Виктор Ростопчин

 

Отрадно встретиться неожиданно с человеком, которого знал, или услышать о нем, узнать о его судьбе. Такой случай всегда возвращает в память и время, и приметы, и настроение времени, и своё личное настроение. Чем давнее, тем отчетливее и острее вспоминается.

 

Для меня отрадно было встретить в печати имя Ф. Д. Крюкова в связи с невероятной, совершенно непредугаданной судьбой его литературного наследства, его большого многолетнего труда, — судьбой, решенной бесчестными людьми после смерти писателя. Вес можно присвоить, все можно украсть, однако нельзя присвоить ум, чувство, талант, чужую славу. Всех можно обмануть, но нельзя обмануть людей, знающих правду и верных ей. Правда в тисках, — но выходит наружу: нет ничего тайного, что не стало бы явным.

 

Последние свои годы, живя в Полтаве, совершенно седой ("кудри и борода были словно вылиты из серебра) Короленко, узнав о смерти Крюкова, писал: Очень жалею об этом человеке. Отличный был человек и даровитый писатель". "Именно отличный" был человек, — этот эпитет подходит Ф. Д. Крюкову как нельзя лучше.

 

В одном из фамильных альбомов, какие обычно имели место на круглом столе в маленькой гостиной (в семье учителя) была фотокарточка Ф. Д. Крюкова. Живо вспоминаю его лицо — очень простое, русское, добродушное, с дружеским  выражением  ясных глаз; совсем маленькая вьющаяся бородка. Тогда, в начале века (карточка относится к 1905 г.), Крюков был преподавателем в Орле, в Первой классической гимназии (в городе было две мужских гимназии). Еще молодой, 32-35 лет, он был уже известен как литератор, сотрудник "Русского Богатства".

 

На обороте карточки стояло: "Аркаше Иванову — на добрую память. Ф.Крюков". Почерк сжатый, четкий, ровный и быстрый: выработанный привыкшей к перу рукой. Кроме "словесности" (история русской литературы), Крюков преподавал историю в младших классах. Обычно карточки с надписью на память об учителях, пользующихся приязнью гимназистов, собирались оканчивающими гимназию абитуриентами. Почему же Аркаша Иванов, переходящий только в четвертый класс, постарался взять у фотографа Вареника, что на Волховской улице, карточку Крюкова и дать ему на подпись? Нет, не один только Аркаша, но и многие другие гимназисты позаботились об этом: Крюков покидал Орел. Среди учительского персонала он особенно выделялся своим живым, свободным общением с учениками: сухой казенности "классической" педагогики в нем не чувствовалось. Во всех школах, училищах, гимназиях (как и теперь в советских) учителя, не пользующиеся расположением учеников, получают от них прозвища, чрезвычайно меткие, остающиеся навсегда. В орловской Первой гимназии были и «таракан» - директор, и "глист" - надзиратель, и «деревянный апостол», и "кукушка", и "бондарь", " "желток", и "портной" - и т. п. Но никто не подумал бы дать кличку Крюкову: это было бы дерзко и глупо. Высшей оценкой учителя, которую не часто приходится слышать от питомцев, является признательность, любовь и благодарность, что выражается в таких словах: "Вы учили нас жить, вы научили нас жить!" Хороший учитель, понимающий и создающий истинные, человечески теплые отношения с подростками, всегда удовлетворяющий их любознательность и помогающий советами, иногда бывает ближе отца, ибо не всегда и не везде на свете отцы хороши.

 

В гимназии знали, что Ф. Д. пишет и печатается, что еще больше возвышало его в глазах учеников. Уже после его отъезда из Орла мы, гимназисты, отыскали в одной из его публикаций страницы, относящиеся к нашей гимназии.

 

На карточке 1919 г. лицо Крюкова как-то стало резче, строже. Видно, что последние события, остро им переживаемые, сняли с лица выражение постоянного добродушия. Всё искреннее — и правдолюбие, и правдоискательство, сохраняемое в глубине души, — всё это заменилось выражением неизбежности и решимости отстаивать правду с оружием в руках, отстаивать уряд и волю тихого Дона.

 

 

Наблюдать, следовать за событиями, фактами, отражающими настроение людей, осмыслить впечатления и закрепить на бумаге способен только человек, глубоко понимающий окружающее, взволнованный им, и прежде всего, человек одаренный, писатель. Ему нужно больше видеть, наблюдать, слушать, записать, быть на месте или в движении, не отставать от событий, от современности, — чтобы в более поздней записи намеренно или преднамеренно не исказить правду минувшего, правду истории.

 

Из произведений литературы, написанных на темы революции и гражданской войны, выделяются именно правдой, прочувствованной художником и им изображенной, три романа: "Хождение по мукам", "Тихий Дон" и "Доктор Живаго", — они и остаются в памяти читателя. Каждый роман написан рукой умелой, опытной, искусной. Никто не мог бы писать так выразительно и наглядно, если он не был современником, очевидцем, свидетелем или даже участником развертывавшихся событий; никто другой не сумел бы передать своих впечатлений, если он не был тогда же потрясен и захвачен событиями, которые создали сами люди, теперь уже бессильные управлять событиями. Трагедия русского народа и человека запечатлена именно в этих трех романах.

 

На Дону революционные события протекали так же бурно и тревожно, как и в центре и в провинции. Трехлетие гражданской войны на Дону изображено так широко, подробно и точно потому, что автор "Тихого Дона" сам был свидетелем, очевидцем и видным участником событий: он жил среди героев романа и сам был охвачен тем же настроением казачества. Но в «Тихом Доне» изображена не только революционная эпоха, не только предреволюционные годы, но еще в большей мере, в большей степени особенно сильно по художественной значимости верно изображена простая обыденная жизнь донского казачества с его типичными характерами, настроениями и обычаями. Автор очень хорошо знал свой родимый край, сжился с ним, был близко связан с традициями, - это дало ему сил изобразить людей, их быт, их слова и дела, раскрыть их характеры вполне и психологически верно. Это закон творчества: писатель не может выдумать так отчетливо детали, подробности столь широкого полотна, каким является "Тихий Дон". У автора вы не найдете ошибки: он знает хорошо, о чем пишет; он видит и изображает правдиво, не отступая от действительности, как человек, как писатель, преданный правде, захваченный  и взволнованный этой правдой.

 

Вся Донская земля отображена за период 1910-1919 годы. Действия, события, обстановка развертываются по канве, охватывающей более, чем десятилетие до 1917 г. Бытовая канва запечатлелась в памяти автора еще раньше. Позже, в первую войну и революцию, он сам был свидетелем и участником событий, как и А. Толстой, написавший "Хождение по мукам".

 

Таким же свидетелем и наблюдательным художником был и Б. Пастернак, роман которого "Доктор Живаго", охватывающий долгий ряд лет, включая и послереволюционные годы, как бы завершает художественно выполненный литературный триптих.

