В. Н. Тростников¹

Итак, если следовать логике, нам не остается ничего другого, как признать, что в мире существует не воспринимаемая чувствами целостная реальность, объемлющая материальную вселенную и управляющая ею. Как сказал Омар Хайам, "поскольку все, что в мире существует, уйдет, исчезнет, а куда - Бог весть, считай, что то, что есть, не существует, а то, чего не существует, есть". 

 

Если мы признаем эту реальность, нам сразу станет понятно, почему, изучая свойства материи, мы должны проходить мыслью по территории, где находятся нематериальные данности: потому, что связи между разными частями и аспектами материальной составляющей мира и в самом деле пролегают через его гораздо более обширную нематериальную составляющую. Но идеологи естествознания продолжают, будто ничего не случилось, будто не было ни теоремы Гёделя, ни других родственных результатов математической логики, утверждать, что "нереальные" объекты, через которые замыкаются связи между "реальными", нужны только нашему мышлению, а не природе. "Считать идеальные конструкции, полезные для создания теории, действительно существующими - значит онтологизировать методологию" - сказали они однажды, и с тех пор повторяют эту фразу как заклинание. Но квантовая физика с неумолимой четкостью поставила все на свои места. Исследуя только объективную реальность и совершенно не касаясь психологических моментов, она доказала, что мир невозможно не только понять, но и описать, если не допустить, что он имеет два слоя - ненаблюдаемый и наблюдаемый - и что законы природы лежат в первом слое, который, развиваясь   согласно этим законам, определяет поведение второго слоя. Идеологи науки и здесь пытаются найти отговорки - например, называют функцию состояния   "вспомогательным понятием", - но "теорема о скрытых параметрах" делает их явной нелепостью. Она устанавливает тот факт, что мира, состоящего только из материального слоя, который вел бы себя при наблюдении так, как ведет себя  наш мир, не может существовать в принципе. О явлениях, которые разворачиваются перед физиком-экспериментатором, нельзя даже рассказать, не прибегнув к концепции двуслойности мира и к соответствующей   терминологии. Следовательно, не игнорируя  данных  самой же  науки,  невозможно не только объявлять законы природы "свойством материи", но и   утверждать,   будто мы не должны вдаваться в неразрешимую проблему их сущности и местонахождения, а должны только фиксировать их. Адекватное описание явлений   существует только в языке, содержащем понятие пси-функции со всеми ее свойствами, а оно само по себе уже проливает свет на эту проблему. Квантовая физика весомо подтверждает то, о  чем лучшие умы человечества всегда знали: природа дает практически полезное знание не тем,  кто задает ей вопрос "как?", а только тем, кто спрашивает ее "почему?" Значит, позитивизм с его чисто потребительским отношением к познанию   мира заключает в себе внутреннее противоречие, т.е. уничтожает сам себя. Может показаться странным, что естествознание так боится признать ненаблюдаемую управляющую реальность. Надо сказать, у него есть для этого основания. Свойства этой реальности таковы, что стоит естествознанию приоткрыть для нее щелочку, и она польется в него вся целиком, принеся с собой такие вещи, которые ему совсем не  ко двору. 

 

Дело в том, что эта реальность содержит в себе "логический континуум", т. е. бесконечную последовательность расширяющих свои выразительные средства понятийных систем. Каждая из таких систем логически незамкнута, и чтобы стать полностью осмысленной, она должна войти в некую объемлющую систему, являющуюся для нее метасистемой. На низших этажах этой башни хватает чисто физической лексики, состоящей из слов "импульс", "энергия" и им подобных, но на каком-то уровне неизбежно появляются понятия более высокого ранга — такие, как "цель", "намерение", "воля", "смысл". А ведь согласно основному верованию нашей науки, все, происходящее в мире, бесцельно, предопределено нерушимыми законами природы и бессмысленно. Нематериальный слой Бытия населен объектами, больше похожими на идеи, чем на вещи, а в царстве идей достаточно задеть одно, как с гулом начинает отзываться все остальное. Поэтому-то ранние идеологи естествознания с таким упорством отстаивали механический материализм. Они понимали, что только раскромсав мир на слепые, ничего не знающие друг о друге атомы, можно лишить пытливую человеческую мысль всякой зацепки, ухватившись за которую она начнет выдвигать бесчисленные "почему?" Лишь понятийная пустыня не вызывает вопросов; если же в картине мира имеется хотя бы одна абстракция, то она немедленно начинает обрастать другими, все более общими. Коготок увяз - всей птичке пропасть. Коготок у нашей научной птички увяз уже давно и прочно. Ее подвело нечто непредвиденное: исследовательский аспект науки с какого-то момента, сам того не желая, стал работать против ее идеологического аспекта. На примере квантовой физики мы видели, как изучение простейших форм вещества неожиданно вывело ученых на невидимую управляющую реальность. То же самое грозит и другим наукам. Все они приближаются сейчас к различным участкам нематериального слоя Бытия и, хотя находятся от него на разных расстояниях, уже ощущают его влияние и все более осознают невозможность не учитывать его в своих теориях. Ближе всех к той роковой черте, за которую перешагнула пока одна физика, подошла эмбриология, где понятие "энтелехии" - незримой субстанции, руководящей развитием зародыша, возникает прямо-таки фатальным образом и в последнее время почти легализовано под именем "полей Гурвича".

