Памятники древнерусской архитектуры  в последние полвека исследованы достаточно детально с искусствоведческой точки зрения. Но лишь сравнительно недавно они стали рассматриваться в качестве комплексных историко-культурных объектов, имеющих в том числе и источниковедческое значение для понимания всей истории культуры. Мы вполне солидарны с мнением известного архитектуроведа И. Л.  Бусевой - Давыдовой, что при недостатке письменных источников, связанных со строительством архитектурных сооружений русского Средневековья, источником может служить сама архитектура [1]. Думается, эта мысль высказанная по частному поводу оказывается важна и для осознания источниковедческой ценности памятников архитектуры в целом. Ниже мы попытаемся показать, что памятники архитектуры могут быть использованы в качестве источников исследования благочестия русского человека XVI-XVII вв.

 

Подавляющее большинство архитектурных памятников, сохранившихся до нашего времени от XVI-XVII вв. – памятники церковного зодчества. Храмоздательная практика этого периода довольно ярко характеризует многие, зафиксированные в официальных документах, аспекты взаимоотношения человека и православной веры в том виде, в котором они реализовывались в исторической реальности. Историки архитектуры отмечают, что наряду с формированием национального варианта «предписанного» православия создается и национальный стиль зодчества на основе переработанных русской архитектурой предыдущего времени форм византийской архитектурной традиции, декоративных элементов архитектуры итальянского Возрождения, опыт общения с которой был приобретен во время строительства зданий Московского Кремля в XV-XVI вв., местного деревянного зодчества. Наивысшими формами выражения этого стиля стала шатровая архитектура и распространенные во второй половине XVI – XVII вв. пятиглавые храмы, образцом для которых, через посредство кремлевских Успенского, Архангельского и Благовещенского соборов, послужил владимирский Успенский собор XII в.

 

Исследование проблемы отражения веры и благочестия русского человека в церковном зодчестве позднего Средневековья хронологически следует разделить на две части: до Смутного времени и после, так как храмоздательные практики этих двух временных отрезков имеют некоторые заметные различия. Но, в то же время, существует несколько храмоздательных идей, пронизывающих и соединяющих эти эпохи. На них мы и остановимся в первую очередь, ограничив хронологически свои рассуждения XVI в. и первыми десятилетиями XVII в.

 

Практика церковного строительства в XVI-XVII вв. была тесно связана с решениями церковных соборов этого времени и другими действиями государства и церкви по укреплению «древлего» благочестия и оформлению вселенской роли русского православия. Несомненно, крупнейшим храмоздательным мероприятием, обозначившим начало этого направления, нужно считать  постройку Иваном Грозным собора Троицы или Покрова на Рву в Москве, более известного как собор Василия Блаженного, которую историки архитектуры объясняют не только желанием царя отметить победу над Казанским ханством, но и со стремлением государственной и церковной власти утвердить роль Москвы в качестве центра вселенского православия, некоего Нового Константинополя и  Нового   Иерусалима  [2].  На решение этой же идеологической задачи были, вероятно, направлены и замыслы строительства Борисом Годуновым храма «Святая Святых» в Московском Кремле (постройка не была осуществлена, несмотря на начало работ в 1598-1599 гг.) [3] и возведение  патриархом   Никоном  Воскресенского собора Ново-Иерусалимского монастыря [4].  Каждый из трех названных храмов был связан с определенным и очень важным этапом трансформаций православия как государственной религии Российского царства: церковными соборами середины XVI в., оформившими нормы «предписанного» православия; введением в России патриаршества; реформами русской православной церкви середины XVII в.

