О жизни и творчестве

Борис Зайцев был во всех отношениях «последним» в русском зарубежье: умер в 1972 году в Париже, не дожив двух недель до того, как ему должен был исполниться девяносто один год; долгое время состоял председателем парижского союза русских писателей и журналистов; пережил едва ли не всю «старую» эмиграцию.

В богатой русской литературе нашего века Зайцев оставил свой, заметный след, создал художественную прозу, преимущественно лирическую, без желчи, живую и тёплую. Тихий свет добра, простые нравственные начала, особенное чувство сопричастности всему сущему: каждый человек – лишь частица природы, маленькое звено Космоса – «Не себе одному принадлежит человек»

В 1910-е годы Зайцев был широко признан читающей Россией; его романом «Голубая звезда» (1918) восхищался молодой Паустовский, а пьеса « Усадьба Ланиных» стала вехой для вахтанговцев (и сейчас на Старом Арбате, в витрине театра, красуется афиша тех времён, возвещающая о премьере спектакля, подготовленного молодым Вахтанговым).

 

Но главные книги Зайцева все-таки написаны за рубежом: автобиографическая тетралогия «Путешествие Глеба»; превосходные произведения, как мы именуем их теперь, художественно-биографического жанра – о Жуковском, Тургеневе, Чехове, о Сергии Радонежском. Великолепный перевод дантовского «Ада». Италию он любил и знал, как никто из русских после Гоголя. Еще в 1904 впервые посетив Италию, Зайцев подолгу жил там в годы перед Первой мировой войной и считал эту страну своей второй духовной родиной. Итальянские впечатления подсказали сюжеты нескольких его рассказов (сборник «Рафаэль», 1922, к которому примыкает цикл очерков «Италия», печатавшихся с 1907) и до конца жизни писателя продолжали питать его творчество.

Дружил в эмиграции с Буниным, о котором в последствии оставил немало интересных страниц.

Детские годы писателя связаны с калужской землёй. Он родился 29 января 1881 года, в Орле, в дворянской семье и годовалым ребёнком был перевезён в село Усты Жиздринского уезда Калужской губернии. Отец, горный инженер, ездил отсюда каждый день на рудники бурого железняка; сын рос в русском приволье. «Всё моё детство прошло – кроме семьи моей, – вспоминал много позднее Зайцев, – среди простонародья: «Был я среди них «барук», но и простой товарищ детских игр».

Затем – гимназия и реальное училище в Калуге, тихом губернском городе, на высоком, живописном берегу любимой Оки.

В 1899 году он выдержал конкурсный экзамен для поступления в Императорское Техническое училище в Москве, а после исключения из училища за участие в студенческой забастовке поступил в Петербургский Горный институт. Однако тяга к «писательству» оказалась настолько сильной, что молодой человек решил посвятить себя исключительно литературе.

Еще в гимназии, в 1897 году, Зайцев прочёл сборник рассказов Чехова «Хмурые люди». Именно Чехову, в Ялту, с замиранием сердца послал юный студент одну из первых своих рукописей. Сохранилась и чеховская телеграмма Зайцеву о его повести «Неинтересная история»: «Холодно, сухо, длинно, не молодо, хотя талантливо». Зная суровость, даже «свирепость», беспощадность нелицеприятных чеховских оценок, эту воспринимаешь как добрый аванс молодому литератору. 

Начинал Зайцев в газете «Курьер», которая в сравнении с солидными московскими «Русскими ведомостями» была «моложе, левее и задиристей». В редакции сходились, встречались очень разные люди. Например, Бунин и критик – марксист Шулятиков или социал-демократ, будущий большевик и комиссар П. С. Коган. Но среди всех выделялся Леонид Андреев, с которым Зайцева связала прочная дружба. Сближало их многое, начиная с землячества и кончая общностью исканий, желанием нового в литературе, с отходом от традиционного реализма. В 1901 году Леонид Андреев напечатал в «Курьере» зайцевский рассказ «В дороге».

 

В амальгаме живых, первородных впечатлений Центральной России, книжных философских влияний, воздействия разнородных – подчас новых взаимоисключающих явлений в литературе и складывались первые вещи Зайцева – «В дороге», «Волки», «Мгла», «Священник Кронид», «Деревья», «Миф» и т. д. Первая книжка рассказов, вышедшая в 1906 году, подвела некоторые итоги и вызвала одобрительный отзыв «реалистов»: «Есть среди реалистов молодой писатель, который намёками, ещё отдалёнными пока, являет живую, весеннюю землю, играющую кровь, летучий воздух. Это – Борис Зайцев». Пантеистическое начало в ранних произведениях зайцевских сильно заметно: от него чувство слиянности с природой, ощущение единого, живого и восходящего к Космосу мира, где всё взаимосвязано – люди, волки, поля, небо.