Эволюционная теория тоже недалека уже от Рубежа, который потребует полной перестройки взглядов для радикального объяснения явной направленности развития видов, и это вносит в ряды специалистов нервозность, заставляя их принимать срочные меры по спасению разваливающегося на глазах дарвинизма. Призрак чего-то целостного, управляющего как популяциями, так и большими биоценозами, насчитывающими множество видов, и не сводящегося к совокупной деятельности частей, появился в науке о поведении животных и в экологии. Даже в истории, где всегда господствовала концепция "параллелограмма сил", утверждающая, что историческое движение определяется суммой личных интересов индивидуумов, мелькнула недавно некая "пассионарность", являющаяся, конечно, благообразной вывеской, под которой хотят узаконить национальный дух. Замечательно, что чем наука строже в своей логической и математической части и чем больше в ней экспериментальных данных, тем в большей степени она склонна признать сверхчувственную управляющую реальность. Это означает, что ученые не хотят делать такое признание, но материал, ими добываемый, вынуждает их к этому. Где материал обилен и недвусмыслен, ничего не остается делать, как идти на значительные уступки. Где его мало или он поддается неоднозначной интерпретации, там изобретаются софизмы, защищающие прежние идеологические позиции. 

 

Коготок научной птички увяз безнадежно, да и сама птичка вязнет все больше и больше, но она по-прежнему распевает заученную когда-то песенку: «мир есть материальный автомат, действующий по раз и навсегда заданной программе». В чем секрет этого поразительного легкомыслия? Может быть, остальные науки воодушевляются опытом физики, которая была вынуждена принять двуслойность мира, однако делает вид, будто ничего особенного не произошло? Но ведь удержать людскую мысль от серьезных философских выводов из факта такой двуслойности уже не удастся, когда она проявится не только в той узкой и малодоступной области знания, какой является теоретическая физика, а сразу в целом ряде близко интересующих всех дисциплин. 

 

Положение идеологов естествознания осложняется еще и тем, что имеется и нематериальная данность внутреннего плана - психические явления. Хочет этого наука или нет, а о них она должна что-то говорить и даже пытаться их объяснить, так как она присвоила себе монопольное право на объяснение всего, что существует в этом мире. Идеологи чувствовали, что это - весьма скользкий предмет, и взяли его под свой усиленный контроль. Надо было внимательно проследить за тем, чтобы трактовка природы эмоций, мыслей и побуждений была выдержана строго в рамках концепции автоматизма вселенной. Но единогласия между ними, как и в вопросе о законах природы, тут не было: одни придерживались более радикальной позиции, другие позволяли себе несколько полиберальничать. Первые предложили изумительно простое решение проблемы: психические данности полностью определяются материальными процессами, поэтому их можно вовсе исключить из научной картины мира. Этого взгляда придерживались в шестнадцатом веке Гассенди и Гоббс; в семнадцатом - Декарт и Лейбниц; в восемнадцатом - Ламетри, Гольбах, Кабани и Лаплас; в девятнадцатом -Бюхнер, Фогт и Молешотт; в нашем столетии - школа бихевиористов, последователи Павлова, нейропсихологи и кибернетики. Общая установка этого лагеря в отношении исследований такова: нужно изучать не мысли, чувства и желания, а физико-химические процессы, происходящие в мозге и в нервной системе. Как только нам станет понятен механизм этих процессов, так сразу же станет все ясно и с психикой. 

 

В смысле чистоты мировоззрения это, конечно, очень похвальная концепция, но она, к сожалению, оказалась абсолютно бесплодной. Все конкретные теории, возникавшие на ее базе, были голыми программами, выдавали желаемое за действительное и одна за другой лопались, как мыльные пузыри. Ламетри утверждал, что темпераменты людей находятся в зависимости от соков организма и их сочетаний, но никаких попыток экспериментально  выявить эту зависимость он не предпринимал. Фогт от имени физиологии безапелляционно заявил, что "психические процессы суть только функция мозга, как материального субстрата", однако не разъяснил, что же именно происходит в мыслящем мозге и как специфика мозговых процессов влияет на содержание мысли. Нейропсихологи подробно описывают прохождение электрических импульсов по синапсам и аксонам, но было бы напрасным трудом искать в их статьях ответа на вопрос, из каких комбинаций импульсов и в каком месте мозга образуются мысли и чувства. 