 

Укрепление в XVI в. позиций официального православия и расширение его экономических возможностей в связи с мероприятиями по наглядному воплощению нового статуса Российского государства и русской православной церкви вызвали две волны каменного храмового строительства в середине столетия и в последние его десятилетия (80-90-е гг.). В первую очередь, это связано с храмоздательной деятельностью двух государей: Ивана Грозного и Бориса Годунова, к которым присоединились некоторые представители вотчинной знати. Сейчас невозможно определенно ответить на вопрос, в какой степени храмоздатели этого времени выполняли решение Стоглавого собора о запрещении строительства новых храмов, если старые находились в небрежении и не ремонтировались. Приходских городских и сельских церквей этого времени сохранилось немного. Письменные источники свидетельствуют о том, что большинство из них были деревянными и в последующее время либо погибли, либо были заменены каменными. Большая часть дошедших до нас каменных храмов, построенных до Смутного времени,  находится в наиболее известным тогда монашеских обителях центра и севера России, а также в Новгороде и Пскове, региональная историческая и культурная специфика которых хорошо известна.

 

Традиция государственной поддержки каменного строительства в крупнейших монастырях была заложена еще Василием III. Победа на соборе 1503 г. «осифлянского» взгляда на роль и функции монастырей привела в первой половине XVI в. к росту монастырских землевладений и прочего имущества и увеличению общего количества монашеских обителей, особенно в центральных и северных уездах России. Именно в «стяжательской» части монастырского духовенства в лице Иосифа Волоцкого и его единомышленников, по мнению А.В. Карташева и ряда других историков церкви, нашли опору своим властным притязаниям на единодержавие великие князья Иван III и Василий III [5]. При последнем из них и благодаря вкладам великокняжеской семьи во многих русских монастырях, как уже существовавших ранее, так и вновь основанных, строятся каменные соборы. Большая часть из этих сооружений не сохранилась или была перестроена в грозненское время. Из дошедших до нас к наиболее значительным постройкам своего времени принадлежат соборы Рождественского монастыря в Москве 1505 г., Спасского в Ярославле 1506-1516 гг., Покровского в Суздале 1510-1514 гг., Хутынского в Новгороде 1515 г., Иконы Смоленской Богоматери Новодевичьего в Москве 1525 г.  Масштаб и высокое архитектурное качество этих сооружений позволяют судить о том, что государственная власть в лице великих князей, с одной стороны, пыталась вполне рационально отстаивать прерогативу светских вотчинников на владение землей и прочей крупной собственностью, а, с другой,  подвала своим подданным пример совершенно иррационального благочестия, щедро жертвуя монастырям огромные средства, которые даже не всегда строго фиксировались в монастырской документации (о чем свидетельствует 75 гл. Стоглава). Вероятно, следует согласиться с мнением А.В. Карташева, что в парадигме Православного Царства рубежа XV-XVI вв. «обобщенные инстинкты национально-государственного опыта продолжали культивировать монашество народно-бытовое, земельное, хозяйственное», и в рамках этого процесса «закреплялся, замедлялся средневековый, теократический период в истории русской церкви и у русского народа вообще»[6]. Торможение доводов разума инстинктивными побуждениями традиционной веры даже у властей предержащих  привели к тому, что благотворительность государства в пользу церкви сохраняла свой иррациональный характер еще на протяжении полутора столетий. Это, вероятно, послужило одной из причин негативного восприятия массовым сознанием предельно прагматического отношения государства к церкви в правление Петра I как отступления от православной веры и едва ли не начала «последних времен» перед Антихристовым пришествием.

 