 

 

Потомственный казак, любящий и преданный казачеству, Ф. Д. Крюков начал с очерков о казаках, исторических и бытовых. С опубликования повести "Казачка" в "Русском Богатстве" (1893 г.) Крюков, благожелательно отмеченный Короленком, почти четверть века был сотрудником его журнала. Говоря о Крюкове, нельзя не сказать кое-что о Короленке, именно главное, существенное, характерное для него как писателя и человека. Он всецело был охвачен одной из важнейших идей, к каким обращается человеческая мысль в поисках общего смысла существования. Это вечный вопрос человеческого духа и его исканий своей связи с бесконечностью вообще и с бесконечной справедливостью в частности. Искание правды, утверждение личности и общества, гуманизм объединяли Короленка с Н. Г. Чернышевским. От Короленка произошли и выросли позднейшие писатели, воспринимавшие   мастерство   писать,    владеть   богатством языка и силою слова. Написанное Короленком выражает ту правду, которая, как золото, не ржавеет. Как добрый наставник, он вызывал уважение даже своей внешностью и обхождением: каштановые волосы, закинутые  назад,  густая "боярская" борода,  мягковолнистая;  внимательные серые  глаза,   привыкшие наблюдать  зорко,  все сразу  замечающие,  все видящие, пристальный, испытующий взгляд. Говорил он просто, сжато, всегда образно, с тонким и серьезным украинским юмором. У него учился и Горький: "Я - ученик Короленка:  у  него учился  я  технике литературного мастерства, уменью расходовать и  располагать слова, ритму и плавности языка, отделке и шлифовке речи; он учил меня". В девяностые годы, когда входили в литературу и Горький, и Крюков, и Андреев, умами интеллигенции владели Чехов, Глеб Успенский, Короленко. От них переходило как бы преемственно понимание не только художественного мастерства, но, прежде всего, назначения, долга писателя. Писатель по признанию Л. Андреева, должен выпить до дна "чашу человеческого горя, унижения, несправедливости и нищеты", - лишь тогда его слово будет таким, каким оно должно быть: остро, как нож, и горячо как огонь".  Подлинным рыцарем духа, по мнению Андреева, был Глеб Успенский: "Бескорыстный,   до   крайности   сузивший  свои потребности - разве не бродил он по лону земли русской, как ее встревоженная совесть? Оттого столько живого огня в его писаниях"[1].

 

Преданный казачеству, Крюков, находясь вне Дона, никогда не оставлял своей литературной работы. Известный в критике как «Глеб Успенский донского казачества», от повестей он переходит к большому роману, начав его еще в Петербурге. Крюков — всем известный на Дону писатель и общественный деятель был избран в Государственную Думу. Война на время оторвала его от романа, но весной 1917 г., оставшись на Дону, он садится за работу, несмотря на решающие судьбу казачества события: в это время Крюков — секретарь Войскового Круга, входящий в его состав. Все трехлетие гражданской войны на Дону работает над большим трудом о золотом[2] тихом Доне, отделывая, сцепляя, компануя, дополняя материал, который, как он писал, "был переполнен до чрезвычайности".

 

По свидетельству Короленки, Ф. Д. Крюков, "будучи одним из атаманов "Русского Богатства", "первый дал нам настоящий колорит Дона".

 

Отступая с казаками на Кубань, Крюков умер от сыпного тифа. Около его постели были, конечно, кое-кто из его близкого окружения, один-два из его друзей-станичников. Они были свидетелями, они видели сами, как он тревожился, думая все время о сундучке, судорожно хватался за него. Тут же, под кроватью или у изголовья, стоял сундучок крашеный, обитый для прочности, как это делали раньше, жестяными полосами в клетку перекрестно. Что же могло быть в сундучке? А что  может взять с собой казачий офицер, отступающий перед красными? Только самое необходимое и самое дopoгoe. Но лишняя пара белья, китель или костюм, носовые платки и полотенца - всё это было в обозе, в повозке: всё находилось, вероятнее всего, не в вещевом  мешке, а в том самом стареньком, пооббившемся чемодане, который путешествовал вместе с его хозяином и в Петербург,   и  в  Орел,  и  в  Нижний-Новгород, и на фронт, и обратно на Дон, а теперь вот и на Кубань. Нет, в сундучке хранились не обиходные для человека вещи: там было самое дорогое для писателя -большая,  тяжелая связка рукописей тщательно упакованная, обернутая бумагой и перевязанная тесьмой, думается,  что, кроме этой тяжелой связки, там были кое-какие  личные  документы   Крюкова,  самые необходимые, и - отдельно, сверху - какое-нибудь короткое письмо кому-то, с выражением желания, просьбы (как последней воли своей) - сохранить все, что есть в сундучке, т. е. рукописи.

 

 

Крюков умер, его похоронили. Сундучок остался без хозяина, но он не пропал: окружавшие писателя отдали на сохранение в верном месте, кому-то в верные руки.

 

Итак, в сундучке находились аккуратно сложенные рукописи, именно рукописи, аккуратно писанные рукой Крюкова ровным, плотным, четким почерком. Почему не машинопись, а рукописи? Очень просто: Ф. Д. берег сундучок потому, что там был единственный экземпляр романа (может и несколько рассказов и дневники), писанный собственноручно. Если бы рукописи были уже переписаны на машинке, их могло бы быть не менее трех экземпляров, - в этом случае писатель, конечно, мог бы, когда нужно оставить один-два экземпляра где-нибудь у друзей, в надежном месте, с наказом как поступить в дальнейшем. В такое исключительное для России время, когда её буквально трясло, автор романа едва ли имел надежду на опубликование его в ближайшем будущем. История с сундучком на этом кончается, судьба его неизвестна. С исчезновением сундучка, казалось бы, потерялись следы и романа - рукописи? Казалось бы, да.

 

Стремя "Тихого Дона" (публикация А. И. Солженицына) выносит наружу, на свет Божий проблему авторства "Тихого Дона" рядом фактов, дат, выводов и предположений, в связи с отлично выполненным анализом романа в целом, как он был опубликован, и в его частях. Книга Солженицына дает достаточно фактов и признаков, служащих ориентирами для утверждения, что автором "Тихого Дона" является Ф. Д. Крюков, но не кто-то другой. Кажется, больше добавить нечего. Все же, прежде чем вынести окончательное решение, представляется небесполезным, ради совершенной бесспорности его, даже необходимым приложить к делу, кроме литературной экспертизы, и экспертизу психологическую. Это особенно важно для установления личности псевдоавтора как таковой. Решение, определяющее истинного автора "Тихого Дона", в то же время должно быть и приговором. Психологическая экспертиза, рассмотрение поведения вообще (и отдельных поступков в частности), с выяснением мотивов действия позволяет вынести виновному правонарушителю справедливый приговор, с указанием должного возмездия. Нельзя сказать, насколько полно и точно это удастся, но возьмемся.

