Продолжу рассказ. 25 июня 1945 года я по дал прошение, желая вернуться домой, на Родину, к родителям, которых потерял на два года. Получив документы как участник войны, вместе с сестрой я прошел допросы Таллиннского НКВД. Две недели нас допрашивали, но дали все-таки справку на выезд. И 10 июля 1945 года на Таллиннском вокзале нас с сестрой провожало семейство отца Михаила Ридигера и другие знакомые. Я земно поклонился им за то, что спасли в трудное время...

 

 

Теплой июльской ночью я уже входил в родной дом. До калитки не дошел — махнул через забор. Мама с Варенькой спали в сенцах, не ожидали нашего приезда. Отец вышел: «Дети мои!..» — обнял нас и заплакал. Проговорили всю ночь в радости встречи... Я у мамы спрашиваю: «Как ты верила, что нас не расстреляли? Что мы не погибли?..» Она ответила просто: «Я чувствовала материнским сердцем, что вы живы...» Вот какова внутренняя связь родителей и детей! Не зря говорится: «Материнская молитва со дна моря достанет...» Отец — человек крепкой воли. Когда нас угнали, он каждый день ходил по дороге, по которой увели нас с сестрой. Его молитвы помогли нам выжить в фашистской неволе. Но неизвестность в судьбе детей подорвала его силы. Он быстро сгорел. Умер в 1946 году...

 

А я, как домой-то вернулся, утречком раненько поспешил в храм Рождества. Помолился чудотворной Тихвинской иконе Божией Матери. Я считаю Богоматерь своей Хранительницей и Заступницей. Помогла Она и на этот раз — с допросами от меня отстали, хотя уже в Болхове снова вызывали, допытывались — как оказался в Таллинне, чем в плену занимался...

 

Я с благословения родителей подал прошение о приеме в Московский Богословский институт. Для меня вопроса «Кем быть?» никогда не было. Внутренний голос говорил: моя цель — верить и послужить Богу. Для меня очень важно было получить родительское благословение. Был семейный совет, на котором родители сказали мне: «Иди, сынок...» Все лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. Вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленинграда от моего друга Алексея Ридигера, ныне Патриарха Московского и всея Руси. Текст короткий: «Вася приезжай семинарию». Оставив родных, я ринулся в неизвестное будущее. Добираться было сложно: я выехал 22 августа и только 1 сентября приехал в Ленинград.

 

В 5 часов утра к Московскому вокзалу подошел поезд. Я сошел на перрон и никто не мог мне объяснить, где же находится Семинария. Дошел пешком до Преображенского собора, и лишь пятый встречный сказал, что Семинария находится на Обводном канале и объяснил, как туда проехать.

 

 

На приемные экзамены я опоздал. И все же меня приняли... После этого нам сказали: поезжайте пока по домам, Семинария откроется только с 1 октября. Когда в Ленинград приехали осенью — сразу за работу. Чистили храм Иоанна Богослова в Духовной Академии и Семинарии, тогда же был восстановлен иконостас, Царскосельскую икону Знамения Божией Матери привезли из Риги. Знаменская икона пережила немало: перед войной ее увезли из Пушкина сначала в Псков, потом в Ригу, только после войны вернули. И вот теперь, числа 4 или 5 октября, икону из Риги привезли на Варшавский вокзал, а оттуда — на грузовике — на Обводный канал. Мы встречали ее у дверей здания вновь открытых Духовных школ. Икону сняли с машины, мы с Борисом Воскресенским приняли ее с рук на руки и благоговейно перенесли в храм Иоанна Богослова...

 

Ректором был протоиерей отец Иоанн Богоявленский, а помощником — отец Александр Осипов — тот самый, что в 60-е годы, преследуя политический интерес, шумно отказался от Бога; но это позже, а в сорок шестом он верил. В нашем первом классе было около двадцати человек. Состав преподавателей был великолепный, и они зажгли в нас яркий свет глубокой веры. Это Сергей Александрович Купрессов, Константин Михайлович Федоров, братья Вознесенские — Дмитрий и Александр и др. Собрали лучших из тех, кто уцелел от тюрьмы и репрессий. Правила тогда были очень строгие: учиться только по дореволюционным изданиям, никаких новинок! Давали нам азы веры, азы Православия. Развивали память написанием сочинений.

 

А в октябре 1946-го, после Покрова, меня вы звали в «Большой дом». Формальный повод был — я пошел в паспортный стол прописываться в Ленинграде, там встретил инспектора НКВД, который и послал в Управление за разрешением на прописку. Но на самом деле — для дачи показаний о жизни в оккупации (это был уже четвертый допрос). Часа два меня допрашивали, задавая всё те же вопросы. «Как попал в Таллинн? Чем занимался на оккупированной территории? Кто может это подтвердить? Почему после оккупации приехал в Ленинград?» А потом мне выдали «волчий билет» — т.е. предписание в 24 часа покинуть город. И значит, они фактически выгоняли меня из Духовной Семинарии, в которую я только что поступил. Что было делать?! Кто мог мне помочь?..

