(Чтение для впавших в уныние. Современный патерик)

     Жила-была на свете игуменья Раиса. Когда-то была она доброй, хорошей женщиной, но вот стала игуменьей, и точно ее подменили. Никого она больше не любила, ни с кем дружбы не водила. Плохо жилось при ней сестрам, скорбно и тягостно. Но не всем. Были у матушки приближенные, благочинная и казначейша, как-то они умели матушке угодить, хотя и сносили от нее немало. Хуже же всех было опущенным, тем, кто когда-то в чем-то провинился, не угодил игуменье, сказал поперек или не вовремя поклонился - их ненавидела матушка Раиса лютой ненавистью и сживала со свету как могла. Велела не передавать им посылок и писем, не отпускала в город к врачам, натравливала на них сестер, заставляла исполнять мужскую работу, носить бревна, рубить дрова, не позволяла ходить на службу, пока не будет все сделано, и они месяцами не бывали в храме. А на всякий их ропот отвечала одно: "Послушание превыше поста и молитвы. Вы монахини или кто?"

     Кто-то из этих отверженных менял монастырь, кто-то уезжал домой и в озлоблении сердца вовсе переставал ходить в церковь, другие заболевали от непосильного труда и оставались инвалидами на всю жизнь, четвертых же матушка прощала. Но заслужить прощение было очень трудно. Так и текла себе монастырская жизнь, никому не ведомая, внешне тихая и спокойная, пока в опущенные не попала послушница Анна. Тут уж видно настал час воли Божией.

     Родом Анна была из Питера, работала учительницей физики, и вот тридцати двух лет от роду пришла в монастырь. Жила она здесь уже третий год, работала на разных послушаниях, в последнее время в швейной мастерской, известна была ровностью и веселостью характера, данные в общем имела неплохие, анкету хорошую, пора было ее уже куда-нибудь пристроить, может быть, постричь и повысить, а может быть, понизить и не постричь. И вызвала игуменья Анну к себе.

     - Столько лет уже в монастыре, а все послушница. Потому что нет у тебя правильного руководства, - объяснила Анне игуменья. - Хочу взяться за тебя сама, и как мать твоя хочу выслушать, какие у тебя помыслы, что отягощает твою душу, в чем ты согрешила. Слушаю.

     Анна же молчала.

     - Я слушаю, - строго повторила игуменья.

     - Матушка, благодарю вас за заботу и материнскую помощь, но вчера вечером я уже исповедовалась, и все мои помыслы, все грехи рассказала отцу Андрею, а новых помыслов у меня пока не накопилось...

     О глупое и неразумное, о наивное и несмысленное чадо! Как отвечало ты своей начальнице? Так ли должно было говорить с главной о глупой твоей душе попечительницей, заменившей тебе самую родную мать? Сама привела ты себя к погибели, ложным своим простодушием (личиною гордости) и бесхитростностью ответа, сама!

     - Не накопилось? Не накопилось? Не накопилось? - закричала игуменья в страшном гневе и затопотала ногами.

     - Хочешь научиться шить облачения? - продолжала кричать матушка, припоминая их давний с Анной разговор. - Ты у меня научишься. Завтра же пойдешь на коровник. И кричала еще долго, приводя цитаты из святых отцов, называя Анну "свиньей", "тварью", преступницей и прочими бранными словами. Но Анна даже не заплакала. Тварь.

     На следующий день она отправилась на коровник. И хоть бы что. Коровы Анну полюбили, стоило ей войти в хлев, как они начинали дружно мычать, точно приветствуя ее, а телята бросались лизать ей руки и боты. Анна же только смеялась. Так прошло несколько месяцев. Трудная работа будто не изнуряла, а только веселила ее.

     Тогда Анну переселили в сырую келью, в которой капало с потолка и отслаивалась штукатурка. Мать Анна сначала поставила тазик, а потом где-то раздобыла штукатурку и потолок залатала. Тогда матери Иоасафе тайно было поручено пускать к Анне в келью тараканов, семьями, одну за одной, но Анна называла тараканов ребятками, подкармливала хлебом, и сама же Иоасафа однажды подглядела, как вечером, незадолго до сна, тараканы по Анниной команде ровным строем отправились по подоконнику в раскрытое окошко, на растущее у кельи дерево - ночевать.

     Матушка игуменья в ответ на эту историю, разбив вазу, крикнула: "Бабьи басни! На улице ноябрь, ноль градусов!" И отправила Анну на стройку, разнорабочей.

     Анна опять ничего. Носит в ведре цемент, лицо веселое, будто она в доме отдыха, а не на тяжкой работе. И хоть бы насморк ее прошиб! Никакого насморка. Тут игуменья подговорила сестру, в прошлом медика, исполнявшую послушание монастырского врача, повнимательней осмотреть Анну и найти у нее слабые места. Выяснилось, что в юности у Анны были нелады с сердцем. Тогда игуменья послала ее в прачечную, в пар, жар, подолгу там никто не выдерживал. Сестры работали в прачечной по жесткому графику, не больше месяца в год. Анна проработала полгода и опять как ни в чем не бывало! И стало это мать Раису ужасно мучить, что никак ей не удается довести Анну до того же состояния, что и всех. Остальные опущенные все-таки ходили бледные, изможденные, при виде матушки начинали дрожать и тут же падали на колени, хоть в грязь, хоть в снег. Только такими земными поклонами и можно было заслужить у нее прощение - это все знали. И из таких прощенных и выходили самые лучшие доносчицы. Анна на колени не падала, кланялась матушке до земли, в ноги, как и все неопущенные, и по-прежнему... слегка улыбалась! Игуменья велела проверить, не повредилась ли послушница в уме, но самые надежные агенты донесли матушке, что Анна говорила с ними вполне разумно. А на вопрос, что является причиной ее веселого вида, отвечала, что ей, конечно, тяжело, зато совесть ее спокойна...