Сопоставление данных официальных документов времени Ивана Грозного и его же храмоздательной практики дает нам парадоксальную картину взаимоотношений царской власти и церкви. Материалы Стоглавого собора показывают,  как молодой царь усиленно проталкивал через утверждение церковными иерархами нормы, ограничивающие право монастырей на владение и распоряжение землей и другим ценным имуществом, переданным им вкладчикам, а также умеряющие желания «боголюбцев», подогреваемые самыми различными мотивами, неразумно тратиться на строительство новых, зачастую просто лишних, не обеспеченных ни клиром, ни прихожанами, храмов. Стремясь положить предел алчности и корыстолюбию монастырской верхушки, которая тогда в своей хозяйственной деятельности составляла сильнейшую конкуренцию светским землевладельцам, Иван IV запрещает просить у государя больше, чем он сам считает нужным дать церкви, сообразуясь не только с заботой о спасении собственной души, но и с мирскими интересами власти [7].  Вероятно, поэтому земельным вкладам сам царь предпочитал дачу средств на строительство храмов и других монастырских сооружений, а также делал подарки в церкви и монастыри иконами и предметами богослужебного обихода. Именно в период правления Ивана Грозного  было построено большинство каменных монастырских соборов в прославленных обителях, а многие монастыри обнесены каменными стенами. До сих пор в науке нет однозначного ответа на вопрос, какими причинами был обусловлен такой строительный размах. Вряд ли дело объяснялось желанием обеспечить страну каменными крепостями, хотя, как показало Смутное время,  монастырские стены и башни вполне успешно могли служить военными укреплениями в целях защиты их братии и окрестного населения от врага [8]. Но, скорее, монастыри играли роль твердынь православия, и их фортификации имели не только практическое, оборонное, но и символическое значение, отделяя праведническое монашеское бытие от греховных соблазнов мира. Двоякость целей каменного монастырского строительства в середине XVI в., думается, подчеркивает и не менее интенсивное одновременное строительство каменных храмов в городах и царских вотчинах, осуществлявшееся на государственные средства.

 

Анализируя перечень храмовых построек XVI в., можно обнаружить следующую закономерность, которую трудно проследить для более раннего времени, ввиду отсутствия источников: большая часть каменных храмов, видимо, строилась на царские вклады «по обещанию» в монастырях, входивших в обычный паломнический маршрут семьи государя, и заменяла собой уже существовавшие деревянные здания, но значительное количество церквей носило еще и мемориальный характер и было возведено в связи с какими-либо историческими для правящей династии событиями. Эта традиция просматривается еще в конце правления Василия III. Сразу два заметных памятника церковного зодчества, построенные в одно время (1530-1532): церковь Вознесения в Коломенском и Троицкий собор Данилова монастыря в Переславле-Залесском, обязаны своим появлением рождению великокняжеского наследника Ивана Васильевича [9]. Церковь Иоанна Предтечи в великокняжеском селе Дьякове под Москвой связана уже с венчанием Ивана IV на царство в 1547 г.[10] Федоровский собор 1557 г. одноименного монастыря в Переславле-Залесском отмечает рождение царевича Федора Иоанновича [11]. А самая поздняя церковная постройка грозненского времени – переславская церковь Петра Митрополита 1584 г., напротив, по нашему мнению, может считаться памятником трагической кончины наследника русского престола Ивана Ивановича [12].

 

Наибольшее число из известных ныне мемориальных храмов времени правления Ивана Грозного связано с крупнейшей военной победой этого царствования – взятием Казани.  Самый знаменитый из них – Покровский собор на Рву в Москве. Целый ряд других памятников был возведен в важнейших пунктах Казанского похода и отражает два основных маршрута движения войск от Коломны, где собиралась рать: через Муром (Иван IV) и через Рязань (Андрей Курбский). Историки архитектуры отождествляют с памятью о походе на Казань в 1552 г. построенные в середине XVI в. церкви Успения Брусненского монастыря в Коломне [13], Николы Долгошеи в Рязани [14], Алексеевскую в Солотченском монастыре под Рязанью [15], Козьмы и Дамиана в Муроме [16]], храм в Балахне [17]. В память о погибших при «Казанском взятии» воинах была построена Никитская церковь в с. Елизарове Переславль-Залесского уезда - вотчине одного из участников похода, сподвижника и будущего опричника Ивана Грозного боярина А.Д. Басманова [18].

 

Строительство культовых сооружений и до этого нередко связывалось со знаковыми для государственной власти историческими событиями [19]. Но такого распространения идеи мемориализации недавнего деяния ранее не наблюдалось. Недаром историки архитектуры именно с серединой XVI в. связывают окончательное формирование на русской почве шатрового архитектурного типа православного храма, как полагают, специально предназначенного для обозначения мемориальной функции церкви-памятника [20]. А Г.К. Вагнер, в рамках своей гипотезы о наличии в русском средневековом искусстве и архитектуре своеобразной жанровой структуры, даже выделял особый жанр «мемориальной архитектуры» [21].

