о. Михаил: Очень многие люди говорят, да я и сам это видел – это общеизвестно – что о. Георгий Флоровский переформулировал и уточнил положение Православной Церкви в экуменическом движении. Он действительно выразил православную точку зрения в современном христианском мире, удивил протестантский мир умением и содержанием своего учения. А сказал ли он что-нибудь о современном мире? О современных проблемах в богословии?

     митрополит Антоний: Я думаю, что он сказал довольно много о богословах и писателях XIX и XX века. Скажем, его «Пути русского богословия» написаны в свете Отцов. Но с другой стороны – что не только меня поражало, потому что у меня не хватает в этом смысле широты и глубины культуры для того, чтобы суждение иметь – порой его суждения были не справедливы. Он судил очень резко.

      о. М.: Страстный человек…

     м. А.: Страстный был человек. Если читать его книгу о современных богословах и отдельные статьи, то можно заметить, что он иногда рубит с плеча и не видит проблемы, как они ее видят. Точнее, сами проблемы-то он видит, но видение автора остается ему чуждо.

     о. М.: Может быть, тут есть некоторое раздвоение между тем, как он выражал литургическое уважение в храме к человеку и как он судил о богословах с профессорской кафедры.

     м. А.: Я думаю, что он умел подойти к человеку именно как к человеку. Очень глубоко. Но в какой-то момент встречал лжеучение. И тут была черта, непроходимая для него. Причем он не осуждал человека, но он полностью осуждал его мысли. С другой стороны, у него могла быть потрясающая чуткость и ласковость в своем роде. Я помню, на одном из съездов, на втором съезде братства свв. Албания и Сергия, на котором я присутствовал в 1948 году, я сидел на чьей-то лекции и мне хотелось ужасно от о. Георгия получить совет и благословение. Я ему послал записку – он сидел немножко поодаль – можно ли мне с ним поговорить после того, как окончится собрание. О. Георгий послал короткую записку: «Нет, я сразу уезжаю». Через минуту я получил другую записку: «О чем?» Я ему написал: «Сейчас стоит вопрос о моем рукоположении». Он встал с лекции: «Идем!» Он со мной ушел с лекции и стал говорить о том, каким будет для меня священство.

     Он сразу почувствовал: это слишком важно, ни одна лекция не стоит того. А если поставить на весы лектора – я не помню, кто это был, это, может быть, был Федотов или кто-нибудь из наших знаменитых лекторов – и такую мелочь, как я. Конечно, это глубоко меня тронуло. Поэтому он мог быть очень личным, но личным и так и сяк. Очень резким и очень ласковым и внимательным.

     о. М.: А что самое замечательное в его учении, в его видении Церкви? Я хочу потом спросить о его отношении к Русской церкви. Он, собственно, принадлежал к Константинопольскому патриархату, а потом уехал в Америку.

     м. А.: Мне кажется, что видение его замечательно тем, что оно вполне принимает современность. Это не человек, который говорил о том, что когда-то было – ах, если бы можно было вернуться к первому веку, если бы мы стали ранней общиной, если бы мы вышли в мир и так далее… Он отлично понимал, в каком положении мы находимся. С одной стороны, он был непоколебимо православен, то есть Православие для него — это Церковь, несомненно. С другой стороны, у него не было ослепления по отношению к другим. Он мог общаться с католиками, с протестантами разного рода, с неверующими и с людьми других вероисповеданий с открытостью. Не полемически, не нападая, а просто поставляя их перед лицом опыта, который Церковь приобрела за почти что две тысячи лет. И это было замечательно. С другой стороны, у него было очень резкое отношение к неправде вероучительной и житейской, а с другой стороны какая-то чуткость.

     Я помню, мы как-то говорили опять-таки о ересях, и он мне сказал: «Знаете, ереси были справедливо осуждены, но еретикам ответ не был дан». Потому что вопросы, которые они ставили, происходили от ума, и тогда, в ту эпоху, ни философски, ни научно не было на них ответа. И он привел мне пример Ария. Он говорил, что проблемой Ария было время и пространство. Ограниченность и бесконечность. Арий в ту эпоху соблазнился, он не смог принять Бога просто таким, какой Он есть. И он стал искать возможности ответить рационально на свой вопрос. А в ту эпоху не было учения о пространстве и времени, о конечности и бесконечности, которое бы ответило на этот вопрос. Как он сказал, надо бы было дождаться XIX века, чтобы получить такое представление.

     С другой стороны, он мне сказал, что нет ни одного отца Церкви, у которого нельзя было бы найти хоть какую-нибудь малую ересь. За исключением святителя Григория Богослова, который был так осторожен, что никогда не подставил себя под удар. Так что у него было, с одной стороны, очень острое чувство правды, абсолюта, а с другой стороны то, что этот абсолют надо искать не в голове, и не даже не в тексте Писания, потому что текст Писания мы читаем головой, а не только сердцем. Конечно, мы отзываемся внутренне, но мы размышляем, и это мне напоминает слова Семена Людвиговича Франка, который мне сказал: «Вы должны помнить, что ум – слуга». Ум должен прислушиваться к тому, что знает сердце – здесь я говорю, конечно, не об эмоциях, а о всем «нутре» — и найти этому выражение. Я думаю, что отец Георгий был с этим вполне согласен. Ошибка еретиков была в том, что они не вслушивались в то, что говорит сердце. Они хотели сразу найти умственные формулировки. И, конечно, заблудились.

     о. М.: Как же отец Георгий относился к Русской Церкви? Он еще в России принадлежал к ней, но полностью вышел из Русской Церкви. Он уехал заграницу – в Сербию, потом во Францию, в Америку. Как он воспринял трагедию Русской Церкви?

