Мне приходилось по стечению обстоятельств на работе встречаться с очевидцем тех страшных событий, прошедшего Великую Отечественную Войну. Оказалось, что этот человек воевал на северо-западном фронте, в дивизии, входящей в состав 49-й армии, которая принимала участие в том же задании, что и 2-я ударная – в  прорыве блокады Ленинграда. На самом деле, как узнали позже участники этих событий – это было отвлекающий маневр ценой жизни солдат и офицеров, целых двух дивизий, бездарно брошенных умирать советской властью.   
   

С профессором лермонтоведом Эриком Найдичем, живущим сейчас в Иерусалиме, (*) я познакомился в одной из гостиниц Иерусалима – месте моей постоянной работы, где он останавливался по своим делам. Я ему помог в вопросах бытового устройства, мы разговорились и в благодарность 86-ти летний Эрик Найдич, тем не менее, находящийся в прекрасной форме с ясной четкой памятью проявил ко мне внимание и сам начал беседу:

-Задавайте мне любой вопрос по Лермонтову или Пушкину и я Вам отвечу.

-Да Вы знаете, право и не знаю, что спросить на эту тему, а не могли бы Вы рассказать мне пожайлуста что-нибудь о 2-й мировой войне?

-Да, конечно я могу Вам рассказать интересный случай, что со мной произошел под Тосно в августе 1942-го года. Это потом лет через тридцать, мы уже узнали, что  там на самом деле произошло. Эта операция была отвлекающим маневром от основного удара, нужно было создать видимость основного наступления удара по прорыву блокады Ленинграда. Я служил в 268-й дивизии 49-й армии Ленинградского фронта, 946-й стрелковый полк под командованием  полковника Золотухина. Я прибыл накануне в полк, совершенно ничего не зная и не будучи ни с кем знаком. Командир батальона встретил меня и сказал, что командира одной из рот посылают в штаб армии, а Вы назначаетесь командиром роты (а я тогда был совсем молоденьким лейтенантом, только что закончившим лейтенантскую школу в Ленинграде. Я несколько опешил от такого неожиданного назначения и стал расспрашивать, а где же мои бойцы?  Познакомился поближе с бойцами, потом командир батальона мне сказал, что атака в 6.00 утра и наша боевая задача взять «молниеносной атакой» мост, хорошо укрепленный немцами. Я спросил:

-Хорошо. А как с боеприпасами?

-Да, какие там боеприпасы. Вон пойдите со своими бойцами на соседнее поле поищите с убитых, сколько хочешь оружия и боеприпасов.
    