 

С темой мемории был связан и знаменитый, хоть и не сохранившийся, пятишатровый Борисоглебский собор 1551 г. в Старице – удельной столице Владимира Андреевича Старицкого,  двоюродного брата царя Ивана IV.  Он был построен удельным князем, согласно храмозданной надписи, «родителем на поминовение и в память прочим родом» [22]. Вероятно, с целью увековечения памяти древних родов строились в этот период и другие шатровые церкви в частновладельческих вотчинах.  Необходимость такого поминания была вызвана, с одной стороны, приближающимся сакральным временем Конца Света, а, с другой, реалиями опричной действительности. Например, датируемая серединой – второй половиной XVI в. шатровая церковь Воскресения в с. Городня – вотчине бояр Шереметевых, была построена в тот период, когда этот старомосковский род подвергся опале, но затем большинство его представителей благодаря «милости» царя избежали смертной казни, отделавшись пытками и унижениями [23]. Возможно, поминанием предков и родичей посредством дачи вкладов в церковь и строительства мемориальных храмов старые боярские роды стремились не только обеспечить себе вечное спасение в Царствии небесном, но и получить надежду на высшую защиту от произвола земного царя.  Семейный и личностный аспект защитительной функция традиционного благочестия в форме храмоздательной деятельности, которая теперь сосредоточивалась  на спасении не всего православного люда вообще, а конкретного рода или даже отдельного человека, вероятно, начал осознаваться именно в это время. Об этом и свидетельствует практика строительства храмов в боярских вотчинах.

 

Строительство нового храма в монастыре на средства опального боярского рода, очевидно, также использовалось в целях посмертного поминания и посмертного «прощения» на небесах жертв царского гнева. Так, Р.Г. Скрынников со ссылкой на Послания Ивана Грозного сообщает, что царь был очень недоволен братией Кирилло-Белозерского монастыря, позволившей возвести церковь над могилой похороненного в обители «изменника» Владимира Воротынского. Процитируем и мы это место из источника: «Ино над Воротынским церковь, а над чудотворцем (Кириллом Белозерским –  Л .С.) нет… И на страшном Спасове судищи Воротынской да Шереметьев выше станут: потому Воротынской церковию, а Шереметев законом, что их Кирилова крепче» [24]. Поэтому Иван IV строго запретил хоронить в семейном склепе в Кириллове другого представителя рода Воротынских Михаила, и родственники погребли его в Кашине [25].

 

Была у царского недовольства, как выясняется, и еще одна причина – нарушение государевой прерогативы надгробного храмоздательства. По мнению Ивана IV, строительство княгиней Воротынской мемориальной церкви над могилой ее мужа «…яко гордыни есть и величания образ, еже подобно царстей власти церковию и гробницею и покровом почитатися» [26]. Иван Грозный недвусмысленно указывает в Послании, что такая гордыня и высокомерие, когда холоп позволяет себе использовать царские формы благочестия, «не токмо души не пособь, но и пагуба, души бо пособие бывает от всякого смирения» [27].

 

В годуновское время строительство каменных храмов было связано, преимущественно, с царской семьей и ее ближайшим родственным окружением. Представители других знатных родов, не проявляли своего благочестия в такой форме с той же интенсивностью, как в предыдущий период, вероятно, и по причине ограниченности материальных возможностей, и ввиду отсутствия острой необходимости религиозного порядка в связи с заметным ослаблением репрессивной деятельности государства по отношению к своим подданным. Но в горнем покровительстве теперь серьезно нуждалась новая царская  династия. И, если великолепная шатровая церковь Благовещения 1592 г. в фамильной вотчине Годуновых с. Красном под Костромой задумывалась, скорее всего, как родовая усыпальница и благодарственный храм семьи, возвысившейся благодаря браку Ирины Годуновой с царем Федором Ивановичем и получившей формальные права на престол после трагической гибели в 1591 г. царевича Дмитрия Ивановича, то все последующие годуновские постройки (кроме, конечно, традиционных монастырских соборов в Донском, Троицком Болдинском, Пафнутьево-Боровском и др. монастырях, возводившихся на вклады царской семьи) выполняли задачу репрезентации власти нового государя Бориса Федоровича.