 

Последним пузырем, лопнувшим на наших глазах, была кибернетика. У нас свеж еще в памяти невиданный ажиотаж, поднятый вокруг книг Винера, Эшби, Бриллюэна и других "основоположников". Что же содержали в себе эти прогремевшие на весь мир сочинения? Ничего конкретного. Это была всего лишь страстная мечта — мечта о том, как проблема, над которой безуспешно бились столько времени, будет, наконец, решена совершенно новым методом: зависимость между материальными процессами и психикой удастся установить с помощью создания искусственного мозга. Если собранный из проволочек и батареек робот будет вести себя точно так же, как человек, то мы вправе будем заключить, что принцип устройства человеческого мозга совпадает с принципом устройства робота. Но о роботе мы будем знать всё, так как сделаем его своими руками, поэтому мы всё будем знать и о материальной подоплеке человеческого мышления. 

 

Именно такой метод изучения механизма психики через моделирование поведения выдвинул Тьюринг в своей книге "Может ли машина мыслить?" Она была переведена на многие языки, много раз переиздана и стала чем-то вроде манифеста кибернетики. Ее читали миллионы людей, но мало кто заметил главное: что се суть состоит в тонкой и умело выполненной подтасовке. Автор хотел доказать вовсе не способность машины мыслить, а машиноподобность человеческого мышления. Но если бы он озаглавил работу "Является ли наше мышление машиноподобным?", многие читатели были бы шокированы. Изменение названия, казалось бы, было сделано непринципиальное, но оно сразу устранило противодействие сознания тексту, создавая благоприятные психологические предпосылки для его восприятия. Но еще более ловкий фокус делается дальше. Долго и подробно анализируя логико-философскую проблему, можно ли по разумным ответам на различные вопросы заключить о мыслительных способностях отвечающего, автор приходит к выводу, что это сделать можно. После этого он говорит: следовательно, машина, ведущая с человеком разумный диалог, должна быть признана мыслящей,  и поставленный в заглавии вопрос получает положительный ответ:  да, машина может мыслить. А параллельно в нашем подсознании получает тоже положительный ответ и более важный вопрос, который не ставился явно, а подразумевался, и мы обретаем убеждение, будто наша мысль есть не что другое, как совокупность материальных процессов, происходящих в машине, называемой мозгом. И, следя за этой цепочкой рассуждений и изрядно утомившись, читатель упускает из внимания одну деталь: машины, которая вела бы с человеком осмысленный диалог, нет и в помине! Со времени самоубийства Тьюринга прошло уже более двадцати лет, но ничего даже отдаленно похожего на такую машину не сделано, и теперь уже ясно, что и не будет сделано. Ведь оказалась настолько безнадежной, что пришлось снять её с повестки дня, и куда более простая задача — создать машину, распознающую образы. 

 

Если рассуждения даже такого знаменитого логика, как Тьюринг, утратили в данном вопросе свою логичность, то тут должна была скрываться веская причина. И она была. Этой причиной являлась вспыхнувшая на минуту вера в близкое осуществление давней мечты: получения окончательного доказательства того, что человек есть автомат. Цель, завещанная пионерами естествознания, виделась совсем  рядом, на расстоянии протянутой руки. Разве тут было до щепетильности в умозаключениях! Подстегиваемая предвкушением близкой победы великого дела, мысль перепрыгивала через логические и фактологические рытвины и ухабы, совсем их не замечая. Тьюринг с его профессиональной дотошностью еще сохранял какую-то видимость строгости выводов, а остальные и не пытались этого делать. Звучные слова "кибернетика" и "информация" были подхвачены тысячами голосов, и раздался такой гул, что все возражения показались бы комариным писком. Оглядываясь сейчас назад, видишь все это каким-то странным сном. Миллионными тиражами выходили книги, в которых объяснялось, что искусственные мыслящие устройства делятся на "роботов", "киберов" и "киборгов". Защищались диссертации, в которых устанавливалась разница между самообучающимися и несамообучающимися системами. Статьи и монографии оповещали публику о машинах, сочиняющих музыку, о машинах-поэтах, о машинах-переводчиках. Организовывались бесчисленные кибернетические съезды, конференции, симпозиумы. Создавались специальные кибернетические советы и институты. Кибернетическая "фантастика" вытеснила традиционную научно-фантастическую и даже приключенческую литературу. На все языки была переведена книга С.Лема "Сумма технологии", претендующая на роль Новой Библии кибернетического периода жизни человечества. Слова "самоорганизация", "обратная связь", "избыточность" и другие, им подобные, стали звучать в устах таких людей, которые вряд ли могли понять их смысл. И все это выросло на пустом месте! Все это не имело под собой никакого основания — ни единого конкретного результата, ни единой конкретной идеи! Все это лишь пригрезилось. Ничего, кроме больших арифмометров, кибернетикой создано не было и не могло быть создано. После оргии наступило неприятное похмелье. Этот взрыв ликования автоматопоклонников, после которого они поняли, что обознались, и притихли, произошел на наших глазах, но он был далеко не первым в истории науки. Радикально настроенные идеологи за последние четыреста лет все время говорили: вот-вот проблема возникновения психики из материальных процессов мозга будет решена. Вот-вот физиология растолкует, как мозг выделяет мысль, подобно печени, выделяющей желчь. Вот-вот теория рефлексов объяснит механизм появления мыслей и чувств. Вот-вот с помощью "ящика Скиннера" станут известными все связи между воздействием и ответом, и будет получена математическая теория "разумного" поведения, не прибегающая к мистическому термину разум". Но все эти обещания так и остались обещаниями, и всякий раз, после того, как терял свою силу гипноз новых словечек и громкой рекламы, ученые обнаруживали, что они находятся ровно на том же месте, на каком были прежде. Жизнь народов в это время шла своим чередом. Люди кипели страстями, негодовали, восхищались, выходили из себя, волновались, впадали в апатию, заливались слезами, смеялись от счастья. Чувства, мысли и желания, которые наука объявила второстепенным, побочным явлением, покорно повторяющим в нереальной форме единственно реальное величественное движение материи, одни только занимали их и двигали ими. Чувства, мысли и желания сталкивались, как в каждом индивидууме, так и между индивидуумами в коллективах; они пересекались, противоборствовали, входили в резонанс, сливались в единый поток и снова растекались мелкими струями, и не было ничего более важного, чем привести их к относительной согласованности. Надо было воспитывать соответственно общественным установкам детей и молодежь, формировать единство взглядов внутри наций, улаживать местные конфликты, познавать самих себя и людей, с которыми соприкасаешься, предугадывать собственные и чужие намерения, лечить неврозы, предотвращать психические заболевания - и ни одной из этих абсолютно необходимых вещей нельзя было сделать, не изучив свойств тех данностей, которые составляют в совокупности внутренний мир человека. 

