Смотреть небытию в глаза
 

Бродский колоссально много сделал для воспитания здорового отношения к смерти. Это один из ракурсов его мировидения – смертоведение. Смотреть в глаза небытию помогает «солнце в контексте» (истинный гимн небытию – «Памяти Геннадия Шмакова»). Бродского мало кто числит в «солнечных», а напрасно: за ним великая традиция преклоняющихся «пред солнцем бессмертным ума».
 
Вся поэзия Бродского – сплошная мысль о смерти. Александр Кушнер высказал предположение, что поэт оживляется при известии о смерти, как полковая лошадь при звуках военной трубы, – появляется новый повод для вариаций на старую тему.
 
У Бродского обостренное чувство неблагополучия и катастрофичности. Одна из его главных тем – трагизм существования. Мало в мире поэтов, более явно ощущающих холод бытия и в то же время душевно ему противостоящих. Он так говорит о холоде и пустоте, что возникает ощущение печали, но все же теплой и неодинокой. У Бродского сильна тема: «маленький человек» среди страшного огромного мира преодолевает мировую несправедливость.
 
Его личностное кредо: трудно в ученье, легко в бою. Эстетический подход преодоления определяется антисентиментализмом, а философский – антиэгоцентризмом. Читателя он бросает как человека, не умеющего плавать, в воду. Чтобы не потонуть, поэт предлагает скинуть «эго», – пусть оно и утонет со своим страхом смерти. И пусть выплывет «Я – иначе – никто, всечеловек, один из». Необходим духовный процесс, не дробящий личность, а множащий, центробежный. По Бродскому, когда «я» перестает видеть себя центром мироздания, оно распространяется на бесконечное множество других центров.
 
Трагизм бытия Бродский пытается преодолевать и иронией, и абсурдом, и верой. В первый, самый ранний период творчества, в 60-е, было романтическое противостояние миру и концентрация трагедийности в восприятии жизни как таковой. Это было прояснение, стирание случайных черт, прояснение трагедийной магистрали жизни. В предотъездный период – очищение жизни иронией, сарказмом, эдакий рассол для романтического похмелья. У Бродского при всей крупности взгляда – не злая, а горькая ирония. Поздние стихи, 70-80-х можно сравнить с Чеховым по откровенности горького сарказма, почти презрения – не к человеку, но к миропорядку, и по силе стеснительного сострадания.
 
Основа его редкого «самостоянья» – в освобождающем начале, в глубоком переживании смерти, в раннем, сильном опыте смертности, бренности, в принятии неумолимого закона. Смертность, на которую человек не закрывает глаза, делает его свободным от множества вещей, открывает широчайший взгляд на мир («Вид планеты с Луны») Его мировосприятие – некий надчеловеческий, надмирный взгляд сверху, помогающий освободить себя (уничижительные автопортреты – тоже как бы с Луны) от мелких притязаний, обид, привязанности. Это сближает поэзию Бродского с античной, средневековой, с библейской, особенно с Экклезиастом. В композиции его длинных вещей – пластический портрет преходящести, бренности, уравновешенности важного и неважного. «Все прейдет», – говорит эта как бы размагниченная форма, кружение пыли, частиц. Этой теме посвящен и его «разбитый» ритм, и «тусклые» слова.
 
Сознавание смертности – это не пессимизм. Это необходимая предпосылка мужества, «courage to be». Без этого оптимизм иллюзорен. Бродский смотрит на мир, ясно понимая, что отчаяние – часто адекватный ответ на вызов мира. Он говорил: «Боль – не нарушенье правил».
 
У Бродского – четкое апокалиптическое видение. Одна из глубоких тем его поэзии – тема после конца («Конец прекрасной эпохи»). «Новые стансы к Августе» – после конца любви, «Часть речи» – после России, пьеса «Мрамор» – после конца христианства. В этом ракурсе есть некий абсурдизм, своеобразный отчасти литературный, отчасти психологический прием: чтобы некую вещь, некую идею пережить, ее надо довести, домыслить до логического конца, до абсурда.

Герой его поэзии постоянно смотрит в черную дыру. Но поэт в стихах не нервничает, создавая впечатление как бы полного спокойствия. То, о чем он пишет, конечно, ужас. Однако в том, что он так часто выводит на словесную поверхность человеческий ужас перед неотвратимостью пустоты, – своеобразный путь к гармонизации. Личность, которая хорошо, и может, даже слишком хорошо осознает себя, имеет выход в высшие сферы. Чеслав Милош сказал: «В нашем столетии хочется кричать. Бродский научился говорить спокойно».
 
Преодоление трагедийности мира – в его верности культуре, на фоне контркультурных движений, и наших, и западных. В культуре Бродский видит предмет любви, средство против расчеловечивания человека.

 

Преодоление – в его сильной этической позиции: в стоицизме. В мужестве не только быть в мире, которого нельзя изменить. Но и бережность, признательность этому бренному миру.
 
Его поэтическое здание держится на классическом фундаменте. Античная лепка его стихов – органическая, внутренне обусловленная база его стоической позиции. Античность – это время моделей в его восприятии. Бродский – потомок семи  великих римлян: Тибулла, Катулла, Проперция, Марциала, Горация, Вергилия и Овидия. Его глубокая привязанность, «тоска по античности» объясняется пушкинским типом личности. Пушкин тоже классицист, то есть поэт, видящий свою миссию – отыскивать гармонию в хаосе, умиротворять действительность. Бродский сказал: «Задача поэта – гармонизация мира». Он просто возвращается к первоисточнику.
 
Постэсхатологическая, или посткатастрофическая тема поэзии, тема конца после Гулага и Освенцима, странным образом связана у Бродского с темой города. Город – финальное состояние человечества, как пещера – изначальное. Об этом говорят и мифы о блудном Вавилоне и Небесном граде. «Рим – мир» – в своей зеркальности и тождественен миру, и обратен ему, как вечное среди временного, как смерть среди жизни, как камень среди трав. Именно об этом тождестве и зеркальности – римские стихи Бродского. Петербург – город, где античность постоянно чувствуется. Европейская и русская большая поэзия немыслимы без двух начал: Афин и Иерусалима, античности и Библии. Античные (исключительно римские, греческие незаметны) темы Бродского – знак принадлежности к той культуре, которую он возобновляет или поддерживает среди крушения.

 

Венеция – сестра его метафизики, его любимое пространство, его бесконечность, стала и конечной точкой его беспокойного плавания. Он достиг ее «после конца», но, быть может, есть в этом залог иного начала.
 

© Маргарита Черненко