 

В процессе отыскания и утверждения истины верным методом является метод реконструкции, воспроизведения события, как всё в действительности происходило. Такой метод детективного расследования в криминалистике общепризнан и почти всегда приводит к положительным результатам. Имея несколько элементов следственного материала (факты, даты, имена, слова и действия, всё поведение в целом и отдельные поступки действующих лиц), каждый из которых значителен сам по себе, можно отыскать и установить другие, новые. Достаточное количество элементов позволяет перейти уже к открытию их взаимной связи: поставить каждый элемент (факт, дату и т. д.) на надлежащее место, разместить, расставить все элементы как ориентиры на общем поле зрения следователя, и каждый факт, каждое данное приобретает, кроме собственной, еще большую силу и становится точным, окончательно неоспоримым.

 

Роман "Тихий Дон" начат был печатанием в Москве в 1928 г. Под ним стояла подпись Михаил Шолохов. Отмечая художественное достоинство романа, критика, однако, указала, что "автор не смог подчинить материал своему мировоззрению", и что основным недостатком является "бесклассовый подход" автора, его объективизм. Первый том "Тихого Дона" был готов к печати в 1927 г., а годом раньше, в 1926, Шолохов выпустил сборник "Донских рассказов"; в предисловии Серафимович отметил: "Все, кажется, указывает на то, что Шолохов станет ценным писателем... Ему нужно только учиться, только работать над каждой вещью, не спешить". Но почему Шолохов спешит? Второй том "Тихого Дона" уже спустя год готов к печати, а третий — меньше, чем через год. Чему и у кого Шолохову учиться? В том же предисловии к "Донским рассказам" Серафимович, прежде чем дать совет не спешить, подчеркнул, что автор хорошо знает то, что пишет: у него зоркий и быстрый глаз и самое характерное - искусство, уменье отбирать нужное, ценное: чувство меры в острые моменты. Старый писатель (Серафимовичу было уже за шестьдесят) как будто в первый раз почувствовал в рассказах Шолохова "дух степи, яркими мазками изображенный, притом таким своеобразным языком, на котором говорят казаки — сжатым, полным жизни, напряженности и правды". В небольшой статье, опубликованной в Москве в 1975 г..[3] дана, со ссылкой на Серафимовича, такая оценка творчества Шолохова: "Большой прозаик (Серафимович) мудро оценил книгу, приветствуя это редкое явление, как рождение мастера слова, и подчеркивая особенности таланта нового писателя, его творческую индивидуальность, которая еще растет". Критик утверждает, что Шолохов, описывая в рассказах бурные волны, бушевавшие на тихом Дону в годы гражданской войны, ярко "показал, как революция разбивала старый образ жизни казаков; он (Шолохов) подчеркивал, насколько сложны были события, как они отражались в сознании, настроениях и действиях людей". Оттуда же мы узнаем, что душа молодого писателя тесно была связана с болью и нежностью, отзываясь на любовь и страдания человека, на чаяния и надежды простых людей, народа. Сердце писателя осталось полным любви к людям и ненависти ко всему, что уродует их жизнь". Более того: "В некоторых рассказах раскрывается манера показать человека, проникнуть в его душу, — манера, напоминающая Льва Толстого". Итак, любвеобильный Шолохов, в возрасте 21 года по манере письма удостаивается сравнения с творцом "Войны и мира".

 

Кто такой Шолохов? Его автобиография так же скромна (по выражению рецензента), как и смутна; неполнота и неясность данных биографии вызывают сомнения и наводят на размышления, а автобиографические замечания Шолохова создают необходимость в рассмотрении фактов сомнительных и даже противоречивых. Родился в 1905 г. в Кружилинском поселке на Дону; отец — уроженец Рязанской губернии, мать - из крестьянской семьи на Украине. Учился "в разных школах", годы гражданской войны провел на Дону. С пятнадцати лет, т. е. с 1920 г., скитался по донской земле. Сам Шолохов заявляет; "Я преследовал банды, которые господствовали на Дону до 1922 г., и банды преследовали меня[4] насмотрелся всего". Итак, недоучившийся мальчишка, не будучи еще "малолетком" (по возрастному делению казаков), начинает "службу" революции, надев гимнастерку, нацепив на мятый картуз или на оттянутую назад кепку красную звезду. Не знавший куда себя девать, молодец почувствовал в себе зуд ниспровергателя, отрицателя и дерзость мстителя. Ему некогда размышлять о вольном казачестве, о тихом Доне: годы 1917-22 Шолохов гоняется за "бандами", преследует, расстреливает именно тех, своих же, казаков, которые так любовно описаны в романе: он ненавидит их, как врагов, и они видят в нем, конечно, смертельного врага.

 

Свое поприще (не литературное, а "революционное", большевицкое) Шолохов начал с винтовкой в руках... с продовольственной работы: 15-летнего пацана,  конечно, послали  не  на  фронт, а в заградительный отряд; там он и учился рассыпаться в цепь по железнодорожному полотну, останавливая поезд, кругом облепленный измученными людьми с мешками, корзинками, сундучками. Это была "борьба с мешочниками". Мною сорванцов-балбесов, недоучившихся и еще не умеющих или не желающих работать, почуяв в воздухе возможность неограниченной свободы и безнаказанность, бросились вон из-под отцовского крова и, даже предавая родителей, стали одними из первых танцевать "социализм" (начиная с "Карапета" и "Яблочка"), изо всех сил стараясь стать большевиками более чем Ленин, чем Троцкий, чем сам Дзержинский с Лацисом и Петерсом.

 

Откуда же у Шолохова столь чуткая душа, столь нежная любовь к человеку, столь чувствительное сердце — и не только к людям, простым людям, но и ко всей природе, к донской степи, к её просторам, к ее цветам, ковылям и чабрецу? Откуда такое тесное, будто коренное сродство с казачеством, его укладом, приязнь к исконному укладу жизни и порядку управления, основанному на непосредственной самостоятельности, на казаческой вольности? Ведь всё в романе исторически верно, с подробностями, которые писатель не мог выдумать, но, без сомнения, должен был быть свидетелем, очевидцем, даже участником событий на Дону, в Новочеркасске и Ростове в 1917 г. и дальше, а Шолохову было тогда только 12 лет! О событиях 17-21 г.г. не мог он производить розыски и в архивах, в воспоминаниях, мемуарах (последних было мало, и воспоминания пишутся позже событий): "не в тиши и полумраке библиотек и архивов молодой прозаик пришел к литературе", подтверждает и Ю. Лукин, ибо в это время, как заявляет сам Шолохов, он гонялся с винтовкой за казацкими "бандами". «Всё шло в порядке вещей», - заключает он.