 

В архитектурно-художественном отношении годуновские храмы принято выделять как особое направление в развитии древнерусского зодчества [28]. Но в идеологическом плане, на наш взгляд, они продолжают и развивают линию официального храмоздательства грозненского времени, ориентированную на прославление царской власти, владеющей крупнейшим православным государством, и ее военных побед. Церковное утверждение торжества православного царства снова актуализировалось в связи с учреждением в 1589 г. усилиями правительства тогда еще царского зятя Бориса Годунова российского патриаршества.

 

Парадные храмовые постройки Бориса Годунова не уступали ни размерами, ни изощренностью архитектурных форм храмам, возведенным в ознаменовании важнейших событий в царствование Ивана Грозного. Троицкая (Преображенская) церковь в с. Большие Вяземы под Москвой с ее отдельно стоящей трехпролетной двухъярусной звонницей достойно украшала загородную резиденцию нового государя.  Церковь Владычного монастыря в Серпухове 1599 г. была построена в ознаменование пребывания здесь годуновской рати во время похода на крымских татар и должна была вызывать у современников ассоциации с победами Ивана Грозного над Казанским и Астраханским ханствами [29].

 

Вершинами годуновского храмоздательства были не дошедшая до нас шатровая церковь Бориса и Глеба в личном замке Бориса Годунова – Борисовом городке близ Можайска (1598-1603) и недостроенный по причине экономического и политического кризиса и смерти государя грандиозный собор «Святая Святых» в Московском Кремле, повторявший функциональные формы храма Гроба Господня в Иерусалиме.

 

История строительства «Святая Святых» и роль иерусалимского образца в храмоздательной практике второй половины XVI – начала XVII в. достаточно подробно исследованы А. Л . Баталовым. И мы не имеем оснований не соглашаться с его выводами о том, что  замысел  этого храма был связан с утверждением образа вселенского христианского монарха, впервые в истории России венчанного на царство одним из пяти  патриархов  христианской церкви и подобному византийским императорам [30].

 

Несколько сложнее, на наш взгляд, установить причину строительства предположительно в 1598 г. (год венчания Бориса Годунова на царство) сразу двух Троицких храмов в подмосковных царских селах – Больших Вяземах и Хорошеве [31]. Толкование догмата о Святой Троице в русской религиозной культуре позднего Средневековья принадлежит Иосифу Волоцкому, который вынужден был обсуждать эту сложную богословскую проблему в полемике с новгородско-московской ересью жидовствующих [32]. Торжество точки зрения Иосифа, ставшей и точкой зрения официальной церкви, привело к дальнейшему распространению культа Троицы. Идея покровительства Троицы всему православному люду и, в особенности, царской власти последовательно утверждалась русской книжностью XVI в. Образ Троицы и образ Великого Государя православного царства соединены и в сложной архитектуре Храма Василия Блаженного (Троицкого-Покровского собора) в Москве [33], и в надписи в основании главы храма-колокольни Ивана Великого, надстроенной при Борисе Годунове: «Изволением святыя Троицы повелением Великого Государя царя и великого князя Бориса Федоровича всея Руси самодержца и сына его благоверного великого государя царевича и великого князя Федора Борисовича всея Русии храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108» [34].

