Отец Георгий Флоровский родился в 1893 году в семье ректора Одесской духовной семинарии и настоятеля Преображенского собора Василия Антоновича Флоровского. Будущий о. Георгий окончил историко-филологический факультет Одесского университета. В 1920 году семья Флоровских покинула Россию и поселилась в Софии. В 1921 году Георгий был приглашен преподавать философию права в Прагу. Он был одним из организаторов Православного Богословского Института преподобного Сергия в Париже, где преподавал патристику.

 

     В 1932 Георгий Флоровский принял священнический сан и был направлен приходским священником в Константинополь. В 1948 году о. Георгий переехал в Америку и служил профессором Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке. В 1950 году он стал деканом семинарии. В 1954-1965 годах он был профессором Истории Православной церкви в Гарвардской духовной школе и преподавал на Славянской кафедре в Богословской школе Св. Креста. С 1965 года и до самой своей смерти в 1979 году о. Георгий преподавал в Принстонском университете на кафедре Славянских исследований.

 

     На русском языке вышли в свет ставшие классическими книги о. Георгия «Пути русского богословия», «Восточные отцы IV века», «Византийские отцы V–VIII веков», «Догмат и история».

 

     — Я познакомился с отцом Георгием Флоровским очень поверхностно и одновременно глубоко, когда мне было лет семнадцать-восемнадцать. Я пришел в Введенскую церковь, которая тогда была на бульваре Montparnasse 10, когда он служил. Я его до этого не встречал, вовсе не знал. То, что меня поразило, мою мать это тоже поразило – она была тогда с нами – это то, как он служит. Речь здесь идет не об эстетике, а о том, что когда он молился, было ясное чувство, что он лично говорит с Богом. Он говорит с Богом от себя, и поэтому каждое его слово – правда. Но, с другой стороны, он говорит, как член Церкви, и это голос всей Церкви, которая проходит через него. Второе, что нас поразило в тот день – это то, как он ходил по церкви и кадил. Мы все знаем, как дьякон и священник кадит, переходя от иконе к иконе, не пропуская ни одну. Но тут было нечто совсем другое. Он кадил каждую икону лично, как будто перед ним стоит Христос, стоит Божия Матерь и он им отдает почтение. Это было видно не только из движения кадила, но и из того, как он кланялся этой иконе, когда кадил. Причем это был не уставной механический поклон. Он через эту икону поклонялся, выражал свое благоговение перед лицом, на которой оно изображено. Я это отметил позже в контексте одного места из писаний Св. Иоанна Златоуста, который говорит: «Если хочешь помолиться, то встань перед иконой, потом закрой глаза и молись». Встань пред иконой – потому что она как окно, которое открывается, и ты должен смотреть на то, что за окном, а не на самое окно. И было такое чувство, что он кланяется не дереву и краскам  – он кланяется Тому, Кто сияет через эти краски, через это дерево и присутствует реально в этом. Нас с матерью тогда еще поразило то, что он ходил по церкви и на каждого кадил таким же образом. Не «оптовым» образом, а именно каждому с тем же самым благоговейным подходом. Это было первое мое впечатление об отце Георгии Флоровском.

 

     Позже я его потерял из виду. Мы были в разных приходах, он был большой богослов, а я – ничтожество. На этом уровне у нас не было контакта. Потом он уезжал из Франции на довольно длительные периоды, как мне кажется. А потом я его встретил снова в Англии. В Англии я его встретил на съезде. На первом съезде, когда я был мирянином. Мы поздоровались как люди уже знакомые, хотя он знал меня очень поверхностно. И то же самое было впечатление. Его личное отношение к каждому человеку. Причем, когда я говорю «личное впечатление», это не значит, что он был сладок. Он мог быть страшно резок. Я могу даже пример тому дать. Я как-то его спросил, уже много лет спустя, когда он жил у нас в церковном доме, что он думает об одном из самых больших богословов православных нашего времени. Я ему говорю: «Отец такой-то еретик или нет?» И он на меня так посмотрел через очки: «Для того, чтобы быть еретиком, надо сначала быть христианином». Это был единственный ответ, который он дал. Это был очень и очень резкий ответ.

 

 

     М. А.: Оба играли роль. Конечно, его богословие было очень глубокое, погруженное в патристическую традицию. И поэтому то, что отходило от этой традиции, он не воспринимал. Причем, думаю, что он мог бы воспринимать больше, чем он на самом деле воспринимал. Когда я сейчас думаю об его отношении к богословию отца Сергия Булгакова, я считаю, что он бы мог гораздо менее резко к этому богословию относиться, чем он тогда относился. Но тогда это был период становления. Отец Сергий Булгаков «становился». Он «становился», они оба достигали своего полного размера. И поэтому нельзя судить о нем, как о человеке только с этой точки зрения. С другой стороны, он помимо того, что сравнивал с тем, что говорили отцы, еще отзывался очень глубоко из своего нутра. Его отец, который был священником, к этому его приучил с самого раннего возраста. Мы как-то разговорились с ним о прошлом – как я уже сказал, он живал в у нас в церковном доме, когда приезжал в Англию – и я помню, я его спросил: «Когда мальчиком был, ты прислуживал или нет?» Он ответил: «Нет. Мой отец наотрез отказал мне в этом. Он сказал, что только тогда меня допустит сослужить, когда придет к убеждению, что я уже умею молиться; до этого – молись в церкви, учись молиться». И такой подход у него остался на всю жизнь.

 

 

     М. А.: Я думаю, что в какой-то мере это не так. Отцы имеют вечное измерение. И поэтому нельзя сказать, что они отжили. С другой стороны, если чье-нибудь выражение или подход не укладывался в его представлении о том, что Отцы могут сказать, он к этому относился с сомнением. И отзывался иногда очень резко. Я помню, как был глубоко ранен Лев Александрович Зандер, который написал книгу “Vision and action” – очень замечательную, об экуменизме, но так как это был подход именно экуменический, отец Георгий ответил страшной критикой в одной газете. Так что, в этом смысле – да, он был укоренен в Отцах. Но, с другой стороны, он не был динозавром, он не окаменел. Он думал постоянно очень живой мыслью.