 

Публикация "Тихого Дона" вызвала суждения и толки, создавшие для Шолохова трудности. С одной стороны, критика указывала на то, что "автор не смог подчинить материал своему мировоззрению", что общим недостатком романа является "бесклассовый подход автора, объективизм". С другой стороны, с появлением романа в печати на Дону стали говорить вслух, что автор его - не Шолохов; утверждали, что Шолохов присвоил рукописи, дневники и другие бумаги убитого казачьего офицера. В Ростове об этом говорили уверенно; на местах же, в станицах, где очень близко знали и уважали Крюкова, прямо называли его автором "Тихого Дона". Однако Шолохов, обходя молчанием эти толки, пытаясь не раздражать критику, признал, что на нём "сказывается влияние мелкобуржуазной среды", и что он старается "бороться со стихией национализма, которая у меня проскальзывает". Да, Шолохов, не справился с богатым материалом, бывшим в его руках. Он начал роман якобы со второй книги, но, написав несколько страниц, решил, что нужно изобразить более широко, во всех подробностях, течение жизни, которая привела к событиям, потрясшим и взволновавшим тихий Дон; дать более глубокое изображение тех, кто станет героями романа. Выяснение толков об авторстве, разговоров даже около Шолохова, среди его друзей (как позже увидим) чуть было не прекратило дальнейшую публикацию романа (во всяком случае, задержало), но на помощь Шолохову пришел Серафимович своим отзывом о романе и о Шолохове. Как-то невольно встает вопрос: давая отзыв о "Донских рассказах" и совет не спешить, не знал ли уже тогда Серафимович о всем том материале,  который Шолохов "не смог подчинить своему мировоззрению"? Крюков был хорошо известен не только Короленке, Горькому и Л. Андрееву, а Серафимович, сам происходивший из казачьей семьи на Дону, не мог не знать о судьбе Крюкова и его литературного наследства. Где-то хранился сундучок, кому-то был передан, кто-то (человек, конечно, сведущий) оценил по достоинству ценность рукописей... но время было такое, что нельзя и подумать о печатании. Когда, как и почему рукописи попали к Шолохову, мы не знаем. Но возникает другая, тоже каверзная, мысль: будто есть невидимая связь между "самородком первой величины" Шолоховым, его восторженным критиком и благожелателем Серафимовичем... и неким третьим, кто не совсем доволен "самородком", проявившим "бесклассовый подход", объективизм, Диалектика большевиков позволяет им быстро, с одного маху, поступить так, как им хочется, как удобно, полезно для переделки жизни, людей, всего мира. И человек, вчерашний противник большевицкого дела, может якобы очень быстро, в мгновение ока, стать на сторону своего притеснителя, вчерашнего врага, - стоит только вложить в его уста сухие слова, нежизненные, пустые лозунги о классовой борьбе ради свободы, равенства и братства. Поэтому и всякое произведение литературы, если это выгодно, можно приспособить для служения советской культуре. Это очень верно замечено А. Солженицыным. Шолохов поспешил, выпустил один за другим два тома и этим испортил дело. Защитником стал тот же Серафимович, хотя патриархом новой, пролетарской литературы считался Горький. Заметим кстати, что Горький называл Ф. Д. Крюкова в числе литераторов, которые "не льстят мужику", и советовал учиться у него, "как надо писать правду". 

 

 

Бросается в глаза поведение Шолохова в процессе столкновения двух несовместимых мнений, грозящего перейти в ожесточенную схватку враждебных сторон. Вслед за Серафимовичем принялись защищать Шолохова и другие, но разговоры о присвоении Шолоховым рукописей Крюкова не прекратились, — нет, они становились увереннее, упорнее, убедительнее. Однако Шолохов не подает вида, что он намерен доказывать свое авторство, — он молчит. Он знал и молчал: он не мог ничем опровергнуть обличающие его разговоры, проникшие уже в печать. Казалось бы, Шолохову дело можно было выяснить очень просто: единственным неопровержимым доказательством авторства были бы черновые литературные материалы, служившие для окончательной редакции романа (планы, наброски, отдельные фрагменты, записные книжки и т. п.) и, наконец, последняя полная рукопись в окончательной редакции. Но Шолохову нечего было предъявить, что имело бы силу доказательства.

 

Каждый писатель, если он не бездарная посредственность, имеет свой литературный архив, главное место в котором занимают рукописи: их приходится, быть может, не раз пересматривать, переделывать, поправлять, прежде чем подготовить к печати. Архив этот (в особенности планы, наброски, черновики) нужен и самому автору, и, как это случается впоследствии, является главным источником изучения творческого пути писателя. Возьмите исследование Н. Апостолова о том, как работал Толстой над романом "Война и мир": одна библиография использованных книг, статей, воспоминаний показательна; а Толстой, кроме того, знал историю семейств, устно передаваемые воспоминания о многих героях его огромного труда. Возьмите исследования о работе Тургенева, Достоевского, Чехова: без архивов писателей результаты исследований не были бы столь ценными. Впрочем, оговоримся: не только подлинный писатель, но и графоманы хранят свои рукописи (не черновики) в порядке, даже тщательно внешне оформленные и переплетенные, - помните, у Чехова в рассказах?

 

Где же рукописи "Тихого Дона"? Где рукописи оригинала, принадлежащего автору? Где рукописи опубликованного "Тихого Дона"? Где же архив "писателя , подписавшегося под романом Михаил Шолохов? Все уничтожено. Действительно, не пожаром ли в 1942 году, при нашествии немцев? Трудно поверить. Ведь и раньше Шолохов ничего не предъявлял, не имея никаких доказательств. Суматоха, немцы, пожар — это не объяснение, никто этому не поверит. Все уничтожено: не самим ли Шолоховым? Чтоб зло пресечь, замести все следы.

 

Почти через год после отзыва Серафимовича "Правда" печатает документ в виде письма в редакцию, подписанный пятью пролетарскими писателями, из которых назовем Серафимовича и Фалеева. Подписавшие заявляют, что: 1) роман пролетарского писателя Шолохова "Тихий Дон" получил заслуженный успех, т. е. утверждается авторство Шолохова; 2) разговоры и слухи о плагиате являются злостной клеветой, распространяемой врагами пролетарской диктатуры, - врагами, утверждающими, что материалы о плагиате имеются в ЦK ВКП/б/, в прокуратуре, в редакциях газет и журналов; 3) Шолохов несколько лет работал над материалами, которые он собирал и изучал; 4) писатели - его товарищи знают работу Шолохова, его творческий путь и черновики его рукописей; 5) никаких письменных материалов, никаких документальных доказательств против Шолохова не может быть нигде, их нет, их "не существует в природе"; 6) сплетни, обывательская злобная и мелкая клевета — средство борьбы классовых врагов, которых нужно привлечь к судебной ответственности, чтобы было неповадно клеветникам и сплетникам: 7) нужно "помочь нам" (т. е. подписавшимся) в выявлении конкретных носителей зла для привлечения их к судебной ответственности, — таким обращением к советской общественности и заканчивается этот оригинальный документ.