 

Возможно ли было при таких обстоятельствах дожидаться момента, когда ученые выполнят свое обязательство и точно выяснят, какие соки организма или электрические импульсы порождают те или иные эмоции и размышления? Что толку было от постоянных заявлений: "психические события полностью определяются материальными процессами" или "сознание есть свойство высокоорганизованной материи"' Эти декларации не только не подкреплялись конкретными формулами связи между материей и психикой, но не получали  даже  самых   общих   подтверждений. Хотя аргументация радикалистов облекалась в очень сложную форму и излагалась языком, насыщенным специальными терминами, на поверку оказывалось, что за всеми этими интеллектуальными построениями кроется один-единственный довод: "если бы у нас не было мозга, то мы не чувствовали бы и не мыслили, следовательно мозг, и только он один, производит чувства и мысли". Но этот довод логически совершенно несостоятелен. Утверждать это - то же самое, что заявить: "для того, чтобы я мог слушать эту музыку, мне необходим радиоприемник, следовательно этот приемник, и только он один, порождает данную музыку". Слегка фальсифицируя строгие методы рассуждения, мы скатываемся к позиции дикаря, полагающего, что в радиоприемнике сидит оркестр с дирижером. 

 

Что же до экспериментальных данных, то они-то как раз больше свидетельствуют о том, что мозг улавливает мысль извне, чем о том, что он создает ее исключительно внутренними средствами. Недаром Шеррингтон, когда уже имел за плечами огромный профессиональный опыт, стал смотреть на мозг именно как на улавливатель мысли. Если бы мозг её вырабатывал, то нейрологи давно бы нашли область, где это происходит, так как они постоянно занимаются ее поисками. В восемнадцатом веке все казалось просто: Галь расчертил мозг на участки, соответствующие черепным "шишкам", и "доказал", что каждый участок заведует таким-то качеством. Через несколько десятков лет это было объявлено шарлатанством, и была выдвинута "зонная теория" - различным зонам мозговой коры приписывалось управление специфическим родом деятельности: речью, движением и т. д. Эта концепция оказала большое влияние на Павлова, который развил ее   основную  мысль  и объявил  кору седалищем сознания. Но прошло еще несколько десятилетий, и данные науки полностью разрушили этот взгляд: кора оказалась всего лишь вспомогательным устройством, преобразующим сигналы, и сейчас специалисты поговаривают о том, что сознание, видимо, размещается где-то в подкорке, ухитряясь не замечать, что это не вяжется с продолжающимся восхвалением теории Павлова, которая якобы внесла огромный вклад в познание психики. Впрочем, и перенос "чувствилища" человека из верхнего этажа мозга в нижний тоже не улучшает согласия теории с фактами: память, несомненно, является важнейшим элементом сознания, а сейчас уже ясно, что она в мозге не локализована.  Лошли установил это еще в тридцатых годах, и с тех пор тезис "память находится везде и нигде" получил множество  подтверждений. 