 

Строительство храма – дома Святой Троицы в этих условиях мыслилось как долг благочестия государя. Но сюжет о явлении Троицы праотцу Аврааму имел не только символико-догматическое, но и «историко-антропологическое» содержание. Гостеприимство Авраама связано с благой вестью о рождении у него потомства и долгой жизни его рода. И эта сторона библейского предания была для царствующих домов Русского государства XVI в. не менее важной, так как в течение столетия несколько раз возникали проблемы с передачей власти по наследству, а династия Рюриковичей оказалась прерванной. Напомним, что великий князь Василий III отметил рождение долгожданного наследника Ивана Васильевича в том числе и строительством каменного Троицкого  собора в Даниловом монастыре Переславля-Залесского – обители крестного отца новорожденного - игумена Даниила (будущего Преподобного Даниила Переславского). До этого главным монастырским храмом была Всехсвятская церковь, да и сам монастырь, похоже, получил свое нынешнее название Троицкий не без участия своего основного вкладчика – великого московского князя [35]. Первоначальное посвящение строившегося у стен Кремля храма Василия Блаженного Троице, думается, тоже можно связать не только с укреплением православного царства после осуществленного «под божьим покровительством» взятия Казани, но и с благополучным для царской династии разрешением мартовского кризиса 1553 г., когда в случае смерти тяжело больного царя Ивана IV власть могла перейти к роду князей Старицких. Борис Годунов, переживший смерть троих сыновей Ивана Грозного и сам имевший только одного потомка мужского пола,  всячески стремился любыми путями обеспечить дальнейшее продолжение своего рода и закрепление за ним прав на власть в государстве, в том числе и через династический брак царевны Ксении с представителем одного из авторитетных в Европе и России владетельных домов. Молитвы Святой Троице, возносившиеся в посвященных ей новых храмах личных царских вотчин, вероятно, должны были, с точки зрения людей того времени, способствовать этому. В свою очередь, постигшее династию в начале XVII в. крушение матримониальных планов могло еще более утвердить общество во мнении, что «неприрожденный» государь и его отпрыски не могут рассчитывать на божье покровительство, и никакие подвиги традиционного благочестия в этом случае недейственны.

 

Царское храмоздательство времени Бориса Годунова снова, как и в эпоху Ивана Грозного, оказалось связано с решением государственных и общецерковных идеологических задач, еще раз в зримых архитектурных образах закрепляя мысль о торжестве православного царства и первенствующей роли в этом процессе власти самодержца, а также преемственности этой власти в рамках одного царствующего рода. Храмовое строительство XVI – первых лет XVII вв. демонстрирует, что в соответствии с решениями церковных соборов, публичное выражение мнения по поводу церковной догматики и воплощение в камне актуальных государственно-церковных идеалов было прерогативой царской власти. Храмоздательные инициативы самодержца  несмотря на их необычность и даже иногда некоторую эксцентричность, как это было в случае с храмами Василия Блаженного и «Святая Святых», когда архитектура явно вышла за рамки сложившегося в предыдущие столетия религиозно-эстетического канона, не вызывали особых возражений со стороны верхушки церковной иерархии. Возможно, этому способствовало не только заметное усиление государственной власти, но и новое осознание высшим  церковным и светским слоем населения России православия как национальной веры и первенствующей роли Российского государства в православном мире, когда стало можно не оглядываться постоянно на заимствованную из Византии культурную традицию, а изменять ее в целях продвижения актуальных идей государственного и церковного строительства. Исследование государственной храмоздательной практики этого времени обнажает противоречие, существовавшее между декларируемой в официальных документах ориентацией на «старину», на сохранение некоей «древлей» российской традиции и новаторской по существу архитектурной практикой, ориентированной скорее на европейские и восточнохристианские образцы и призванной зримо обозначить новую политическую и духовную реальность Российского царства.

 

В этих условиях рядовому населению России предоставлялась возможность проявлять свое религиозное рвение в данной сфере благочестия в более традиционной форме: поновлять старые монастырские и посадские храмы, строить небольшие новые церкви в родовых вотчинах или городских приходах. Сохранившиеся или упоминаемые в письменных источниках приходские и вотчинные храмы этого времени свидетельствуют, что, в отличие от построек общегосударственного значения, они никогда не имели символико-догматического посвящения. Их престолы, как правило, освящались в честь двунадесятых праздников и особо почитаемых святых, либо святых тезоименитых ктитору и донаторам церкви. В рядовом храмоздательстве происходило определенной снижение веры, ее адаптация к духовных нуждам и религиозным чувствам не искушенного в высоком богословии обычного прихожанина.