 

Чего стоят подписи под письмом об авторстве Шолохова? В 1929 году это было сделать легче, чем, положим, в 1922, когда заверения, отречения, признания, вынуждаемые органами власти, давались не всеми. Теперь же показания, акты, письма в редакции, резолюции подписывались не читая: система юстиции по методу Вышинского была на полном ходу, работала безотказно. Этот документ только усилил разговоры, в достоверности слухов не сомневались: назвать их клеветой, да еще злостной, клеветой противников пролетарской литературы и врагов советской власти не есть опровержение. Утверждать, что никаких письменных материалов нет нигде — ни в учреждениях, ни в прокуратуре, ни в ЦК, ни в редакциях газет и журналов ничего не имелось, — так же бесполезно, как и бездоказательно. Общеизвестно, что в это время, напротив, везде, от высших учреждений до захолустного сельсовета, имелись бюро жалоб, ящики для заявлений. Письма, жалобы бесконечными потоками шли отовсюду. Однако общеизвестно и то, что судьба писем и жалоб, как правило, решалась не тем, кому жаловались, а тем, на кого жаловались: заявления пересылались  на   места,   обратно,   где   жалобщик   не   мог добиться правды.  Конечно, документы особо важного для  партии  значения  (выгодные или опасные) разбирались    в   центральном   аппарате,   —  документы   о "Тихом Доне", конечно, были, но могли быть изъяты, уничтожены.           

 

Прошло полгода, — и Шолохов вдруг заговорил, засуетился: в "Большевистской смене" была напечатана статья Прокофьева по поводу "Тихого Дона". Шолохов спешит в    Ростов, чтобы "вызвать комиссию для расследования "фактов" (в статье Прокофьева). Шолохов пишет Фадееву: "глубочайше убежден, что это расследование переломает     Прокофьеву  ноги (!). Прокофьев, будучи в Вешенской. наслушался сплетен, исказил  их".   И  тут же,  не  обинуясь,  встревоженный  самородок выдает своего рода  вексель: "После окончания этой муры я подаю в вешенскую ячейку заявление о вступлении в партию". Это тоже характерный  зигзаг психологии Шолохова и его поведения.

 

Но не прошло и полгода, как положение Шолохова осложнилось, подняв шум вокруг "Тихого Дона": опубликовано письмо Л. Андреева С. Голоушеву от 3 сентября 1917 г. Шолохов жалуется Серафимовичу (это после грозного письма в "Правде" и после выступления Прокофьева (!): "Ходят слухи о том, что я украл "Тихий Дон" у критика Голоушева, который назвал Тихим на мое горе и беду Доном  свои  бытовые  и  путевые очерки".

 

Из письма Л. Андреева видно, что Голоушев летом 1917 г. переслал для "Русской Воли" рукопись под заголовком "Тихий Дон". Таким образом, разговоры о рукописи казачьего офицера как будто бы должны быть заменены утверждением, что автором "Тихого Дона" является Голоушев. Шолохов жалуется: "Третью книгу моего "Тихого Дона" не печатают". Это неудачный "ход конем": Шолохов хватается за Голоушева, ему нужно отвлечь внимание от рукописей Крюкова; все, что говорится о казачьем офицере, оказалось-де вздором и клеветой; теперь же поднята новая кампания клеветы — и кем же? "Моими многочисленными друзьями". "Вот, мол, пока кормился Голоушевым, а потом иссяк родник". Если автор "Тихого Дона" Голоушев, то он, Шолохов, уж никак не мог воспользоваться "Тихим Доном" Голоушева уже потому, что последний жил в Москве, а Шолохов был на Дону; кроме того, "Тихий Дон" Голоушева — это бытовые и путевые очерки, в которых основное внимание уделено политическим событиям и настроениям донского казачества в 1917 г. Есть, дескать, другой Тихий Дон, голоушевский, — а этот уж мой (Но откуда же Голоушев, живя в Москве, знал эти настроения и даже писал эти путевые и бытовые очерки? Как будто бы он, Голоушев, долго жил на Дону и хорошо знал казачество, даже разъезжал по станицам в 1917 году) Абсурд!

 

С весны 1917 года всю Россию охватило лихорадочное смятение, потрясение, волнение, тревога: каждый день приносил новые, неожиданные, быстро сменяющиеся события: люди не знали, что ждет их завтра. Лето (июль-август) уже обнажило путаницу и противоречия, открыло дорогу к перевороту, к захвату власти насилием. Кто еще жив из очевидцев, тот помнит, что от глубокой тревоги, беспокойства, от неуверенности и от чувства бесхозяйственности, взбаламутившей страну, люди не находили себе места. Сияя еще в Петрограде, Л. Андреев редактировал "Русскую Волю". После февраля ему было все труднее обеспечивать газету материалом: нужны были солидные руководящие статьи,    фельетоны, специальные корреспонденции с мест о положении, о настроениях. Голоушев (художник и врач, давнишний друг Андреева) всячески старался помочь ему, заказывая, собирая и пересылая материалы в "Русскую Волю".

 

Не  легкая задача для  Голоушева: писатели стронулись со своих мест: Короленко давно в Полтаве, Бунин в деревне, Бальмонт в  Пятигорске; испытывая и наблюдая   хождение   по   мукам, А. Толстой еще в Москве; всем некогда, все спешат - и никто серьёзно не занят, все на ходу. Арцыбашев выпускает по понедельникам свой "Фонарь" (который читают с   жадностью) так же, как и солидное "Накануне". Еще в Москве Серафимович... Таким   образом, естественно выступает ряд имен, связанных общим делом. Серафимович давно знаком Л.Андрееву, более чем знаком; он был "однокашником" Л. Андреева по  "Курьеру"[5]. В предреволюционную эпоху 1905 г. в литературной "Среде", кроме   Горького,   Андреева,   Бунина,   был  и Серафимович, тогда уже сорокалетний, наконец, и С. Голоушев (Глаголь). Итак, вот ряд имен, связанных с рукописью  "Тихого Дона" присланного Голоушевым: Андреев — Голоушев — Серафимович — Крюков — Серафимович — Голоушев — Андреев — Голоушев — Серафимович — Крюков, — в последовательности дела с  рукописью. Можно утверждать определенно,   что переданный Голоушевым "Тихий Дон" состоял именно только   из   сцен   и   очерков,   отражающих   факты   и настроения казачества в лето  семнадцатого года,  - но для газеты этот момент уже прошел. Писатель хорошо знал, что глубокое изображение быта казачества и германо-русской войны, как бы художественно оно ни было, не подходит для большой политической газеты, а "Русская Воля" не могла бы печатать большой эпический роман с продолжением. А между тем роман в основном уже был почти закончен. Вполне естественно, что фундаментальная рукопись, художественное развертывание романа, охватывающее ряд поколений донских станичников, оставалось на бумаге написанным собственноручно автором, не на машинке. И рукопись, посланная Л. Андрееву, не была машинописью, но единственным экземпляром автора; поэтому Голоушев и просил возвратить рукопись, если она не подходит. Почерк Крюкова тверд, ровен, буквы сжаты компактно и отчетливо; почерк беглый, быстрый, даже красивый. Всякий редактор знает, что ему достаточно перевернуть несколько страниц рукописи, чтобы определить, печатать или нет.

