Как там у В. Заболоцкого: «Колотушка тук! Тук! Тук!..» А монастырская колотушка располагалась у нас почти прямо под окнами. Все подхватились, словно солдаты по сигналу «тревога», и так же быстро надели на себя лучшее из  одежды. Я снова в черном. Недалеко от нашей комнаты, в конце коридора, находилась еще одна  лестница, по ней мы спустились в монастырский дворик и даже обошли его изнутри по периметру. Пока никто на нас не обращал внимания, пофотографировались: за алтарем  на фоне мраморных крестов, на ступенях кафоликона, на фоне большущих кувшинов с цветами, в пространстве между колоннами поддерживающими балкон-терассу. И вот народ потянулся в храм.  

 

На Афоне я впервые увидел завесу, отделяющую притвор от трапезной, или основной части храма. В какой-то момент завеса открывается, в какой-то она прикрыта. Мне про это в семинарии ничего не рассказывали. Когда открывается или закрывается катапетасьма в Царских вратах, я знаю. Но вот такая завеса для меня была в диковинку. Всего дважды я видел эту завесу открытой. Вероятно, это были особо торжественные моменты богослужения. Я стал в стасидию через одну от игуменского места, куда указал канонарх. Вскоре появился и сам отец Парфений. Уже нескольких греческих игуменов мне довелось видеть. Такое ощущение, что это дети одного отца: все они определенно имели между собою сходство. Седовласые, большебородые, строгий взгляд черных глаз из-под мохнатых бровей.

 

Отец Игумен стал на свое место, и к нему потянулся народ, находящийся в храме, под благословение. Сам настоятель обители держал руку в имясловном сложении пальцев на уровне груди, а присутствующие в храме богомольцы, друг за дружкой подходили, низко кланялись и целовали неподвижную благословляющую десницу. Я некоторое время находился в нерешительности - подходить или не подходить – я иерей, а он не епископ. Не видя никого в подобном положении, чтобы подражать традиции, а не нарушать её, я все же решился подойти и поприветствовать начальника гостеприимной братии. «Шапка не упадет - подумал я, - это лучше, чем выглядеть в глазах здесь живущих и молящихся невеждой». Сотворив поясной поклон, я приложился к руке игумена. Свою руку он не одернул, внимательно посмотрел на меня, а я вернулся на «свое» место.

 

Началась и потекла вечерняя служба. Греческие богослужебные напевы имели трудновоспроизводимую для европейского уха гармонию. Мне иногда казалось, что те, кто поет за службой, делают это, как Бог на душу положит. Скорее всего, это не так. Певец из меня никудышный, и поэтому я не запомнил даже самой простой мелодии (а были ли простые?). Рассматривать нечего, в том смысле, что все я уже рассмотрел в других храмах и монастырях, а внутреннее устройство кафоликонов на Афоне похоже. Безусловно, в деталях есть много отличий, но в целом устроение храмов в некотором смысле «типовое». Потянул четки. Служба совершилась скоро, и все в определенном порядке пошли по кругу прикладываться к иконам. В этом порядке нашлось место и для меня. Несмотря на то, что иерейского креста у меня на груди не было (наперсный крест на Святой Горе – это привилегия настоятеля обители), братия монастырей всегда безошибочно определяли мой сан. И всегда находился тот, кто подсказывал, за кем я должен делать поклоны и подходить к иконам. Приложившись, народ потянулся к выходу. Выход из храма находится напротив дверей трапезной и соединен с ней двускатным изящным навесом. Вероятно, это сделано для того, чтобы и в дождь, не замочившись, следовать к приему пищи.

