи "И упало каменное слово" и еще охваченную, говоря ее словами, "тоской самоубийства". В "Реквиеме", где ничего декорировать не требовалось, эта ее тоска обнажена до предела. Там за стихотворением "Приговор" сразу следует стихотворение "К смерти":

 

Ты все разно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.

    Данте в поэтическом мире Анны Ахматовой сильно русифицирован и осовременен.

    Обстоятельства жизни Данте Алигьери были Ахматовой хорошо известны. Обряд покаяния, который должен был совершить творец "Божественной Комедии", дабы вновь обрести флорентийское гражданство, описан в стихотворении "Данте" поразительно точно:

 

Но босой в рубахе покаянной
Со свечой зажженной не прошел
По своей Флоренции...

    Эпиграф "Il mio bel san Giovanni" связан, по-видимому, с обрядом, а не с "Комедией", как считал В.М. Жирмунский. Покаянный путь Данте по Флоренции должен был закончиться в баптистерии, где ему надлежало принять прощение города, как своего рода второе крещение.

    Не знать, что Данте во время вынесения ему приговора находился не во Флоренции, а за ее пределами, Анна Ахматова, конечно же, не могла. Между тем в стихотворении "Даате" она нарисовала лаконичную, но очень драматичную сцену ухода поэта из родного дома:

 

Факел, ночь, последнее объятье,
За порогом дикий вопль судьбы.

    Когда читаешь эти строки, невольно возникает впечатление, что поэт не просто покидает родной дом, а что его насильно уводят из дома и, может быть, даже не в изгнание, а в тюрьму. И даже скорее всего в тюрьму. Рассказывая о методах работы Анны Ахматовой, Лидия Чуковская как-то очень точно подметила: "Она, вольно или невольно, примеряет судьбу поэтов, родных и не родных, Данта и Пушкина, на свою собственную"25. "Последнее объятье" и "дикий вопль судьбы" вызывают в памяти стихотворение из "Реквиема", в котором описан арест Н.Н. Пунина:

 

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть26.

    Вопль судьбы - это ведь и есть вой расстающейся с поэтом жены, да и самого поэта. Еще очевиднее, чем строки "Реквиема", на своего рода духовное тождество поэта, изображенного в стихотворении "Данте", с русским поэтом середины XX в., в том числе, разумеется, и с Анной Ахматовой, указывает та часть стихотворения, где возникают, казалось бы, сугубо итальянские, исторически достоверные реалии: "покаянная рубаха", "свеча в руке".

    В 1935 г. Ахматова написала стихотворение, которое было обнародовано у нас сравнительно недавно:

 

Зачем вы отравили воду
И с грязью мой смешали хлеб?
Зачем последнюю свободу
Вы превращаете в вертеп?
За то, что я не издевалась
Над горькой гибелью друзей?
Зз то, что я верна осталась
Печальной родине моей?
Пусть так. Без палача и плахи
Поэту на земле не быть.
Нам покаянные рубахи,
Нам ее свечей идти и выть27.

    Данте пришел в творчество Анны Ахматовой не из книг, не из той художественной, зачастую эстетской атмосферы, которая окружала прерафаэлитов, Валерия Брюсова и в какой-то мере даже молодого Блока, - он пришел из самой русской жизни 30-х годов, из ее бесчисленных человеческих драм и из ее великой народной трагедии11*. Дантовская "Муза", вводившая в 1940 г. советского читателя во все шесть книг, созданных Анной Ахматовой, была написана задолго до 1940 г. Но посвященное ей стихотворение вошло в предвоенный сборник без даты, потому что Ахматова писала в это время под диктовху не только той вдохновительницы дантовского "Ада", которую она в 1924 г. именовала еще несколько по-акмеистически "милой гостьей с дудочкой в руке", но так же тысяч русских женщин "с голубыми губами", стоящих вместе с нею в тюремных очередях. В 1940 г. Ахматова написала стихотворение, которое вошло в эпилог "Реквиема":

 

Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомилльонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребаемого дня.

    Ахматовский Данте оказался, пожалуй, самым подлинным Данте в поэзии XX в., потому что он так же, как и создатель бессмертной "Комедии", соприкасался у Анны Ахматовой не столько с изящной словесностью, сколько с Богом, отечеством и народом.

    В 1941 г. разразилась война, и Анна Ахматова, как всегда, "верна осталась печальной родине своей". В июле 1941 г. она написала стихотворение "Клятва", а в феврале следующего 1942 г. знаменитое стихотворение "Мужество", которое впервые появилось на страницах газеты "Правда".

    В поэзию Анны Ахматовой ворвался "ветер войны", который настолько тесно переплел ее судьбу с судьбами народа, что разорвать связь между ними уже не смогли ни пресловутый доклад Жданова, ни ныне отмененное постановление ЦК. Никакой "немоты" за ними не последовало. Но на ахматовского Данте война повлияла. Именно потому, что в 1941 г., так же, как в 1922, Анна Ахматова оказалась не с теми, "кто бросил землю на растерзание врагам", она сочла нужным развести стихотворение "Данте" и стихотворение "Лотова жена" по разным книгам. Теперь они в ее миропонимании не противостояли, а дополняли друг друга.

    В 1965 г., когда Анна Ахматова оказалась в Англии, сэр Исайя Берлин, человек ей очень близкий, спросил у нее, не намерена ли она остаться на Западе (в то время в среде советских интеллектуалов начиналась мода на "невозвращение"), Ахматова гордо отказалась: "Она родилась русской и вернется в Россию, что бы ни ждало ее там: советский режим, как о нем ни говорить, был порядком, установившимся в ее стране, при нем она жила, при нем и умрет, это и значит быть русской"30.

    Однако от всего того, что стояло за стихотворением "Данте", Анна Ахматова не отказалась. После войны "Реквием" дописывался. Рождались стихи:

 

Так не зря мы вместе бедовали,
Даже без надежды раз вздохнуть. -
Присягнули - проголосовали
И спокойно продолжали путь.
Не за то, что чистой я осталась,
Словно перед Господом свеча,
Вместе с вами я в ногах валялась
У кровавой куклы палача.
Нет! и не под чуждым небосводом
И не под защитой чуждых крыл -
Я были тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был31.

    Последнее четверостишие этого, написанного в 1961 г., стихотворения Анна Ахматова ввела в "Реквием", поместив его подле прозы "Вместо предисловия"12*.

    В сборнике "Бег времени" шестая книга сильно поредела, но стихотворение "Данте" по-прежнему занимало в нем важное место. Теперь ему предшествовало уже не одно, а четыре стихотворения из неопубликованного в ту пору "Реквиема", в частности, написанное в 1943 г. обжигающе личное второе стихотворение из диптиха "Распятие":

 

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел32.

    В 1965 г. весь мир отмечал 700-летие со дня рождения Данте Алигьери. В московском Большом театре тоже состоялось торжественное заседание. Ахматова произнесла на нем "Слово о Данте". Это быдо ее последнее публичное выступление. В нем были подведены итоги, связанные с дантовской темой в творчестве Ахматовой. "Я счастлива, что в сегодняшний торжественный день могу засвидетельствовать, что вся моя сознательная жизнь прошла в сиянии этого великого имени".