 

В общем, здесь получается абсолютно то же самое, что и в новейших экономических теориях, обладающих тем свойством, что, чем они правильнее с идейной точки зрения, чем строже придерживаются постулата о первичности материальных потребностей, тем менее они способны обеспечить эффективное производство товаров и повышение жизненного уровня. Похоже на то, что во всех областях, кроме той, что связана с самыми низшими формами вещества, материализм обречен сталкиваться с дилеммой: либо быть безупречным в идеологическом отношении, но совершенно бесполезным, либо стать более терпимым к чуждой идеологии, но зато сделаться хоть сколько-нибудь работоспособным. В области психологии эта закономерность проявилась особенно ярко. Каждому здравомыслящему человеку ясно, что заменить изображение внутренних переживаний, данное Львом Толстым или Марселем Прустом, описанием электрических импульсов, возникающих в нейронной сети мозга, невозможно. Вспомним, например, одно из мест "Воскресения": "Но тут же он почувствовал, что теперь, сейчас, совершается нечто самое важное в его душе, что его внутренняя жизнь стоит в эту минуту как бы на колеблющихся весах, которые малейшим усилием могут быть перетянуты в ту или другую сторону. И он сделал это усилие, призывая того Бога, которого он вчера почуял в своей душе, и Бог тут же отозвался в нем. Он решил сейчас сказать ей все. 

 

- Катюша! Я пришел к тебе просить прощения, а ты не ответила мне, простила ли ты меня, простишь ли ты меня когда-нибудь, - сказал он, вдруг переходя на ты". 

 

Попробуем теперь представить себе научный аналог этого отрывка. Он должен выглядеть как-нибудь так: 

 

"Когда Нехлюдов встретился в комнате смотрителя с Катюшей Масловой, и его зрительный анализатор обработал возникшее на сетчатке изображение, в его мозге пришла в сильное электрическое возбуждение обширная область, захватившая ретикулярную формацию, гипоталамус, лимбическую кору и несколько полей задней части нижней лобной извилины (поля 42-45 по Бродману). Возбуждение имело характер осцилляции с нарастающей амплитудой и в определенный момент прорвалось в моторную зону, заставив Нехлюдова привести  в движение мышцы рта и  гортани". 

 

Ясно, что даже если вместо условного описания электрической деятельности мозга Нехлюдова, которое дано здесь, подставить абсолютно достоверное описание, первый и второй тексты не будут эквивалентными, поскольку первый гораздо содержательнее. Второй освещает техническую сторону дела, т.  е.  отвечает на вопрос "как?", в то время как первый говорит нам о принципиальном аспекте, отвечает на вопросы "почему?" и "зачем?" Узнать, какие включаются в действие нейроны при тех или иных переживаниях, может быть и любопытно, но нельзя придавать этому слишком большого значения. Если бы у Нехлюдова по каким-то причинам была выведена из строя некоторая часть коры или подкорки, свидание с Масловой все равно закончилось бы просьбой о прощении, хотя в этом случае электрические импульсы побежали бы другим путем. Медики и психиатры прекрасно знают о поразительной взаимозаменяемости разных отделов мозга, приводящей к высочайшей надежности психики — к тому, что целое найдет способы добиться своего, даже если натолкнется на неожиданное сопротивление частей. Но что же за вещь это "целое"? Конечно, то самое, что в "донаучную эпоху" называлось душой человека. 

 

Понятие души обладает очень высоким рангом. Вместе с относящимися к нему более низкими понятиями, оно образует разветвленную понятийную систему, обойтись без которой при изучении психических процессов так же невозможно, как обойтись без понятия пси-функции при изучении частиц вещества. 

 

На практике это знали всегда. Повседневная речь, с помощью которой люди рассказывают друг другу о своих внутренних состояниях и пытаются их объяснить, изобилует такими оборотами, как "бездушное отношение", "душевный человек", "болит душа", "душевные муки" и т. п. Замечательно употребление понятия души при счете людей: "у нас не меньше двадцати душ родственников в этой деревне"; оно подчеркивает такое важное свойство души, как целостность, позволяющее   иногда   отождествлять  её с личностью человека. Но когда концепция автоматизма мира стала господствующей, слово "душа" начало изгоняться из научных и философских текстов. Оно было объявлено бессмысленным, неприличным и свидетельствующим об отсталости того, кто его употребляет. 

 

Причина тут была не только в том, что, коли человек, как и все в этом мире, есть автомат, то души у него быть не может. Если бы вопрос упирался только в это, то можно было бы все же сохранить удобный термин, трактуя его в метафорическом значении. Хуже всего, что употребление этого термина и ему подобных пробуждало в памяти такие выражения, как "мировая душа", "одушевленный мир", "надмировой дух" и т. п., относящиеся уже не к человеку, а к внешней реальности. Ведь в прежней, религиозно-мифологической, картине мира термины "дух" и "душа" были универсальными; они принадлежали высшим этажам понятийной башни и относились к миру в целом, а не только к людям с их страстями. Согласно этим взглядам, человек смог стать одушевленным существом только потому, что дух имелся в мире и до него: создавая человека, Бог вложил в него душу живую, взяв её из имевшегося в Его распоряжении набора элементов. 

