Горячее сердце, холодная голова 
 

Интеллектуальная энергия поэзии Бродского, его принципиальный антилиризм вызывает смятение не только у равнодушных, но и у многих преданных его читателей. Бродский – это, несомненно, мозг, чернила. Тяжелая литературная работа, а не пифический восторг. В этом-то и есть главное его открытие в поэтике – отказ от педалирования темперамента, теплокровности, надрывной ноты.
 
Антилиризм – общее свойство современной лирики. Она оторвалась от традиционности. Если раньше поэт откровенно стремился к тому, чтобы слезу вышибить у читателя, то сейчас это просто литературный прием. В том и состоит преимущество новейшей поэзии, что разочарованному в любых словах и пророчествах, в любых формулировках, потерявшему доверие к любым авторитетам человеку она предлагает самому довести до конца заведенную поэтом издалека речь, и решить, где добро и где зло. У Бродского была сила завлечь человека в свою спиралевидную туманность, а там читатель сам разберется. Или не разберется.
 
Каждым поэтом движет какая-то стихия. «За Бродским стоит какое-то языковое существо» (Елена Шварц). Бродский считал, что язык не мог быть создан человечеством, а был дан кем-то, кто больше нас. В его «теологии языка» язык и Дух сближаются. Бродский в качестве абсолюта выбрал язык и превратил его в некую модель мира. О языке он говорил обычно в религиозных терминах. Это своеобразная форма знаковости. Для человека масштаба Бродского – это форма выполнения собственного предназначения, его форма проживания собственной судьбы, форма согласия с провидением, с одной стороны, и с другой: «Песнь есть форма лингвистического неповиновения».
 
В эссе о Достоевском Бродский пишет о прожорливости языка, «которому в один прекрасный день становится мало Бога, человека, действительности, вины, империи, бесконечности и Спасения, и тогда он набрасывается на самого себя».
 
«Мне симпатично, – писал Лев Лосев, – язычество Бродского как своеобразный протестантизм. Бродский немножко ошеломлен лингвистикой. Может быть, проблема в его образовании. Бродский сделал из языка идол. Все проще: язык, и особенно индивидуальный язык большого поэта – это скорее живой организм: он только растет как дерево и становится все могучее и пышнее».
 
Бродский не столь уж обитатель башни из слоновой кости, он декларирует интеллектуальную трезвость. «Нейтральная», «матовая» интонация – клеймо Мастера. В сочетании с крайней напряженностью мысли она приводит к чрезвычайному многообразию синтаксиса. Поэтическое напряжение, ускорение мысли обусловлено эмоциональным напором и интонационной взвинченностью. Поэзия Бродского – это сгусток языковой энергии.

Бродский рано понял необходимость трагической интонации. Трагедия же века в том, что он снабдил поэта необходимым опытом для ее выражения.
 
Метафорическое мышление –  в большей степени эмоциональное переживание, чем умозрение. И холодные образы у Бродского выдают скорее сильный накал чувства, нежели приближают к постижению тайны сознания.
 
Почему Бродский бесстрастный поэт? Потому что в тексте встречаются часто «все равно», «наплевать»? Это ничего не значит. Наоборот, является своеобразным сигналом весьма бурной эмоциональной жизни.
 
Поэтика Бродского семантизирована, концептуализирована: холодность его медитаций, интонационная монотонность и стремление нейтрализовать всякий лирический момент, приближает ее к звуку, производимому маятником. Особенно это ощутимо в цикле «Часть речи»: сама мелодика этих стихов холодна и однообразна – как протекает и утекает время. Время ведь не имеет темперамента. Оно напоминает какое-то северное море. Это соединение с темпом времени – не очень ярким, белесым, размеренным, не надрывным, бесконечным – и стало определять метафорический двигатель его поэзии.
 
Бродский ощущал необходимость этого раската, бесконечного стихотворного пространства для поглощения читательского сознания. Утомительные длинноты, завораживающая интонация, новая магия (сродни сомнамбулизму Ломоносова) приводит в некоему противоречию между читабельностью и великостью.
 