Оригинальность, самобытность первых произведений Зайцева широко открывает ему двери изданий: газет «Утро России» и «Речь», журналов «Правда», «Новый путь», «Вопросы жизни», «Золотое руно», альманахов «Шиповник» и «Земля». Характерно, что его вещи печатаются в органах всяких разных направлений – марксистской «Правде» и символистском «Золотом руне», либерально-радикальном «Русском богатстве» и неохристианском «Новом пути», который редактировал Д. С. Мережковский. Сам Зайцев не чувствовал себя жёстко связанным с каким-либо из литературных направлений. Впрочем, он ещё находился в пути, в движении, в поисках себя, шёл через издержки и повторения.

Движение Зайцева-художника, Зайцева-писателя в 1900 годы можно определить как путь от модернизма к реализму, от пантеизма к идеализму, к простой и традиционной русской духовности.

Если говорить о дореволюционном творчестве Зайцева в целом то итоговой по отношению к нему можно считать повесть «Голубая звезда», с её центральным героем, бескорыстным и чистым мечтателем Христофором. Эту вещь, как сказал сам Зайцев, «могла породить лишь Москва мирная и покойная, послечеховская, артистическая и отчасти богемная».

События двух революций и гражданской воины явились тем потрясением, которое окончательно изменило и духовный, и художественный облик Зайцева. Он пережил немало тяжёлого (в февральско-мартовские дни 1917 года в Петербурге был убит толпой его племянник, выпускник Павловского юнкерского училища; сам Зайцев перенёс лишения, голод, а затем и арест, как и другие члены Всероссийского Комитета помощи голодающим). В 1922 году, вместе с издателем З. И. Гржебиным, он выехал за границу, в Берлин. Как оказалось, навсегда.

К этому времени он уже пережил сильное влияние религиозной философии В.Соловьева и Н.Бердяева, которые, по его позднейшим свидетельствам, пробили «пантеистическое одеяние юности» и дали сильный «толчок к вере». О новом мироощущении Зайцева свидетельствуют написанные им в 1920-е годы «житийные портреты» («Алексей Божий человек», «Преподобный Сергий Радонежский», оба 1925) и очерки о странствиях к святым местам («Афон», 1928, «Валаам», 1936).

Такие же настроения преобладают и в романах, относящихся к периоду эмиграции. Среди них выделяется «Золотой узор» (1926), где герои, испытавшие на себе все ужасы недавнего лихолетья, приходят к мысли, что «Россия несет кару искупления... Не надо жалеть о прошедшем. Столько грешного и недостойного в нем».

Автобиографическая тетралогия «Путешествие Глеба» (1937–1953) воссоздает детские и юношеские годы героя, совпавшие со временем надвигающегося перелома в судьбах России. Проведя героя знакомыми путями, которые ведут от земного к вечному, Зайцев обрывает повествование, когда оно достигло 1930-х годов, а герой ощутил провиденциальный смысл, заключенный в совпадении его имени с именем великомученика, особенно чтимого русской церковью. Часто сопоставляемая в критике с «Жизнью Арсеньева» И.А.Бунина тетралогия Зайцева действительно имеет общие черты с произведением И.А.Бунина, хотя в ней приглушено чувственное начало, которое почти отсутствует даже в третьем томе – Юность (1950), где рассказана история трудной любви Глеба и Элли (под этим именем изображена жена Зайцева В.А.Орешникова; ей и В.Н.Буниной посвящены его «Повесть о Вере», 1968, и «Другая Вера», 1969).

Обобщая опыт русской эмиграции в статье, приуроченной к 25-летию своего отъезда из Москвы, Зайцев выразил основную тему всего созданного им после того, как он покинул родину: «Мы – капля России... как бы нищи и бесправны ни были, никогда никому не уступим высших ценностей, которые суть ценности духа». Этот мотив главенствует и в его публицистике (особенно примечателен цикл статей в газете «Возрождение» осенью 1939 – весной 1940, впоследствии изданный под общим заглавием «Дни»), и особенно в мемуарной прозе, занимающей основное место в последний период творчества писателя. Книги воспоминаний Зайцева «Москва» (1939) и «Далекое» (1965) содержат целостный и яркий портрет предреволюционной эпохи, запечатленной в ее идейном брожении и в богатстве ее духовной жизни. Зайцев проявил себя как истинный мастер литературного портрета, нередко, как в главах о Бунине или о З.Гиппиус, подводящего объективный итог сложным отношениям, которые связывали мемуариста с этими людьми на протяжении десятков лет.