 

В XVII столетии, после окончания Смуты, по мнению большинства исследователей этой эпохи, происходят серьезные изменения менталитета населения Русского государства. Этот процесс был связан с ростом самосознания русского человека по завершении гражданской войны и преодоления последствий внутриполитического кризиса в стране и иноземной интервенции. Ключевое, с точки зрения современников и потомков, событие Смуты – поход ополчения Минина и Пожарского на Москву в 1612 г. было отмечено уже ставшим традиционным к тому времени способом - строительством нескольких мемориальных храмов, в том числе Казанского собора на Красной площади.

 

Казанский собор был построен по указу царя Михаила Федоровича в 1625 г. у входа на Никольскую улицу Китай-города с Красной площади. Храм предназначался для списка иконы Казанской Богородицы, который сопровождал ополчения Минина и Пожарского на всем пути его следования от Нижнего Новгорода до Москвы.  С 1613 г. дважды в год – 8 июля (день обретения чудотворной иконы в Казани) и 22 октября (день вступления ополчения в Москву) – проводились крестные ходы из Успенского собора Кремля к домовому храму Д.М. Пожарского - церкви Введения Богородицы на Лубянке, а с 1625 г. к Казанскому собору. 22 октября процессия двигалась и по крепостным стенам Китай-города и Белого города в память о воинских подвигах ополченцев [36].

 

Первоначальное здание Казанского собора 1625 г. сильно пострадало во время пожара 1626 г. и было восстановлено в 1630-1635 гг. зодчим Абросимом Максимовым [37]. Средства на строительство и восстановление храма поступили от царя, князя Пожарского и других участников событий 1612-1613 гг. Основные ктиторы собора присутствовали и на его освящении патриархом Иосифом 15 октября 1636 г. [38]

 

По своим архитектурным формам Казанский собор принадлежит к числу первых «огненных» храмов Москвы. Так называли церкви, основной объем которых был увенчан горкой заостренных кокошников. После строительства собора «огненный» тип получил распространение в Москве, где этот храм служил образцом, в том числе и для приходских церквей [39]. В свою очередь, по мнению архитектуроведов, зодчий Казанского собора ориентировался на церковь Всех Святых на Кулишках, перестроенную из более древнего храма еще до начала Смутного времени и служившую памятником победы в Куликовской битве [40]. Заметим, что перекличка событий 1380 и 1612 гг. в XVII в. фигурировала и в литературе, и в изобразительном искусстве (наиболее ярким примером является редактированный в начале XVII в. текст Жития Сергия Радонежского и связанные с ним житийные иконы святого).  В условиях первых десятилетий XVII в., когда происходило восстановление страны после Смуты и утверждение новой царской династии, обращение к истории борьбы с татарами и соперничества московских князей за право на великое княжение, очевидно, было весьма актуальным.

 

Вероятно, при восстановлении здания Казанского собора после пожара 1626 г. слева к нему был пристроен придел Аверкия Иерапольского [41]. День памяти этого святого приходится на 22 октября и совпадает с празднованием освобождения Москвы от поляков. Но у царя новой династии Михаила Федоровича Романова могли быть и свои, семейные, причины поминать раннехристианского святителя. Некоторые события Жития равноапостольного епископа Иерапольского Аверкия, скончавшегося в 163 г., удивительным образом совпадают с биографией отца царя Михаила – патриарха Филарета. Аверкий по принуждению императора Марка Аврелия совершил далекое для него путешествие в Рим, и только после совершения чуда освобождения императорской дочери от мучивших ее бесов смог вернуться не родину [42]. Филарет Романов также провел многие годы в вынужденном плену у польских католиков-«рымлян», чудом, как тогда казалось, остался жив и вернулся в Москву только в июне 1619 г.  Об особом отношении самого патриарха и его царственного сына к Аверкию Иерапольскому свидетельствует посвящение этому святому, наряду с тезоименитым главе русской церкви святому Федору Студиту, придела в церкви Смоленской Богоматери (Федоровской Богородицы) за Никитскими воротами в Москве (ныне церковь Федора Студита у Никитских ворот), которая была поставлена в 1626-1627 гг. как соборный храм мужского Федоровского монастыря, основанного в те же годы Филаретом (в миру - Федором Никитичем Романовым) для содержания престарелых слуг его патриаршего двора. Под монастырь царским указом было отведено «порозжее место жильца Петра Гурьева» [43].