 

Вздохнул я со скорбью в сердце и подумал: «А как же моя вера? Как же надежда служить Богу? Неужели все разрушится в один миг?!» Конечно, я тогда проявил уныние и малодушие. Но потом собрался с силами. Пошел и помолился у Царскосельской иконы Знамения Божией Матери. Это была та самая икона, которую в начале октября мы с Борисом Воскресенским внесли в здание Духовной Академии и Семинарии... После молитвы отдал я начальству справку. А когда пришел на другой день прощаться, мне говорят: «Вы остаетесь»... Оказалось, вопрос решился положительно, и меня оставили и в Семинарии, и в Ленинграде.

 

 

Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь располагался госпиталь. Холод, карточная система, но, повторю, годы эти освящены надеждой и верой. Учителя были очень заботливы. Состав учащихся был в основном из Прибалтики: Владимир Сидоров, Анатолий Малинин, Петр Колосов, Иван Кондрашев из Вильнюсской Духовной Семинарии. Из российской глубинки был, кажется, я один.

 

С нами учились и люди пожилого возраста, кому уже за сорок. Часть из них была из послушников Псково-Печерского монастыря. Помню так же Павла Кузина — матроса с линкора «Марат», где он был контужен в войну. Утреннюю молитву обычно проводил отец Александр Осипов, тот самый... Он же произносил проповеди, которые были доходчивы, направлены на то, чтобы укрепить в нас, девятнадцатилетних, веру. Он же преподавал нам Ветхий Завет. Запомнились его слова, сказанные о Ветхом Завете: «Это священная книга, которая веками подвергалась гонению, ее стремились уничтожить; книга эта должна быть вашей наставницей в вашей будущей пастырской деятельности». Он призывал нас к вере, учил порядочности...

 

Что же должно было случиться, чтобы он отрекся от всего этого, в сущности, от самого себя? Думаю, что это была и его личная трагедия: в свое время в Эстонии были изданы его книги антисоветского содержания — я читал их. Подобное советская власть не прощала. И настал час, когда ему предложили: или Колыму, или отречение. И он избрал последнее. Это случилось позже, я к тому времени был уже священником. Ну, а уж встав на путь отречения от Бога, Осипов пустился во все тяжкие.

 

Кажется, в 1953 году он стал распродавать свою духовную библиотеку. К этому времени относится мое последнее свидание с ним. Я, будучи уже священником в Никольском соборе, зашел в Академию. Он спросил: «Ну, как, отец Василий?» — «Трудновато, — отвечаю. — Мне трудно дается проповедь». — «Получится. Молись Богу». Такой произошел диалог. А когда по радио он выступил со своим отречением, мы, несколько бывших учеников его, пришли к нему в Музей истории религии и атеизма, занимавший Казанский собор; Осипов работал там научным сотрудником. В ответ на нашу просьбу встретиться с Осиповым, мы получили отказ: он занят и не может принять. Да и был ли смысл в таком свидании? Назад у него уже пути не было. Но он получал много писем от верующих с проклятиями, ему грозили Божьим наказанием. Кстати, оно и постигло Осипова: он умер в мучениях от саркомы.

 

В изданных в советское время «Трудах» Осипова есть его фотография. Он лежит на больничной койке, лицо улыбающееся, но духовно униженное, пустое. Пишет, что счастлив, сказав «правду» советскому народу, что Бога нет. И в муках отошел в вечность. Впрочем, был слух, будто он покаялся перед смертью. Объективности ради надо подчеркнуть, что до своего отречения он был ярким священником. Его проповеди собирали много народа, оттого-то чекисты и поставили перед собой задачу заполучить его, сделать своим сторонником. Тем более, что во времена Хрущева пошло новое гонение на Церковь, хотя в 50-е годы она не выступала против советской власти.

 

Но власть-то эта слишком много нанесла вреда Церкви, слишком много было ею уничтожено священников, епископов, митрополитов, чтобы она могла примириться с Церковью! Самый главный завет Христа «Не убий», а они, большевики, истребляли целые сословия: офицерство, дворянство, а позднее и интеллигенцию... Известно, и об этом писали уже, что вождь революции требовал ежедневно списки расстрелянных священников по принципу: чем больше, тем лучше. И к чему пришли? Довели террор до того, что уже свои, опора революции, балтийские моряки восстали, забастовал питерский рабочий люд... Отпустили немного, ввели НЭП, дали передышку, а потом взялись за крестьянство, разори ли, угнали на Крайний север, поубивали миллионы крестьянских тружеников.