В эмиграции Зайцевым созданы также романизированные биографии трех русских классиков: «Жизнь Тургенева» (1932), «Жуковский» (1951), «Чехов» (1954), в которых предпринят опыт реконструкции духовного мира и творческого процесса каждого из этих писателей.

В отличие от многих других эмигрантов-литераторов, отдавших свой темперамент проклятиям в адрес новой России новой, события, привёдшие Зайцева к изгнанию, его не озлобили. Напротив, они усилили в нём чувство греха, ответственности за содеянное и ощущения неизбежности того, что свершилось. Он, очевидно, много размышлял обо всём пережитом, прежде чем пришёл к непреклонному выводу:

«Ничто в мире не делается зря. Всё имеет смысл. Страдания, несчастия, смерти только кажутся необъяснимыми. Прихотливые узоры и зигзаги жизни при ближайшем созерцании могут открыться как небесполезные. День и ночь, радость и горе, достижения и падения – всегда научают – Бессмысленного нет».

Пережитое, страдания и потрясения вызвали в Зайцеве религиозный подъём; с этой поры, можно сказать, он жил и писал при свете Евангелия. Это отразилось даже на стиле, который сделался строже и проще, многое «чисто» художественное, «эстетическое» ушло – открылось новое. Он и великую революцию стремится рассматривать сквозь призму столетий и убеждается, сколь многозначна, поучительна история человечества.

Какие бы произведения Зайцева мы не взяли бы в руки, он, пусть неожиданно, но предстаёт для нас как бы писателем завтрашнего дня, писателем будущего. Немало великих уроков добра таят в себе его страницы, от которых веет тихим светом милосердия.

(По материалам сайтов «Больше.Ру» и «Энциклопедия Кругосвет»)

Свет голубой Веги

Ольга Ростова

(Парижский репортаж из архива русского писателя)

     В центре Парижа, на тихой и неширокой улочке Фремикур, среди старинных зданий из розовато-серого камня приютился дом постройки конца шестидесятых: с бесшумным лифтом и подземным паркингом, с огромными, в стену, окнами и светящейся панелью домофона с фамилиями жильцов... Нет на этом доме мемориальной доски или памятной таблички, его не показывают экскурсантам, да и мало кто знает в Париже, что дом этот - последняя обитель выдающегося русского писателя, 50 лет прожившего в этом городе, - Бориса Константиновича Зайцева.

Здесь, в квартире на шестом этаже, в семье дочери - Натальи Борисовны Соллогуб - тихо и неспешно завершалась долгая, трудная, но прекрасная жизнь достойнейшего сына России. Зайцев умер 26 января 1972 года - через две недели ему должен был исполниться 91...

Из окна кабинета видны лишь красные кирпичные крыши. Большое кресло с высокой бархатной спинкой придвинуто к окну - писатель любил отдыхать здесь: звезды смотрели на него, а он - на них. Этот безмолвный диалог велся много лет... Свою «покровительницу», голубую Вегу, Борис Константинович находил с юности: «В счастье и беде, сквозь ветви притыкинских лип и из колодца дворца Лубянки...» Вега и сейчас светит в окно, но кресло давно уже опустело.

Поздний вечер. Спущены жалюзи. На большом письменном столе зажигается лампа. Тишина.

В кабинете писателя все так же, как было при его жизни: огромная библиотека, где каждая книга имеет свое место, репродукции с картин Леонардо над столом, иконы и образки, портрет жены Веры Алексеевны с грудной дочуркой на руках, фотография Чехова, Библия, молитвенники в шкафчике у постели, альбомы с видами Италии, бюст Данте...

Этот кабинет мы бы в нашей стране назвали мемориалом, открыли бы в квартире музей, посадив на стуле в уголке классический персонаж нашего музейного дела - пожилую даму интеллигентной наружности, а на витрины «под стекло» поместили бы «личные вещи»: очки, ручки, ножи для разрезания бумаг, раскрытые страницы рукописи и что-нибудь еще в этом роде, оградив веревочкой кушетку и «любимое кресло писателя»... Не хочется думать об этом. Но, увы, неисповедимы пути Господни...