 

Снова регулировщик, и снова мне указано место за столом,  у восточной  стены. Оказавшись один за длинным накрытым столом, даже после молитвы, я не решался начинать ужинать, свеж еще был Ватопедский опыт…  Но, видя, что никто не обращает на меня внимания и больше пересаживаться не придется, я начал кушать. Помидор, зеленые оливки, сыр, жареные овощи, хлеб и кувшин с холодной водой – незамысловатая трапеза. Натуральные продукты, не приправленные ничем, – этого вполне достаточно, чтобы не было соблазна для чревоугодия и в то же время вполне сытно. Дома этого не будет, и поэтому я ел вдумчиво, не торопясь, запоминая. Стол с Игуменом находился слева от меня и венчал помещение с южной стороны. За игуменским столом сидел знакомый мне иеродьякон Давид, служивший вечерню иеромонах и маститые, в возрасте за 60, иноки, которых я видел за богослужением певшими антифонно.

 

Покушав, все встали и, поблагодарив Бога, в определенном порядке пошли на выход. Игумен стоял по правую сторону от дверей и благословлял выходящих, а напротив него, согнувшись в глубоком поясном поклоне, стояли монахи, готовившие пищу. Многовековой размеренный и величественный порядок, в который вливаешься сразу.

 

Скажу прямо, я волновался и с нетерпением ожидал когда вынесут святыни (это совершается сразу после вечерней трапезы). Гуськом мы поднимались по мраморным ступеням Сретенского храма. Опять прикладывались к особо чтимым иконам обители, а в это время перед Царскими вратами был установлен застланный стол, на который высокий иеромонах в епитрахили (она делала его еще выше) выносил из алтаря благодатные ковчежцы и ларцы с духовными драгоценностями. Открывая эти сосуды, священник комментировал на английском языке, что в них находится. Там были: нога левая от стопы до колена св. Григория Богослова; часть от локтя с плотью св. Максима исповедника; голова св. Феодоры Александрийской; часть св. великомуч.Пантелеимона; частицы св. 40 мучеников; нога правая преподобномуч. Каллиника нового; часть св. Василия Великого. И венчал все это ларец с тремя золотыми пластинами даров Волхвов. Две тысячи лет они заботливо сохранялись. К их узорам прикасался Спаситель. Через мгновение и я, грешный раб Божий, прикоснусь своими нечистыми губами к ним! Этот внутренний трепет нельзя описать. Меня не ударило молнией и не отбросило прочь – Бог милостив и любвеобилен…

 

Сохраняя тишину в сердце, я вышел из кафоликона и побрел в комнату, чтобы взять блокнот и ручку. Важно было донести нерастраченными свои впечатления близким людям, вам.

 

Разговаривать не хотелось. В похожем состоянии пребывали и мои спутники. Интересное дело, я ведь говорун. А здесь молчание было подобно меду, им насыщаешься, получая и духовную радость, и физическое удовольствие.

 

Святой преподобный Силуан Афонский испытывал подвижников монашеского делания вопросом: «Как говорят совершенные?» И если люди недоумевали, отвечал, что совершенные говорят то, что им дается Духом Святым, а от себя не говорят ничего. У меня не так. Приходят люди со своими нуждами ко мне на приходе, и я говорю много, пытаясь утешать или «просвещать». И даже если бы во мне и зазвучал голос Духа Святого, то я Его, скорее всего, не услышал бы из-за многоглаголания. Есть внутреннее беспокойство о произносимом. Я подробно и ярко объясняю то, о чем есть у меня даже небольшие знания, но нет основательного спокойного ведения, которое не нуждается в многословии.

 

Беседуя на заре своей юности с одним талантливым художником, я с удивлением от него узнал, что он, чтобы быть понятым, обычно в своих «работах» не договаривает, не дописывает, приглашая того, кто смотрит на его картины, к сотворчеству. И в этом случае, как правило, люди трактуют его художественный замысел правильно. А вот стоит ему прописать всё до мелочей на холсте, и получается, как в детской игре «Испорченный телефон»: каждый слышит и видит что-то свое, но очень далекое от авторского замысла. И я никак не могу научиться молчанию. Из меня «прет», а должно «рождаться». На Афоне у меня получилось молчать, немножко, чуть-чуть, но этого было достаточно, чтобы, вкусив сладость этого состояния, представлять, к чему следует стремиться. Уроки Афона. Усвоить бы их.