 

Спустя полвека пишут, что Шолохов, благодаря "Донским рассказам", уже тогда (между 1923-25 гг.) стал чрезвычайно популярным писателем. Не сняв чоновской шинели (быть может, в пятнах крови), юнец восемнадцати лет спешит в Москву (поезда осаждались тучами самородков — писателей, поэтов, набравшихся пролетарского духа в красноармейских отрядах), развернуть свои способности, путь которым был открыт еще раньше, когда он гонялся за "бандами" казаков. Увы! С винтовкой "на руку" куда легче одерживать победу, чем защищать право на существование своим трудом: Шолохову пришлось стать на черную для него работу: он — то поденщик, то каменщик, то грузчик, то, наконец, счетовод. Оказывается, как пишут в Советском Союзе, блестящий успех Шолохова как писателя объясняется лишь двумя факторами — несомненным талантом и упорным усидчивым трудом. Откуда же у Шолохова столь глубокое знание людей, обильный материал исторических событий, целая галерея персонажей, тесно связанных с войной 1914-18 гг. и далее с событиями и фактами гражданской войны? Когда успел он все это узнать (если не увидеть), продумать, пережить и художественно создать эпопею казацкого тихого Дона? У Шолохова не было и нет записной книжки (а их должно было бы быть не одна-две!). "Если записываю, то очень редко... Записываешь какой-нибудь удачный образ или сравнение, а остальное как-то (!) держишь в голове". Вся эта образная речь повествователя, все метафоры, эпитеты, сравнения, контрасты; речь и слова отдельных персонажей (130) — все это "как-то держишь в голове". За Шолохова теперь отвечают[6] "Всё, всё — от малого до большого — на скаку в чоновском седле выхватывал Шолохов своим взглядом из стихии жизни. Это и будут его "записные книжки".

 

Любой писатель хорошо помнит, знает, как он работал, как отделывал свое произведение, что именно читал (особенно при работе над исторической хроникой или романом). Однако Шолохов, утверждая, что основа исторических событий в романе Тихий Дон всюду глубоко документирована, не может вспомнить, что он читал: "Когда я писал "Тихий Дон", я располагал множеством исторических документов. Мне сейчас трудно вспомнить, чем я пользовался..." О воспоминаниях Лагутина, члена подтелковской делегации на переговорах с казаками (участником переговоров, по своему положению, должен был быть Крюков), Шолохов задумчиво (!) сказал: "Любопытно... Это весомое доказательство... Да, не исключено (!), что эти воспоминания были у меня в руках". Доказательство чего?

 

Когда писал, работал Шолохов? Серафимович объясняет: "работает только по ночам, так как днем валом валят посетители". Поверим Серафимовичу: Шолохов работал только ночью (совсем, как Достоевский!). А материалы собирал от его посетителей и в колхозах (!): "он часто приезжает в какой-нибудь колхоз, соберет стариков и молодежь; они поют, пляшут, бесчисленно рассказывают о войне, о революции". Но старики едва ли забыли, что перевернуло их жизнь, что происходит сейчас и что еще предстоит пережить; старые люди, испытавшие на себе достижения большевицкой свободы, старики ничего не могли рассказывать о событиях 1917-21 гг., ни о старом житье-бытье, которого Шолохов не мог знать. Как могли бы они довериться молодцу, который но указке комбедов выгребал из амбаров и из сундуков все добро, а потом, верно, сдирал ризы с икон, выполняя задание по изъятию церковных ценностей? А молодежь, с ее песнями и плясом, безотчетно подпевала Шолохову в нардоме, где собирались прежде всего такие же сорви-головы, как сам Шолохов, привившие себе вкус к разухабистому ржанью и грубому издевательскому юмору, направленному против контры (царь поп и кулак!) И вдруг Шолохов, не снявши еще гимнастерки с красной звездой, проявляет интерес к прошлому казачества, внимательно, с явным сочувствием художественно изображает то и тех, против чего и против кого он шел, будучи чоновцем! Конечно, такие тирады, как, например: "Давайте, товарищи, подсобим советской нашей власти и вступим с бандой в сражение до последней капли крови, потому что она есть гидра и в корне, подлюка, подгрызает всеобчую социализму...", вкладываемые Шолоховым в уста персонажей, принадлежат ему, но как-то не вяжутся с исконно казацкими традициями: "Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми!" Но этот наказ деда Гаврилы Петро, которого дед снаряжает на службу, не из романа, а из рассказа "Чужая кровь".

 

Не вправе ли мы предположить, что рукописи из сундучка Крюкова были в руках Шолохова еще до появления в печати "Донских рассказов"? А присущий Шолохову грубый юмор зубоскала (по вкусу пришедшийся невзыскательному советскому читателю, "простому" человеку), шутовски передаваемый Щукарем, весьма характерен и для творчества Шолохова: "Не какой-нибудь казачий или иногородний писатель появился на донской земле, а рабоче-крестьянский" (как пишут сейчас в Москве).

 

 

Истинному, честному писателю (а он всегда честен) не может прийти в голову мысль присвоить что-то чужое, не ему принадлежащее и выдать чужой труд, чужой талант и ум за свой собственный дар, т.е. прибегнуть к плагиату, подлейшему виду воровства. Писатель счел бы позорным сделать плагиат средством создания себе известности, похитить славу чужую, лишить заслуженной славы другого, подлинного автора — художника. В предисловии к одному из изданий "Тихого Дона" Шолохов говорит, что его цель "не только показать различные социальные положения на Дону в течение двух войн и революций, не только рассказать о трагической  судьбе  действующих  лиц, втянутых в вихрь событий 1914-21 гг., но и показать людей в годы мирного созидания под советской властью". Основной, первоначальный текст романа, взятый полностью, подвергся изменениям (перестановки, подмена реплик и действий персонажей сухими большевицкими лозунгами и в соответствии с этими лозунгами, что в корне противоречит психологии, образу и настроению того или другого героя; добавления, присочиненные низкопробным вкусом политагитатора и т. п. ). Это была работа не писателя, а скорее шарлатана-костоправа, с видом знатока взявшегося за хирургическое вмешательство и подвергшего здоровый живой организм вивисекции. И все это с единственной целью доказать превосходство советской системы социального порядка и даже совершенство советского мышления, в особенности же утверждение исторической обоснованности создания и стремлении народной массы, в данном случае — донского казачества: "то самое, что творили там в России, в мировом масштабе, они (казаки) творили здесь сами... У всех нарастало ощущение неохватимого счастья, неразрывности с той громадой, которую они знают, и которая зовется Советской Россией".