Рукописи Зайцева. Почти два месяца я разбирала их – немного пожелтевшие от времени, исписанные четким крупным почерком сдвоенные листы плотной бумаги. От ровности зайцевских строк сначала немного рябит в глазах. Удивительна правка писателя – ненужное тщательно затушевано, даже заштриховано, никаких стрелок и крючков, поэтому даже вымаранный текст читается легко и удобно. Борис Константинович не пользовался пишущей машинкой: рукопись печаталась только для издания и от машинистки возвращалась к автору. Часто на его рукописях есть пометки: «После считки прошу вернуть. Б. 3.». Однако многие рукописи не вернулись, и отнюдь не из-за забывчивости корректора или редактора: иногда писатель был вынужден продавать их вместе с правом на издание. Письма, подтверждающие такие факты, сохранились. Говоря о рукописях Бориса Константиновича, я имею в виду только произведения, написанные после 1922 года, рукописей российского периода в семье нет. Сохранились ли они?

Рукопись может рассказать о многом: легко ли писалось, сразу ли находил автор точные слова, менялась ли мысль в процессе творчества, как рождался сюжет, откуда происходило название? Со всем этим я столкнулась, работая с подлинниками – ведь нужно было идентифицировать оригиналы с изданными произведениями, упорядочить их в соответствии с библиографией (на сегодняшний день единственной, составленной французом Рене Герра), по главам собрать книги, уточнить хронологию. Всего не расскажешь. Работа захлестнула, вытеснила ощущение времени и места - я забыла, что нахожусь в Париже. Жизнь за окном потеряла для меня всякий интерес.

Как рождается книга? Наверное, у каждого писателя по-своему. Да и у одного и того же писателя – каждая по-разному. Дневники, письма, черновые наброски, копии исторических документов – вот основное «поле», где разворачивается поиск, где устанавливается истина. Как работал Зайцев? Почему эта тема, а не иная – так хочется понять этого удивительного человека: светлого лирика и романтика в одних произведениях и яростного борца, бесстрашного правозащитника - в других... Нахожу газетные вырезки о событиях в Венгрии 1956 года с подчеркнутыми Б. К. строчками и вот уже держу в руках текст его выступления по радио «Свобода» – выступления, написанного сердцем, горячего, страстного, покаянного, в котором он умоляет венгерский народ не винить народ России в злодеянии: преступления режима и народ – не одно и то же...

Статьи о Б. Л. Пастернаке и в его защиту... Зачеркнуты первые строки, отредактированы первые абзацы. Зайцев ищет нужные, точные слова. «Одиночество и несвобода» – вот суть драмы Пастернака, которую формулирует Зайцев, преклоняясь перед талантом своего далекого соотечественника.

В тонкой папке полтора десятка писем Бориса Леонидовича в Париж, Зайцеву. Он не уверен, доходят ли они. Прибегает к хитростям – пересылает с оказией, через третьи руки. 1960 год. Переписка обрывается... Сын Пастернака пересылает Б. К. Зайцеву посмертную маску отца, фотографии, сделанные на могиле в Переделкине, пишет теплые, сердечные письма благодарности за поддержку Бориса Леонидовича в тяжелые годы травли. А ведь встретились они впервые в 1921 году: Пастернак принес Зайцеву домой – в Кривоарбатский – свою рукопись, прозу, которая Борису Константиновичу понравилась... И вот уже статья в газете «Русская мысль» под рубрикой «Дни»: «К годовщине Пастернака».

«Дни» – еще одна загадка Бориса Зайцева. Дни его жизни... Дни испытаний и утрат, дни счастливых встреч и горького одиночества. Несочтенные дни раздумий и упорной, всепоглощающей работы...

Почти тридцать три года писал свои «Дни» Борис Константинович. Писал, не думая о том, что дневниковые записи, начатые в сентябре 39-го, в часы потрясения от развязанной мировой войны, он впоследствии продолжит как долгую цепь статей, в которых всегда будет говорить о самом главном, связанном со своим прошлым или настоящим.

Держу в руках знаменитые статьи Зайцева из «Дней», которые включались в самые разные сборники и в первую очередь вошли в книгу «Далекое»: «Возвращение от всенощной», «Павел Муратов», «Александр Бенуа», «Другие и Марина Цветаева», «Конец Петрарки»... Моя задача – разобраться, ведь впервые все эти работы были опубликованы в «Русской мысли» под общим заголовком «Дни», а книга «Далекое» – сборник портретов современников - вышла в Вашингтоне в 1965 году.

Вот и собраны все «Дни» – это 87 статей и рукопись 1939 - 1945 гг. Огромная книга. Пожалуй, наибольший по масштабу труд писателя. Немного выцвели чернила в записях военных лет... Вот между страниц засушенный цветок, маленькая газетная вырезка о положении на фронтах, недописанные по каким-то причинам и вновь начатые на другом листе строчки времени 42-го года. 1960-е годы, та же «старая» орфография, яти, но замечаешь, что вдруг начинает слегка «падать» строка, буквы теряют ровность - писателю очень много лет, но работает он каждый день. Последняя глава «Дней» – без названия – была закончена им за несколько дней до кончины. Борис Константинович посвятил ее Ф. М. Достоевскому, одному из своих любимых писателей, тайну творчества которого стремился постичь всю жизнь.

