На   земле в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если   завтра в поход,-
Будь сегодня к походу готов!

Если завтра война - всколыхнется  страна
От Кронштадта до Владивостока
Всколыхнется страна, велика и сильна
И  врага разобьем мы жестоко!

Полетит самолет, застрочит пулемет,
Загрохочут могучие танки,
И линкоры пойдут и пехота пойдет,
И помчатся лихие тачанки

Мы войны не хотим, но себя защитим-
Оборону крепим мы недаром.
И на вражьей земле мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом! 
 
Подымайся народ, собирайся в поход,
Барабаны сильней барабаньте!
Музыканты, вперед! Запевалы,   вперед!
Нашу песню победную гряньте!

На земле в небесах и на море
Наш напев и могуч и суров:
Если завтра война,
Если завтра в поход,-
Будь сегодня  к походу готов!

     В это время храмы были закрыты и о Боге ничего не вспоминалось. Когда до войны, мимо Казанского Собора, где стоит памятник героям Отечественной войны 1812-го года - Кутузову и Барклай де Толли, шли парады, то его зашивали фанерой, чтобы «царские сатрапы не смотрели на торжество свободного советского народа». Они были зашиты - вот как мы жили. А 9 октября 1941-го года в час дня, начался небольшой обстрел моего города Болхова. Потом смотрим через час, по центральным улицам города проехали немецкие танки. Там горят подожженные советскими истребительными батальонами – «патриотами–коммунистами» 10000 тонн хлеба, чтобы «ничего не досталось врагу». И вот я с товарищем пошел в пол четвертого дня «смотреть на немцев».  Прошли недалеко возле речки. Смотрю, стоят танкетки. Стоят холеные самодовольные немцы. Народ кто там был, стоит и смотрит на них, ничего не понимая, а немцы им «гут, гут». И что ещё запомнилось: сдаются в плен у мельницы наших человек шесть красноармейцев и подходят немцы, снимают с них винтовки и бросают рядом в речку, бросают гранаты, говоря «пан гут на хаус» - хорошо иди домой. Ту же идет мой сосед и несет килограмм тридцать муки с ограбленной пекарни. Он качнулся с этой мукой на плече возле мельницы, а немец подошел, поправил муку и говорит «гут домой». Т.е. впечатление было такое – самодовольство и сознание того, что мы победители, и мы обязательно победим. А потом тут уже смотрю, ребята наши пошли и я с ними. Как раз в октябре снег пошел, рядом немецкие танки, полевые кухни – прекрасный запах. Мы подошли и нам дали сигареты, а мы не курим и бросили всё это. И терлись мальчишки возле немцев. Те, бывало, подкармливали. К детям у немцев в начале отношение было хорошее первое время, пока их из под Москвы не выгнали. Они были очень самодовольны, а к населению относились очень хорошо, спокойно. Ведь я с 1941-го года ходил по немецким кухням помогать чистить снег, воды принести, дров напилить, сапоги почистить, лишь бы немцы дали что-нибудь покушать. Было холодно и голодно, а есть дома было нечего и некому дать. Вот мы мальчишками и ходили, работали, есть-то хочется. Натаскаешь воды ведер, пять, что-то дали поесть. С самого начала прихода немцев оккупационные власти дали разрешение, и народ стал сам открывать храмы. У нас в Болхове первую открыли церковь во имя Свт.Алексия митрополита Московского, а потом  уже Церковь Рождества Христова. Нашли священника - отца Василия Веревкина и моего преподавателя музыки в школе - регента Александра Федоровича. Народ пошел в открывшиеся храмы, он изголодался по Вере. Первый год, я «ради страха иудейского» не ходил в Церковь. А пошел уже под Рождество 1942-го года, т.к. у меня было внутреннее чувство пустоты и потом я видел, как наши власти издевались над народом советской пропагандой и, увидев, что этот обманутый народ возвращается в Церковь, я задал себе вопрос: «а почему я не с ними, не со своим народом»? Это было уже на Рождество 1942-го года. 30 марта 1942-го года отец Василий Веревкин дал мне стихарь. И я уже стал ходить со свечой, принимая все насмешки какие только можно было. Мальчишки видят меня в стихаре и кричат «поп пошел». Так я уже страдал за Христа. А дальше пошла работа у немцев под конвоем на кладбище ежедневная по 8 часов в  день с 9-ти часов утра до пяти вечера, под бомбежкой советской авиации. На обед они привозили полевые кухни и давали там какой-то конинный суп, пшенную кашу и грамм 30 хлебушка. Потом давали эрзац-кофе (из желудей), чтобы согреться можно, ведь холодно было. Кормили раз в день. А еще позже 8 июля 1943-го года, когда я работал, делая насыпь узкоколейки и мне надо было по работе пройти лопатой ещё метров 5-16 и сделать насыпь, а по времени смотрю, уже начинается всенощное бдение, а был комендантский час и думаю «ведь служба накануне Тихвинской иконы Божией Матери, как же без меня-то»? И когда немецкий фельдфебель отошел от меня метров на двадцать, то я бросил лопату под насыпь, а напротив рожь и бегом домой. Он обернулся, увидел, что я бегу и выпустил в меня полную обойму из своего «Парабеллума». Вот так мы и жили »…