 

К. Федин, старшина советских писателей, отмечает как большую заслугу Шолохова "смелость и откровенность", которыми отличается всё, что он пишет. Подобно Толстому, Шолохов-де никогда не лжет, он говорит всю правду.

 

Да, ему пришлось взяться за трудную и напряженную работу. Прежде всего, огромную стопу рукописного текста он должен был переписать собственноручно, к тому же с соблюдением новой орфографии. Почему? Во-первых, машинистки не могли браться за переписку  рукописи, за  переделку старой орфографии. Во-вторых, печатать на машинке рукопись, данную Шолоховым, как автором, но писанную не его рукой, было бы рискованно, могло бы вызвать подозрения. Таким образом, освоение "Тихого Дона" началось с переписки чужой рукописи,— работа эта и происходила ночью. Переписывая, Шолохов хорошо чувствовал, что в романе не совсем  подходит по  политическому моменту или совсем не подходит, но, будучи уверен, что   все   можно   как-то   сгладить,   изменить, подкрасить, спеша продолжал сизифов труд, рылся в ворохах разбросанных листов. Это и погубило обладателя рукописи:  начав копаться в сюжете романа, в ходе повествования, в композиции, Шолохов не был в силах охватить всю глубину, цельность и целостность художественного произведения; в   голове   все смешалось, и Шолохов, начав с некоторых изменений в структуре романа (перестановки, подмена отдельных фрагментов и кусков речи и диалогов), так разошелся, что смело стал распоряжаться материалом, прибавляя к нему  отсебятину,  не считаясь с идейным замыслом автора, с  художественной стройностью  и качеством выполнения. И что же? Вот пишут же: "Тонкий психолог, Шолохов не рассматривает человека как неизменяемую реальность, данную раз навсегда... он измеряет личность и жизнь в связи, в зависимости от меняющихся чувств и настроений..." И еще: "Как все большие писатели, Шолохов создал близкий ему мир; он представляет нам свои персонажи, коллизии, конфликты в их реальной объективности сквозь призму собственной личности"; " 'Тихий Дон' в своей основе глубоко гуманистичен, это сама правда, которая живо откликается на человеческие страдания, — качество, без которого немыслим большой  талант в наше время"; "большой мастер слова, писатель смело сжимает свой стиль, чтобы передать сложные чувства человека. Отделывая верную действительности картину, Шолохов умеет, как никто другой, в то же время создать символ, образ величайшей поэтической силы". Такого рода кликушеские излияния (приправленные в заключение, что верность правде исторической у Шолохова полностью совпала с концепцией Ленина о настроении и позиции казачества во время гражданской войны на Дону) кладутся в основу утверждения, что "шолоховский реализм поднял историзм в литературе «а новый уровень, — уровень социалистического реализма..." и что «Тихий Дон» — одно из тех классических литературных произведений всемирной литературы, против которых время бессильно". А Шолохов, дескать, остается молодым в его книгах, потому что книга писателя есть верное отражение его интеллекта, переживаний и душевных волнений. Стало быть, Шолохов есть правдолюбец, психолог, друг человека, спасатель человечества, — словом, отличный человек.

 

 

Новая, пролетарская литература оказалась худосочной. Порок этой немочи — в самоуверенности, в губительной идее собственного превосходства, в мании величия, — отсюда вылез пресловутый социалистический реализм. Все эти пролетарские романы ("Цемент", "Бруски", "Лапти", «Гидроцентраль» и т. п.), далекие от реальной правды, от свободной душ" человека, от свободной жизни, написаны для заказчика и имеют целью обмануть не только простого, но и взыскательного читателя. Однако даже простой читатель, открывая книжку, чует ложь, которой подменяется правда. Основным   принципом  "соцреализма этого "художественного метода", пришедшего якобы на смену реализму классическому, является раскрашивание кричащими красками неприглядных и отвратительных явлений жизни (в сообществе людей) — желательных, но лишь выдаваемых за действительность явлений жизни, — т. е. зачернение всего, что не нужно заказчику, и разукрашивание того, что ему нужно, но чего в действительности нет. И Шолохов-де первый создал соцреалистическое творение — "Поднятую целину": читатель якобы наслаждается чтением, он "присутствует при первых шагах колхоза (там же, на Дону!), при борьбе (иногда напряженной и мрачной) крестьян (казаков!) с пережитками прошлого, вкоренившимися в их плоть и кровь. Он видит, как расправляются плечи, расцветают таланты, проявляется духовное богатство". Увы! Написанная по заказу "Поднятая целина" оказалась настолько далекой от правды и от истинно художественной литературы, что многие думали даже, что авторы "Тихого Дона" и "Поднятой целины" — два разных лица.

 