     И тогда решилась игуменья ее извести вконец. Она вызвала к себе Анну и сказала:

     - Вот тебе, Анна, задание. Рабочие никак не могут достроить просфорню, видно, бес их отводит от этого святого дела, не дает завершить работу, а работы-то там осталось на несколько часов. Вижу, что ты подвизаешься и победишь лукавого - дострой просфорню. Сроку тебе даю до завтрашнего утра. Справишься?

     - Благословите! - отвечала Анна, не возражая матушке ни слова, хотя могла бы и возразить: просфорню только начали строить и стройки там оставалось по меньшей мере на два месяца!

     - Бог благословит, - отвечала матушка и перекрестила послушницу. - Если же не построишь...

     Она не закончила, но в монастыре уже давно поговаривали, что две монахини, особенно не угодные матушке, куда-то п р о п а л и. Родственники монахинь подняли шум, приезжала даже милиция, только следов не нашли. Родственникам матушка сказала: "Россия большая", а милиционеры просто недолго побыли у нее в кабинете и вышли. И с тех пор никогда в монастырь не наведывались.

     И вот проходит ночь, утром матушка выходит на улицу: Господи Иисусе! Стоит просфорня. И Анна выметает из нее веничком строительный мусор!

     Пуще прежнего рассердилась игуменья на Анну.

     - Вот тебе еще одно задание, милочка, а уж после этого походатайствую владыке о твоем постриге. Надо вырыть новый глубокий колодец, в прежнем вода стала гнить. До следующего утра должно быть все готово, не пить же сестрам гнилую воду, ты понимаешь!

     - Благословите.

     - Бог благословит.

     Просыпается игуменья на следующее утро, а келейница подносит ей ковшик с чистой прозрачной водою.

     - Матушка! Колодец готов.

    Как подымется с постели матушка, как плеснет ковшик в лицо келейнице, как закричит страшным голосом: - Колдовство! Девке помогают.

     Позвала игуменья двух самых преданных своих сестер, благочинную и казначейшу, и приказала им следующей ночью выследить Анну да выведать, кто же это помогает проклятой девке.

     А послушнице дает новое задание - насадить на поле у монастыря яблоневый сад, да чтоб яблоки к утру уже созрели, и она, игуменья, их попробовала на завтрак.

    Анна только молча ей поклонилась. Поздним вечером отправилась Анна на поле, а за ней замаскированные сестры, одна ползет с ветками на голове, вторая в маскхалате.

     И вот видят сестры - встала Анна посредине поля на колени и начала горячо молиться.

     - О Всесвятый и Всемогущий Вседержителю! Не оставь меня, даруй мне время на покаяние, не дай погибнуть душе моей... О любимый и сладчайший Иисусе, милостив буди ко мне немощной, пошли мне Твою святую помощь, помоги насадить яблоневый сад...

     И тотчас же после этих слов ночное небо озарил неземной свет, небеса отворились, на поле слетелись крылатые юноши, в правой руке каждый держал по лопате, в левой по небольшому саженцу. Стали юноши копать землю и сажать в нее яблоньки. И все это с какой-то ангельской нечеловеческой скоростью. Не прошло и получаса, как поле было засажено тонкими саженцами. Тут небо потемнело, начался дождь. Через несколько минут, слегка оросив землю, дождик стих. А яблоньки росли и росли и вскоре превратились в чудные молодые деревья. На ветках набухли черные почки, из почек высвободились листья, появились белые бутоны, сад зацвел. Анна же продолжала молиться и горько плакать. Цветы облетели, а на ветках начали созревать яблоки, из зеленых точек превращаясь в ровные зеленые шары. Анна же молилась. А шары прямо на глазах потрясенных шпионок вдруг позолотели.

     Начало светать, и крылатые юноши внезапно исчезли, как-то растворились в воздухе, казначейша с благочинной даже не успели этого отследить. Остался только один, последний юноша-ангел, и пошел он прямо к кустику, за которым они прятались. Подойдя к замершим от страха сестрам, юноша произнес громовым голосом:

     - Скажите игуменье Раисе, что премного она прогневала Всемилостивого Господа, а потому жить ей осталось считанные часы, в которые она еще может покаяться. Если же не покается, душу ее ожидают невыносимые и страшные муки! Да прежде смерти пусть не забудет заглянуть в погреб на дальней пасеке. С этими словами юноша исчез.

     Не помня себя, сестры прибежали в монастырь. И все-все рассказали матушке, но та долго им не верила, кричала, била по щекам, расспрашивала, откуда они узнали про пасеку, однако казначейша и благочинная повторяли, что передают лишь то, что слышали от светлого юноши в яблоневом саду.

     Но матушка уже не желала ничего слушать, и, восклицая: "В чем мне каяться! Мне каяться не в чем!", вдруг почернела лицом, упала и умерла.

     В тот же вечер, узнав о смерти игуменьи, в монастырь прибежал сторож с дальней пасеки и пал сестрам в ноги. Сторож повел сестер к небольшому погребу, который находился неподалеку от пасеки, отпер двери погреба, и из подземелья вышли те самые, пропавшие год назад сестры, с пением и небесной радостью на лицах.