 

Ну, так как им примириться с Церковью или Церкви с ними? Одно с другим — несовместимо. Вспомним хотя бы процесс 86ти в 1922 году, при говоривший к расстрелу митрополита Петербургского Вениамина и с ним целый ряд священнослужителей. За что? Ведь митрополит Вениамин не отказывался сдать церковные ценности в фонд по мощи голодающим. Он просил лишь: не надо насильственного изъятия, мы добровольно сдадим. И Петросовет вначале согласился, но по настоянию Москвы отказался от достигнутой ранее договоренности — нет, только насильственное изъятие. Митрополит Вениамин не мог благословить грабежей, и тогда его обвинили в контрреволюции.

 

Аргументы митрополита были настолько убедительны, что суд, а точнее видимость суда, на котором присутствовали в основном чекисты, оказались в трудном положении, тем более, что смертный приговор любимому народом митрополиту мог вызвать волнения и протесты среди верующих. Митрополиту Вениамину прямо намекали, чтобы он свалил на кого-нибудь вину. Святитель отверг подобные «предложения» и подтвердил, что это именно он написал протест против насильственного изъятия церковных ценностей и потребовал, чтобы в комитет помощи голодающим вошел представитель церкви с целью контроля, как и на что пойдут средства, вырученные от реализации церковных ценностей.

 

 

Также героически вел себя и тоже был приговорен к расстрелу по этому делу, будущий митрополит, протоиерей Григорий Чуков. Впоследствии расстрел ему заменили ссылкой. Это — герои-мученики и страдальцы за православную веру.

 

В Семинарии я проучился три года и окончил ее в 1949 году, а затем еще четыре года учился в Духовной Академии. Что я мог вынести из этой духовной школы за 7 лет? Нам привили любовь к Храму. Я и прежде был верующим, потому и пошел по этой стезе, но мою веру углубили знаниями духовных богатств, которые накопила Православная Церковь за свою многовековую историю; мы также изучали языки, учились пению, умению проповедовать и т.д. И чтобы с Богом на «ты» не разговаривали, а коль Господь призвал нас служить Ему и людям, то мы должны с верой и старанием отдать себя этому духовному поприщу. Бог поругаем не бывает и Его пути неисповедимы.

 

Но среди нас были и такие, кто расшатывал основы нашего нравственного бытия. В 1948—1949 годах в Семинарию поступили демобилизовавшиеся фронтовики. Среди них были те, кто смотрел на свое пребывание здесь, как на нечто временное, случайное. Эти не стали священниками и впоследствии ушли из Семинарии. Они вносили смуту, говоря, что можно и пост не соблюдать, не ходить на череду, на исповедь и т.д. — и не ходили. Это отрицательно влияло на неокрепшие души, но все, конечно, зависело от воли и веры каждого воспитанника.

 

Из Семинарии вышли яркие деятели Православия, в том числе и ныне канонизированный святой Иоанн Кронштадтский. И мне бы хотелось пожелать нынешним воспитанникам Семинарии и Академии воспринять и умножить традиции наших духовных школ. В Академии я написал диссертацию о роли русского духовенства в освободительной борьбе нашего народа в начале XVII века против польских захватчиков. За эту работу меня дважды бичевали в советской печати, когда я уже служил в Никольском соборе. Но ведь к борьбе с татарским нашествием, с польско-шведской интервенцией призывала Православная Церковь, ее великие святители — преподобный Сергий Радонежский и Патриарх Гермоген, за что последний и был замучен поляками.

 

В мой академический период — четырехлетие — я укрепился в своем намерении стать священником. Но я искал: каким я должен быть? Это было нелегко. На пожилых священниках чувствовалась печать прошлых гонений. В беседах с нами они избегали говорить, что было в прошлом, быть может, не хотели отпугивать нас, молодых... Могу вспомнить светлые образы наших наставников, отца Константина Быстриевского, отца Александра Медвецкого, они подолгу, терпеливо беседовали с нами, вразумляя нас.

 

Читал я также дореволюционный журнал «Отдых христианина». Это был прекрасный журнал, раскрывавший суть духовного подвига. Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все это очень помогло мне в дальнейшем служении. По окончании Академии я решил стать священником, женился 21 июля 1953 года, на летнюю Казанскую. С матушкой Людмилой мы вместе прожили больше 50 лет, у нас три дочери. За такой долгий трудный путь священника послевоенного времени матушка мне помогала в воспитании детей и в быту. Она несла все тяготы и лишения, весь дом на ней.

 

Счастье в семейной жизни дается молитвою — по молитве я и получил его. На танцульки, как вы понимаете, я в юности не ходил. И с супругой своей будущей познакомился не на дискотеке, а в храме Академии. Она ленинградка, пережила блокаду. Венчались мы в храме Иова Многострадального на Волковом кладбище — просто денег не было, что бы заказать венчание в большом соборе. Вообще, это суеверие, что нельзя венчаться на кладбище — полвека нашей совместной жизни успешно доказали это.