 

Для практических целей науке необходимо было использовать многие из прежних понятий, связанных с психикой, которые теперь стали нежелательными. Но прежде ей следовало позаботиться о том, чтобы это не повлекло за собой возвращения к религиозной космологии. Решить эту задачу помог ей Иммануил Кант. В течение сорока лет он писал пространные сочинения, все содержание которых можно свести к трем простым, но чрезвычайно своевременным для научного мировоззрения идеям. Одна из них заключалась в том, что мы не можем познать сущности миропорядка и должны удовольствоваться познанием явлений.  Из нее вырос впоследствии позитивизм. Вторая идея состояла в низведении понятия Бога до уровня условного знака, регулирующего   общественный порядок. Отсюда,  между прочим, более чем через двести лет произошла та часть структурализма и семиотики, которая развивает кибернетический подход к   мифологии и является сейчас очень модной. Эти две идеи были достаточно тривиальны и в то время напрашивались сами собой. Заслуга Канта здесь была лишь та, что он облёк их в наукообразную форму и изложил в русле таких длинных и утомительных рассуждений, что возникала иллюзия, будто они строго доказаны. Но вот третье его фундаментальное положение было гораздо тоньше и хитрее. Оно решало ключевую для естественнонаучной  идеологии проблему: отделяло нематериальные данности макрокосма, т. е. законы природы, от таких же данностей   микрокосма, т.  е.  элементов психики. Это   достигалось   выдвижением   следующего   тезиса: причина и следствие в физическом мире не есть посылка  и вывод. Это утверждение выглядело солидно и академично и импонировало распространившемуся по Европе  в  результате деятельности таких английских философов, как Бэкон, Гоббс и Юм, скептицизму. Но истинным   его   содержанием   была   мысль - "материя взаимодействует  совсем   не   по  тому   принципу,   что наши идеи".  А  в такой, более общей, редакции оно обретало огромную разрушительную силу.   Путь,   по которому человеческое сознание самой своей природой побуждается двигаться вперед, осваивая категории все более высокой значимости, преграждался в самом важном месте. Единый и понятный мир был рассечен на две уродливые части, которые сразу же стали задыхаться  от  недостатка   жизненных  соков.  Существует испытанный политический рецепт: разделяй и властвуй. Кант произвел разделение: властвовать стали шедшие за ним. 

 

Нельзя не отдать должного проницательности и дальновидности Канта. Одним ударом он решил две задачи. Раньше, говоря о законах природы, имели в виду именно законы, т. е. предписания, которые кто-то установил своей волей и за выполнением которых кто-то следит. По аналогии с известным механизмом принятия юридических законов, определяющих поведение граждан, люди приходили к заключению о происхождении закономерностей, наблюдаемых в поведении материи. А так как никакой юридический закон не устанавливается просто так, без какой-либо цели, то категория цели естественным образом распространялась на Космос. Кстати, Ньютон изучал свойства материи не ради них самих, а именно для того, чтобы по ним догадаться об общем замысле Бога, создавшего материю. Далее, раньше все размышления людей о самих себе неизбежно порождали все более широкие понятия и приводили, в конце концов, к таким универсалиям, как "добро", "зло", "страдание", блаженство", "долг" и т. д., которые определяют структуру нашего внутреннего мира и его динамику. После этого нельзя было не задаться вопросом: "откуда же взялись в нас эти универсалии?" и не дать на него самый естественный ответ: "очевидно, из каких-то мировых запасов, находящихся вне нас, в объективной действительности". Ведь когда химик производит анализ какого-то минерала и обнаруживает в нем определенный элемент, скажем, хром, он не может не сделать вывода, что хром существует во вселенной и  вне этого минерала. 

 

Кант завершил  начатую английскими философами-скептиками работу по пресечению таких аналогий. Примечателен метод, которым он этого достиг. Доказать ложность этих аналогий, конечно, невозможно. Скептическая философия вообще не может что-либо доказать, ибо всякое доказательство опирается на определенные постулаты, а скептицизм, если он последователен, должен отрицать все постулаты. Тот, кто заявляет: "ничему нельзя верить", не должен верить и этому своему заявлению. Кант добился цели, присоединив к английскому критицизму немецкую основательность. Спокойно и неторопливо он сплел вокруг трех своих мыслей громадную сеть добротных рассуждений, произведших на всех впечатление высочайшей учености. Он никого не громил и не высмеивал, как делал это Лейбниц, не призывал на помощь полицейскую силу, но сумел прибрать к рукам нечто гораздо более сильное: общественное мнение. После Канта считать микрокосм моделью Космоса стало неприлично, ненаучно. Так возникли благоприятные условия для отрицания какой-либо целесообразности миропорядка и для провозглашения законов природы свойствами материи, которыми она обладает не для чего-то, а просто так. Одновременно стало возможным вводить при изучении психики некоторые общие категории, приписывая им чисто субъективный статус и лишая тем самым всякого мировоззренческого значения. Вторым обстоятельством и воспользовались психологи либерального направления.