     м. А.: Как трагедию и как плен. И как невозможность полностью в ней работать, потому что тогда были страшные ограничения – это было сталинское время. И он чувствовал, что если ему быть священником Русской Церкви, то ему, вероятно, придется вмешаться в политическую жизнь, которая была ему чужда. Ему это было в каком-то смысле не интересно. Он чувствовал себя русским, членом Русской Церкви, но он не был бойцом за ее церковно-политическую линию или положение. Во Франции он, конечно, принадлежал к церкви на rue Daru1, в Америке — к Американской Церкви2, и все равно, это для него была только принадлежность к Вселенской Церкви.

     Кроме этих высоких вершин, в нем было очень много человеческого. Первое, что мы можем уловить, — это то, что в его писаниях о других богословах и мыслителях он подходил к ним очень лично. Может быть, часто несправедливо и однобоко. Я сейчас не думаю ни о ком специально, но если читать «Пути русского богословия», то видно, что это — его личная реакция на того или другого писателя. Так что в этом смысле искать объективности здесь нельзя. Но он может жгучей мыслью обратить твое внимание на то, что говорит, и тебя заставить задуматься: «А правда ли?» Когда речь идет о каком-нибудь древнерусском писателе, скажем, о Григории Сковороде — это просто, а когда речь идет о том, кого ты знал, и в котором ты видел другое, тогда больно делается. Больно делается всегда, когда он очень резко отзывался о Зандере, об отце Сергии Булгакове, о других людях.

     У него было одно трудное человеческое свойство. Это его обидчивость. Он мог обидеться раз и навсегда. С одной стороны, он ко мне относился очень ласково и хорошо. У меня были все его книги с надписями «моему верному ученику», «моему другу» и так далее. У меня их больше нет, потому что он мне сказал как-то: «Вы знаете, у меня все мои книги пропали, а я хочу их переработать — одолжите их мне». Я их все отдал, в том числе, по его просьбе, собрание сочинений Феофана Затворника, потому что он хотел написать книгу о нем. Он уехал и умер. Так я и не смог добиться возвращения этих книг. Я писал о. Иоанну Мейендорфу, о. Александру Шмеману, но так и не получил ответа. То, что меня всегда огорчало — это то, что он может не простить. На этом кончилось мое близкое знакомство с ним.

     Он у меня всегда живал, когда приезжал в Лондон. В какой-то момент ко мне приехали друзья моего отца — целая семья. Ты знаешь церковный дом. Поместить больше четырех там нельзя. Тем более, что отца Георгия и его супругу поместить где-то в углу невозможно. Он позвонил по телефону: «Я приезжаю завтра в Лондон, к вам». Я отвечаю ему: «Вы знаете, у меня сейчас нет места. Я вам заплачу за гостиницу, но я не могу вас принять». На что он говорит: «Мне не надо вашей гостиницы».

     После этого он никогда со мной не разговаривал. Я писал — он не отозвался. Это был конец. Очень было больно с одной стороны, с другой стороны это показывает, почему его отзыв о некоторых русских мыслителях мог быть таким резким. Они его каким-то образом задели. Он не мог этого воспринять и отверг. Но для меня он — чудо жизни. Как он молился! Его богословие, личное, его изумительное отношение к моей матери, бабушке и мне, когда он живал в Лондоне — навсегда останется в памяти. И это как бы скрывает все остальное.

     Олег Беляков: Каково было отношение отца Георгия Флоровского к автокефалии Американской Церкви?

     м. А.: Я с ним об этом не говорил. Я знаю только то, что когда он поехал в Америку, он влился в эту Церковь. Но тогда она еще не была автокефальной. Она была автономной, в каком-то неопределенном положении. Константинополь ее не признавал, Русская Церковь признавала. И было не ясно. Но он без всякого колебания с одной стороны считал себя членом Вселенской Православной Церкви. Причем «вселенской» не обязательно означало Константинопольской. С другой стороны, он знал, что у нас сейчас в русском церковном мире или в мире, который родился из русской стихии, такая путаница, что лучше не усложнять жизнь себе и другим. Скажем, когда он приезжал в Лондон, он служил у нас, в нашей домовой церкви. Наряду с этим, он был членом Американской Церкви и одновременно в каком-то отношении под Константинополем.

     о. М.: У него не было неприязни к Русской Церкви советского периода, которая наблюдается у других деятелей в Париже.

     м. А.: Он спокойно относился к ней. Он считал, что Русская Церковь в плену. Что даже богословски в ней нельзя выражать правоту Православия. Поэтому он отошел в сторону, но неприязни у него не было. У него была большая любовь к Русской Церкви как таковой. Это была все-таки его Церковь. Он был священником в ней.

     о. М.: Сложный человек был, большой…

     м. А.: А так, по-человечески, порой было забавно. Скажем, он сидит за столом, с ним разговариваешь, а он сидит и думает. Жена его перебивает и говорит: «Отец Георгий, повтори, что я сейчас сказала!» Он повторит: «Ты сказала: отец Георгий, повтори, что я сейчас сказала!».

     Алексей Ахмедов: Вы сказали, что он критиковал многих современных ему мыслителей. А были ли такие мыслители, с которыми бы он был полностью солидарен? Которые заслуживали похвалы в его глазах?

     м. А.: Богословски он понимал Лосского3 безоговорочно, но также безоговорочно не понимал отца Сергия Булгакова. Это было для него самой трудной проблемой.

     о. М.: У него чувство юмора было?