Наброски в записных книжках, в тетрадках. Выписки, сделанные в библиотеке: вот подборки «официальных» документов из жизни И. С. Тургенева, В. А. Жуковского, переписанные стихи Тютчева. Почерк Веры Алексеевны: по просьбе мужа она переписывает начисто отдельные главы, статьи, но везде пометки или небольшая правка Зайцева. Все копии, сделанные ее рукой, имеют в конце его четкий, не изменившийся за долгую жизнь автограф: «Бор. Зайцев».

Борис Константинович бережно хранил письма всех своих корреспондентов. Раскладываю по датам переписку с Буниными (Иваном Алексеевичем и Верой Николаевной) и его письма к дочери, жене - за всю их жизнь.

Разбираю удивительные послания зарубежных почитателей и друзей писателя - из Америки, Германии, даже с Аляски; наших, «советских», литераторов, ученых, музейных работников, писавших Б. К. Зайцеву, запрещенному на своей Родине.

Письма родных из России: от матери - Татьяны Васильевны Зайцевой, от родителей Веры Алексеевны, ее двоюродных сестер, 20-е, начало 30-х, а затем - провал... Из России писем все меньше - короткие вести о том, что и как на Родине, живы ли родственники, приходят окольными путями через Швецию или США.

Алексей Васильевич Орешников, отец Веры Алексеевны, – член-корреспондент Академии наук, историк, виднейший нумизмат с мировым именем, всю свою жизнь отдавший Государственному Историческому музею... Это ему, своему тестю, человеку огромной культуры и высочайших душевных качеств, посвятил Борис Константинович едва ли не лучшие страницы автобиографической книги «Древо жизни». Письма Алексея Васильевича и Елены Дмитриевны Орешниковых в Париж, к Зайцевым, Борис Константинович хранил в особой коробке, перевязанной лентой. Он возвращался к ним часто: тонкие листы, исписанные мелкой «клинописью» ученого и приписками красивым «кудрявым», как и сама Елена Дмитриевна, почерком жены. Они остались в России в страшное время: голод, разруха, репрессии, собственный дом на Земляном валу конфискован – старый ученый с женой ютятся в маленькой комнате, холод, болезни, старость... Но они не жалуются, не пишут о своих трудностях (о них Зайцевым сообщают другие люди) – Орешниковы беспокоятся о дочери и ее семье. Они скучают, но одновременно подбадривают «Верочку, Борю и маленькую Таточку», понимая, что никогда уже не увидятся. Пока есть силы, Алексей Васильевич пишет Зайцеву большие подробные письма, насыщенные удивительными «историческими рассказами», многое объясняет писателю, зная, наверное, что Борис Константинович не просто читает, а впитывает письма тестя.

Орешников умирает в 33-м, через год уходит жена; живущие в России три дочери Орешниковых, потрясенные утратой, описывают сестре в Париж все, что они пережили, рассказывают о последних днях отца и матери...

В «Древе жизни» изменены лишь имена героев, все остальное – и место действия, и события – из жизни автора. Это зайцевские квартиры в Спасопесковском переулке, в Гранатном, Благовещенском, на Спиридоньевке и Большой Никитской. Это последняя квартира в Кривоарбатском (дом N 4, по счастью, сохранился), откуда Зайцевы уезжали из России навсегда. Эта книга о Москве, в которой Борис Зайцев знал и любил каждый переулок, в которой он жил и учился, книга о друзьях юности и огромной любви, которую он пронес через всю жизнь. «Древо» – это исповедь вынужденного эмигранта, обстоятельствами отторгнутого от Родины... И в 80 лет память вела его узкими арбатскими переулками к Гоголю на Пречистенском, вновь и вновь он мысленно бродил по заснеженному ночному городу начала 20-х, а глядя на черное небо оккупированного Парижа, видел голубую звезду, ту же, что и над Россией.

Вот о чем я думала, работая над архивом Бориса Константиновича Зайцева - огромным художественным и историческим наследием. Даже в нескольких статьях не расскажешь о всех находках и открытиях, о важных документах и милых, но весьма существенных штрихах. Очень хотелось, чтобы здесь, на Родине, скорее вышли все его сочинения – и художественная проза, и публицистика, и, конечно, письма. Издателей ждет большая работа.

«Москва»
По материалам сайта "Седмица.Ру"