 

Конечно, у них все равно оставалось немало трудностей. Более идейные собратья не прекращали клеймить их позором и кричать, что они открывают лазейку для проникновения в науку всяких суеверий и оккультизма. Для максимального ограждения себя от таких обвинений психологам пришлось заменить всю прежнюю терминологию  новой,  и  в  первую очередь изъять из своей лексики слово "душа", которое при всех обезвреживающих мерах,  принятых  философией, сохраняло в себе что-то вызывающее. Ученые вступили в соревнование -  кто придумает для старых понятий как можно более "современный" и "научный" ярлык. Каких только терминов не ввели; "меостазис", "гештальт", "сумма рефлексов", "целокупность духовных переменных", "структура личности", "поток сознания", 'прирожденные автоматизмы", "ассоциативные поля" и т.д.   Психологи поневоле стали контрабандистами, протаскивающими в науку под новыми этикетками обломки колоссальной культуры, официально преданной анафеме. Но, несмотря на маскировку, это было рискованное занятие, так как  у  блюстителей   идейной чистоты науки такой же тонкий нюх на все живое и настоящее, как у хорошей ищейки на след преступника. Серьезное улучшение ситуации наступило лишь тогда, когда Фрейд вдруг нашел простой и действенный способ легализовать кое-что из того, что рассматривалось как запретное. Так как подоплекой всех запретов было опасение   идеологов   автоматизма   мира,   что   всякая универсалия, относящаяся ко внутреннему миру человека, по законам логики начнет обрастать еще более высокими но своему рангу понятиями, и наша мысль непроизвольно  устремится  вверх. Фрейд  поместил  в верхнюю точку то, что раньше считалось находящимся в самом низу: сексуальное влечение, жажду убийства и прочие зверские инстинкты. Теперь наращивать этажи понятийной  башни стало  не только безопасно, но и приятно: чем дальше   шли   в  обобщениях,  тем  ниже спускались. 

 

Психоанализ придал совершенно беспомощной до этого психологии некоторую силу. Хоть и в уродливой, вывороченной форме, но впервые в истории науки он заговорил о каких-то целостностях, управляющих человеком помимо его воли, позволил ученым взять на вооружение такие термины, как "Я", "Сверх-Я" и т. д., в которые умные и талантливые исследователи, пользуясь их неопределенностью, могли вкладывать то, что сами хотели. Короче говоря, он открыл хоть какую-то возможность под его флагом заниматься настоящей психологией, т.е. изучением души. И все же, он только отсрочил неприятности, но не уничтожил их. 

 

Во-первых, неестественность всей психоаналитической конструкции, где высшее и низшее поменялись местами, создает философские, методологические и даже нравственные трудности, и это ощутил уже непосредственный ученик Фрейда Карл Юнг. Но более существенно то, что предложенный психоанализом заменитель души имеет четко выраженную субъективную природу и не позволяет перешагнуть через пропасть, которой Кант отделил физический мир от психического. А современный научный материал начал требовать сделать такой шаг. В свете новых данных  внутренние данности стали обретать космологические! черты, а космические процессы - обнаруживать в себе нечто такое, что мы привыкли относить к духовной сфере. 

 

Астрофизика за последние десятилетия обнаружила такие вещи, над которыми идеологи наук! предпочитают не задумываться. Факт разбегания галактик позволил вычислить, что материальная вселенная возникла около двадцати миллиардов лет назад. Геометродинамика провозгласила появление вместе с материей также пространства и времени. Многие факты приводят ученых к заключению, что законы  физики   отнюдь   не были неизменными, как полагали прежде, а эволюционировали во времени. Наблюдательная астрономия открыла мощные потоки вещества, вырывающиеся из галактических центров, а теоретическая астрономия пришла к выводу о существовании "черных дыр", куда вещество стекает, выключаясь при этом из мирового кругооборота. Как пишут сами же ученые, облик вселенной на протяжении жизни одного поколения неузнаваемо изменился. Перед наукой предстал совсем не тот Космос, который ей нравился. Но она по-прежнему проповедует тот взгляд, будто он функционирует как безжизненный автомат. 

 

Однако, что же это за автомат, который возник, т.е. был сотворен; законы движения которого все время корректируются, и который постоянно ремонтируется и обновляется путем введения в него свежей материи и изъятия старой, обветшавшей? Не проступает ли во вселенной самым недвусмысленным образом некий Замысел, некое намерение, некое Контрольное Наблюдение? А если так, то как можем мы уйти от вопроса о Цели, ради которой вселенная создана? 