 

Одним из самых усердных храмоздателей этого времени, как и следовало ожидать, оказался герой – освободитель столицы князь Д.И. Пожарский. Свидетельствами мемориальной направленности его благочестия являются сохранившиеся до нашего времени крупные постройки: Покровская церковь в московском Медведково 1634-1635 гг. и Спасо-Преображенский храм в селе Пурех под Нижним Новгородом, заложенный самим Дмитрием Пожарским в 1620-е гг., и завершенный его сыном Иваном в 1647 г. [44]. 

 

А подвиг, выступившего с инициативой сбора ополчения и похода на Москву нижегородского населения был увековечен строительством в 1631 г. Михаило-Архангельского собора в кремле Нижнего Новгорода [45]. Собор  построен на месте развалин одноименной дворцовой церкви нижегородских удельных князей, в основном на средства нижегородцев, местными зодчими Лаврентием и Антипой Возоулиными и имеет характерную для храмов-памятников шатровую форму перекрытия. Вероятно, возобновление главного храма бывшего удельного княжества должно было подчеркнуть перед новой властью значение и определенную самостоятельность Нижнего Новгорода и его жителей, сохранивших волю к независимому от Москвы политическому действию даже спустя несколько десятилетий после победы централизованного государства над удельным устройством страны и подавления духа удельных вольностей.

 

Строительство и посвящение перечисленных выше храмов еще теснейшим образом связано с традициями мемориального храмового строительства предшествовавшего времени и его государственной символикой. Они отмечали участие верхушки нижегородского населения и одного из представителей московской знати в освобождении столицы государства и преображении страны, связанном с возведением на престол новой царской династии, что было бы невозможно без покровительства со стороны Христа, Богородицы и предводителя небесного воинства Архангела Михаила.

Такая модель проявления благочестия вполне вписывалась в культурный контекст первых десятилетий после окончания Смуты (1620-е – 1630-е гг.), когда усилия властей и населения были направлены, в основном, на восстановление прежнего порядка в стране, в том числе на возвращение утраченного благолепия пострадавших во время  военных конфликтов древних монастырей и храмов в центре и на севере России. Но в храмоздательном благочестии этого времени появляется и новая тенденция – все более заметной становится роль представителей купечества и торгово-ремесленного населения городов, чья благотворительность в пользу церкви не уступит в XVII в. боярской, а нередко и будет превосходить ее.

 

Источниковедческое исследование памятников архитектуры XVI – первых десятилетий XVII в. позволяет выделить некоторые важные черты позднесредневекового православного благочестия, проявленные в храмоздательной деятельности властей и населения. Храмоздательство того времени имело преимущественно мемориальный характер, отмечая важные события государственного значения. Государство же в лице представителей царской семьи и ее ближайшего окружения задавало образцы веры всему остальному населению, определяя религиозные приоритеты. Все, что выходило за рамки официальной государственнической парадигмы православия, не поощрялось. Рядовых верующие, не принадлежавшие к аристократической знати и властным кругам, могли проявить свое благочестие в форме храмоздательства только присоединившись к каким-либо масштабным мемориальным «проектам», предлагаемых государством или отдельными личностями, чьи заслуги перед царской династией позволяли иметь право храмозданной инициативы. В основном же, рядовой верующих должен был ограничивать себя участием в ремонтах и украшениях уже существующих храмов. В дальнейшем, на фоне государственных и религиозных реформ середины – второй половины XVII в. в храмоздательстве появятся иные «нововременные» тенденции осмысления государственного и личного благочестия, связанные с постепенной индивидуализацией веры и религиозных практик.

 

Л. Б. Сукина