Белла Ахмадулина восклицает по этому поводу: «Его язык невиданный и неслыханный. Это совершенное его открытие. Он совершенно роковой человек для нового времени. Эта выспренность и низкоречие! Это просто замечательно. Ничего подобного этому нет. Но я ненаучна».
 
В поэтический язык Бродский внес действительно много нового: большую изощренность, экспрессивность, энергию. Он ввел в оборот целые новые пласты, на новом уровне, сплавив совершенно различные элементы, проявил эдакую лексическую дерзость. Его заслуга в том, что он увидел новое лицо языка. Что открыл новый поэтический жанр – большое стихотворение («Петербургский романс», «Шествие», «Большая элегия Джону Донну», «Холмы», «Исаак и Авраам», «Горбунов и Горчаков»).
 
Его сложные синтаксические конструкции виртуозны и умопомрачительны. Он движется к метонимическому полюсу языка, то есть к языку прозы, вытесняя из лирики эмоциональную ноту. Достигает ее с помощью разрушения поэтической строки, строфы, составными рифмами, предпочтения дольника классическим размерам.
 
В поэтике Бродского несколько ключевых приемов исходят из его уникального чувства дискретности существования. Один из самых распространенных – анжамбеман. Это ощущение непрерывности текста. Поскольку бытие прерывно, дискретно, бытие бессмысленно, постольку текст не бессмыслен. Текст – это порядок, с помощью которого преодолевается хаос жизни в ее броуновском движением ситуаций. Этот прием имеет у Бродского метафизическое обоснование, открывая новые возможности для рифм. Происходит новый речевой сдвиг: был голос (в конце 60-х), а позднее, во втором периоде – происходит замена голоса графикой. Стихи уже пишутся, а не слышатся. Отсюда и частое обвинение Бродского в холодности.
 
«Самое главное в стихах, – писал Бродский своему другу поэту Якову Гордину, – это композиция. Связываю строфы не логикой, а движением души. И сама метафора – композиция в миниатюре. Чувствую себя больше Островским, чем Байроном (иногда еще чувствую себя Шекспиром). Жизнь отвечает не на вопрос что? а что после чего? И перед чем? Это главный принцип. Тогда и становится ясным «что?» Иначе не ответишь. Это драматургия. Этого никто не понимает: ни холодные люди, ни страстные». Бродский декларировал здесь принципы своей уникальной поэтики.
 
Показывает ли циферблат Бродского конкретное историческое время? С одной стороны, весь словарь его прописан в дне сегодняшнем («Речь о пролитом молоке»). Историческое время невозможно отодрать, отделить в его стихах от времени универсального, онтологического. Это второе время – как загрунтовка, по которой живописцы пишут маслом.
 
С другой стороны, Бродскому не свойствен публицистический жанр. «Стихи о зимней кампании 80-го года» – это образность почти геологической, а не человеческой истории. Свойства личности непосредственно сказываются и на его поэтике. Потому что он берет все, что хочет и у кого хочет, и при этом остается самим собой.
 
Холодность, книжность, рациональность, двойственность – какой это замечательный ряд, если из его слагаемых складывается такой прекрасный поэт: Иосиф Бродский.

 

© Маргарита Черненко

 
Литература:

Бродский И. Письмо Горацию. М.: 1998.
Бродский И. Набережная неисцелимых. Тринадцать эссе. М.: 1992.
Бродский И. Памяти Стивена Спендера. Знамя, 1998, №12.
Волков С. Диалоги с Бродским. М.: 1998.
Полухина В. Бродский глазами современников. СПб, 1997.
Полухина В. Миф поэта и поэт мифа. Памяти Иосифа Бродского. Литературное обозрение, 1996, №3.
Полухина В. Библиография. Русские поэты о Бродском, там же.
Шайтанов И. Уравнение с двумя неизвестными. Поэты-метафизики Джон Донн и Иосиф Бродский.
 
 
Статья опубликована:
Антология мировой поэзии/ ООО «Интерсоциоинформ», Москва, 2000, №3, с. 105-117.