Здесь конечно я ещё больше опешил и даже сжался от ужаса, такое начало – снимать оружие с убитых мне явно не понравилось и не предвещало ничего хорошего. А тем временем ночью саперы сделали брешь на одном из участков заградительной проволоки, т.к. со всех сторон вокруг были минные поля. Рано утром перед атакой, я собрал своих бойцов и сказал им несколько слов, а мы шли третьим эшелоном. Ну, атаковали как всегда, с традиционными криками «ура», с красным знаменем вперед, прошла рота первого эшелона, второго, мы третий, но я, показывая пример своим бойцам, схватил знамя и тоже с криком «ура» первый  побежал вперед. Но немцами был открыт такой шквальный огонь, что бежать было просто невозможно и тому, кто оставался, жив, удалось только ползти вперед. Вот и я ползу вперед посреди пуль, вдруг увидел одного бойца. Он сидел как бы неподвижно с широко раскрытыми глазами. Я пытался ему крикнуть что-то, но не отвечает. Тогда толкнул его, он оказался мертвый. Так пока дальше полз, то насчитал ещё девять бойцов по пути. А впереди смотрю, вроде бы как холмик небольшой образовался. Мне сразу подумалось, что за ним можно спрятаться. Тихонько подползаю к нему и к своему ужасу вижу, что оказывается этот холмик, образовался из груды мертвых человеческих тел. Вокруг в это время был страшный гул от непрекращающейся ни на минуту стрельбы пулеметов, разрывающихся минометных снарядов, осколки которых вместе со свистящими пулями угрожающе свистели где-то совсем рядом. Немцы, по-видимому, вычислили, что происходит, и прицельно били со всех видов стрелкового оружия, что у них имелось в наличии в направлении этого холмика. Здесь я к своему удивлению, застал за грудой тел ещё четверо наших бойцов, также укрывающихся от вражеского огня. Один из них был связист и по иронии судьбы он умудрился при таком кошмаре протянуть проволочную линию связи, наладить её и докладывать создавшуюся обстановку командиру полка: «вот мы здесь, недалеко от вражеских позиций, ведем наблюдение», другие бойцы были следующего национального состава: узбек, украинец и русский. Пить было абсолютно нечего, а мы пролежали там под шквальным огнем уже более четырех часов. Так эти места представляли заболоченную местность, то на земле были грязные лужи, вот из них мы прямо и пили. Пробовал на штык ноже поднимать каску из-за холмика, но сразу через несколько секунд она слетала от пуль. Прошло ещё неопределенное количество времени, и я понимал, что надо что-то делать дальше, куда-то продвигаться. Между тем погода испортилась, надвинулись тучи, видимость стала гораздо хуже, и  я еще раз попробовал поднять на штыке свою каску, обратив внимание на то, что по ней никто уже не стреляет, подумал, что вот, наверное, немцы решили, что за эти холмиком никого не осталось в живых и решил ползти дальше, еще ближе к позициям немцев, те бойцы, что были со мной рядом не решились так рисковать и остались у холмика, а дальнейшей их судьбе мне было неизвестно. Я пополз дальше к железнодорожным путям, здесь мне встретились ещё четыре бойца, и у одного из них был бинокль. Я попросил посмотреть в него. Смотрю в бинокль и вижу, как совсем рядом, практически напротив нас немца – огромного детину, поливающего по нашим позициям из крупнокалиберного пулемета. Здесь мы все вместе пробыли ещё много времени, двигаться дальше при дневном свете было невозможно, да и некуда, впереди хорошо укрепленные и практически неприступные позиции немцев, отступать тоже опасно, немцу бы просто расстреляли нас, поэтому пришлось ждать наступления темноты. А от полка нашего практически никого не осталось, все лежали в основном убитыми и ранеными на поле боя, отдельные бойцы и группы просочились и как мы, кто нашел какое-то убежище, то в надежде цеплялся за жизнь. С наступлением темноты, стали медленно и осторожно отползать назад к нашим позициям, а в это время в темноте вокруг нас летали сотни «пчел» - трассирующих пуль, их хорошо было видно в темноте. Время как-то слилось в одно целое и мы, кажется, вечно ползли среди всего это кошмара. И уже казалось, стали подползать к нашим позициям, и вдруг меня кто-то как тяжелым поленом больно ударил по руке, я даже не сразу понял, что на самом деле произошло, просто рука от удара повисла как плеть. Затем кто-то рядом обратил на меня внимание, что вся рука в крови, наспех перевязал руку, а дальше не помню, как нам всем хватило сил доползти до нашей части, здесь были санитары. Меня сразу подобрали и сделали обезболивающий укол морфия в руку, я потерял сознание. Проснулся уже в военно-полевом госпитале. Чуть оклемался, пришел в себя и стал помогать санитарам по палате. Мое ранение было относительно легким – ранение в руку, перебито сухожилие руки, в результате три пальца перестали действовать на всю жизнь. В этом госпитале было очень много тяжело раненых, а также много так называемых «самострелов». Те, кто сам  себе делал ранения, чтобы уклониться от воинской службы, простреливали себе руки, ноги – чтобы не идти на фронт. Но самострелов легко вычисляли по характеру ожогов после такого ранения. В этом госпитале почему-то оказалось много узбеков-самострелов. Помню, как в госпиталь приехал офицер из НКВД, собрал взвод узбеков и ходил перед ними, угрожающе размахивая пистолетом и дико крича:

-Если кто-то ещё стрельнет себе сюда (показывая при этом дулом пистолета на свою ногу), то я тому стрельну сюда (показывает дулом пистолета на голову). А дальше он подошел к одному из бойцов и хладнокровно выстрелил ему в упор в лоб, на глазах у «ошалевших» от страха и ужаса бойцов».
     

Сейчас на месте гибели 268-й дивизии, стоят два больших гранитных камня, на которых написано, что здесь погибли смертью храбрых две дивизии, героически выполняя задание по прорыву блокады Ленинграда» .