 

Эти категории стихийным порядком возникают сейчас и в других областях науки. Несомненной стала сотворенность жизни на земле, так как невообразимо сложные, многоступенчатые и тончайше согласованные между собою механизмы синтеза белков и ферментации, представшие недавно взору биологов, не могли возникнуть случайным образом — они должны были быть задуманы сразу в целом. Палеонтология и систематика неотвратимо подходят к выводу о направленности развития живого мира. Почти очевидна сейчас сотворенность человека: неандерталец, как выяснилось, не является нашим предком и представляет, видимо,  один   из   пробных   вариантов,   который  был забракован. В экологии выступила изумительная слаженность биоценозов, тоже совершенно неспособная возникнуть сама собою, без наличия предварительного плана, относящегося к целой системе. В общем, картина мира, открывшаяся перед современной наукой, начала одушевляться, наполняться жизнью и разумом... 

 

С другой стороны, изучение психических процессов явным образом привело науку к признакам их всеобщности. Ученые, исследующие поведение животных (этологи), открыли явление, названное "запечатлением", мировоззренческое значение которого невозможно переоценить. Оказалось, что новорожденные животные имеют в себе готовые отвлеченные понятия - такие, как, скажем, "мать", - и обучение заключается для них в скреплении этих априорных универсалий с конкретными чувственными образами. После этого сразу стало ясно, что то же самое, но в еще более яркой форме, происходит и с ребенком; если принять эту гипотезу, то факт чрезвычайно быстрого освоения им языка и предметной действительности лишается всякой таинственности. Мы приходим в этот мир начиненные целостными идеями высокой степени абстрактности, а здесь соединяем их с воспринимаемыми структурами, осуществляя, так сказать, перевод с одного языка на другой. Но ведь это есть не что иное, как фактическое подтверждение напрашивающейся с точки зрения логики мысли: психические данности существуют в нас только потому, что они вообще существуют, являются неотъемлемой частью Бытия и, может быть, даже составляют его основу. 

 

Свойство целостности психических данностей, признаваемое всеми психологическими школами и особенно   хорошо   выявленное   исследованиями   гештальтистов, совпадает с таким же свойством ненаблюдаемых управляющих данностей физического мира (волновых функций), и это не может быть случайным. Все указывает на то, что нематериальный слой мира и в объективной реальности, и внутри нас один и тот же: что наш микрокосм собран из тех же элементов, что и большой Космос. Нечто гораздо более убедительное, чем любое отдельное доказательство - весь новейший научный материал в целом, - показывает, что всюду в мире разлита единая нематериальная субстанция, недоступная наблюдению с помощью органов чувств, но вполне познаваемая интуицией, разумом и логикой, обладающая четко выраженными специфическими свойствами, выполняющая функции управления и контроля, а также способная быть хранительницей и передатчицей волевых и целевых импульсов, приходящих в нее из какой-то еще более универсальной данности, описание которой требует дальнейшего расширения понятийной системы и языка. Эта субстанция является как бы тестом, из которого лепятся идеи, и она существует объективно, независимо от нас, поэтому ее лучше всего назвать онтологией - от греческих слов онтос", т. е. "сущее", и "логос", т. е. "мысль", "идея". Во внешнюю вселенную онтология доставляет законы природы, являясь не просто их носительницей, бумагой, на которой они записаны, но и средой, где они развиваются и совершенствуются в соответствии с имеющимися в ней целевыми установками. В живое существо она втекает в момент его рождения многими струями и образует в нем более или менее автономное завихрение, называемое душой, также несущее в себе и средства управления, и категорию цели. 

 

В общем, у науки нет никакого другого выхода из тупика, кроме как вверх.  И она должна торопиться.  

 

Застой и так уже пагубно отражается на ней и на ее работниках. Эффективность ее исследований резко упала. Теории становятся все более надуманными. Ученые начинают прочно забывать о своем долге перед обществом и все больше скатываются к цинизму и потребительству. Наука явно начала гнить, а если так пойдет и дальше, она сгниет совсем и будет смертельно отравлять организм человечества, в котором заняла непомерно  много места. 

 

Но, как это ни грустно, все указывает на то, что наука будет упорствовать. Она не захочет выйти из своего ущелья потому, что слишком привыкла к власти и первенству, слишком долго уверяла всех, будто впервые за всю историю человечества дала людям настоящее знание, рассеяв дикие и невежественные представления о мире, а выйдя на верхнюю дорогу, она убедится в том, что настоящее-то знание, хотя и в общей форме, имелось у людей как раз в донаучный период, и что она сама более всех повинна в уничтожении этого знания.

 

 

1. Продолжение. См. № - 14,  15.

 

(Продолжение следует) 

 

---

 

Двухнедельный Церковно-Общественный журнал. Основан   Братством   преп.   Иова  Почаевского в  1928 году

Подписная плата на год 20. Отдельный номер I. -

Russian Orthodox Holy  Trinity Monastery Jordanville, N,Y. 13361 

 

---