Когда Нобелевская премия была присуждена И. Бунину за "Жизнь Арсеньева" (1933), в Москве объявили решение шведской академии пристрастным, вынесенным по политическим мотивам. Поэтому-де новая, советская литература, расцветающая на почве соцреализма, не может прийтись по вкусу шведским академикам, и поэтому-де надо держаться в стороне от буржуазных вкусов западных знатоков литературы. О Шолохове молчали, но когда премии был удостоен роман Б, Пастернака "Доктор Живаго", в Москве засуетились с видом обиженных: "Ряд лет мы представляем кандидатуру Шолохова, а они..." — и все же продолжали настойчиво навязывать Шолохова. Десять лет Шведская    Академия отклоняла эти домогательства, но в конце концов, не выдержав (или, быть может, по каким-либо соображениям?), уступила: Нобелевской премией 1965 г. отмечен роман... "Тихий Дон", появившийся в печати еще в 1928 г., почти сорок лет  назад. Итак,   слово  Академии  положило  коней мнениям о плагиате: этого добивались в Москве, этого и  добились. Слухи, разговоры, утверждения,  документы о  плагиате, само поведение  Шолохова, даже возбужденный было процесс по этому поводу (замятый, прекращенный   сверху) — все это, возможно,  было известно Академии. Пусть так. Но почему Академия отступила от условий завещания Нобеля — давать оценку произведениям современным,   новым, а не старым, давно известным? В списке лауреатов Нобелевской премии значатся четыре русских имени: И. Бунин, Б. Пастернак, М. Шолохов и А. Солженицын. Три русских писателя-современника удостоены лавров при жизни за произведения, созданные ими в те же годы или около того. Думается, что оценка Академии дана не за те несообразности и противоречия, внесенные в роман Шолоховым (а иностранному   читателю они мало заметны и понятны), а за глубину изображения тихого Дона,   природы,  людей,  вольного  казачества, быта его и настроений, — за все то, что Шолохов не смог  подчинить  своему  мировоззрению.  Теперь, вообразив себя генералом-от-литературы (mania grandiosa!) Шолохов показал свое лицо "гуманиста, писателя-представителя   прогрессивного   человечества, правдолюбца". На съезде партии он как бы озабоченно заявил:  "Мы не  плачем над судьбой  молодых писателей и не пытаемся по-настоящему сблизиться с ними, а в некотором роде учим их и обращаемся с ними, как старый фельдфебель с новобранцами". Можно подумать, что «лауреат» Шолохов признает силу и высокую цель литературы, свободу слова, уважает таланты. Но нет: "гуманист, правдолюбец" показал себя далеко не отличным человеком (каким был, по отзыву Короленка, Крюков). Тут же, вслед за словами о судьбе молодых писателей, Шолохов почувствовал в себе прилив отеческих чувств как раз в виде фельдфебельского окрика, подобно старшему фельдфебелю - отцу Сталину. Суд над двумя писателями, Синявским и Даниэлем, совершенный двумя годами ранее, суд над их творчеством, приравненным к уголовному преступлению, и над ними, как уголовниками, Шолохов нашел слишком мягким, слишком педантичным, слишком законным. Судьи, дескать, должны были судить, не связывая себя нормами кодекса, руководствоваться не законом, а правосознанием. Шолохов считает справедливым, соответствующим, вытекающим из коммунистической морали многолетнее попрание закона большевицким сапогом. С пренебрежением и насмешкой нобелевский лауреат свое революционное правосознание резюмирует так: "Попадись эти молодчики с черной совестью (!) в памятные двадцатые годы..." — ну, конечно, к стенке! на месте! расстрелять без промедления, в 24 часа!" "Памятные двадцатые годы"! Более полувека тому назад жизнь человека зависела от случая и произвола: "революционное сознание" приводило к самосуду, гражданское правосознание — к предательству и доносу, а в итоге — к расстрелу. Что говорить! Даже в "Правде", в статьях какого-нибудь Сосновского или Заславского писалось: "Чего там рассуждать! Я зайду на кухню соседа (а в общей кухне столы впритык), увижу в кастрюле мясо, — враг народа! к стенке!" Конечно, о своей собственной кухне большевики не говорят и не скажут. "Памятные двадцатые годы"!

 

Откуда такое неистовство у лауреата Шолохова? Эта разбойничья повадка, свойственная дерзости и буйству хулиганствующей молодежи, получила широкий путь безответственности именно с октябрьского переворота. Не считаясь ни с чем и ни с кем, унижая и презирая человека, соседа, отца и мать, молодые обормоты-головорезы учились "закалять сталь", поощряемые "революционным правосознанием", его творцами и последователями. Этот новый "закон" отменял понятие человечности, понятие уважения и признания человеческого достоинства; крича о любви к человечеству, люди действовали по произволу, насилием, нахрапом. "Революция требует!" Расстрелять! К стенке! Враг народа! Головорезы прежде всего горят ненавистью к человеку, к личности. Однако враг человека, враг личности и есть враг народа и враг человечества. Одержимость помешанного на новой коммунистической морали не может соединяться с мягкостью, с благожелательным общением с людьми: это две разные сущности, противоположные одна другой.

 

Вместе со временем меняется и человек: его чувства, сознание, настроение не могут застыть. "О, близко к правде утверждение, что скорее и легче хорошему человеку сделаться дурным, чем плохому (недоброму, бесчестному, жестокому) стать хорошим, настоящим человеком. Сознание ненависти к людям укрепилось у Шолохова с 15-ти (а может быть, и раньше) лет, а воображение собственной независимой личности и своего превосходства сделало молодца волевым, несгибаемым большевиком, всегда готовым убрать всех, кто "не с нами".

 

Литература отомстит за себя, как мстит она тем, кто отступает от налагаемого на писателя долга быть верным правде и писать правду. Возмездие постигло Шолохова очень скоро: он обречен был на бесплодие — высшее, неизбежное наказание. Почти полвека "рабоче-крестьянский" писатель с Дона молчит, а если пытается что-то сообразить, он только мямлит, вроде писания "Они сражались за родину", так и оставшегося незаконченным. Пробовал он сказать и нечто умное, мудрое ("Судьба человека"), — за эту нехитрую шолоховскую мудрость кто-то даже поднял вопрос о выставлении Шолохова кандидатом на премию Нобеля (не за "Тихий Дон"!), — но этот казус замяли: неудобно, дескать, хлопотать о лаврах за один только рассказ!.. Правда всегда найдет дорогу; литература — осудила, современники — знают, история — не простит. Никакие почести, советские и "международные" не отвратят приговора от головы пошедшего на преступление, на воровство врага человека и народа, человеконенавистника. Да, да: стоит только вглядеться в фото Шолохова, помещенное в "Новостях Москвы" (Les nouvelles des Moscou № 8/1221, 1975), чтоб угадать взгляд чекиста, взгляд опытный, наметанный еще со времен петерсов, лацисов, реденсов, фириных и им подобных, — взгляд безучастный, не видящий (когда это нужно) или же очень зоркий, колючий (опять-таки когда нужно) — взгляд, сверлящий душу, решающий судьбу человека.

 

...Как огромное, невиданное нигде чудовище, осевшее грузной массой, вызывает страх и отвращение, чудовищный зверь, многоликий, с бесчисленными глазами и ушами, с бесчисленными щупальцами, осел от Кремля через Новую площадь к Лубянской. Щупальцы раскинуты во все стороны, по всей стране: извиваясь, как удав, овальными зигзагами, щупальцы быстро бегут, настигают, стремительно и цепко хватают жертву, бросая себе в пасть. "Обнаженный меч диктатуры пролетариата" — ВЧК — ГПУ-НКВД—МВД—КГБ не поддается времени: он остается тем же, закоренелым и закостенелым чудовищем, держащим в своих щупальцах всю страну, и бросающим обреченные жертвы на бесчисленные острова Архипелага ГУЛАГа.

 

 

 

 

---

 

Протоиерей АЛЕКСАНДР КИСЕЛЕВ

 

 

Прочтя эту книгу, вы станете как бы свидетелем того духовного состояния, в котором пребывали члены Царской Семьи во время заключения. Такая великая возможность открывается благодаря тому, что сохранилась одна из книг духовного содержания, которую они с собой возили, до последних дней своих читали и на страницах которой подчеркивали особенно близкие им места. При чтении этих подчеркнутых мест пред всеми раскрывается внутренний мир,  сделавших эти заметки.

 

В книге много фотографий, некоторые печатаются впервые.

Цена книги — 8 долларов. Заказы адресовать:

 

St. Seraphim Foundation

322 West 108 Street

New York, N.Y. 10025

---