Торговая кабала

Представляя к публикации малоизвестную статью Николая Семёновича Лескова (1831 – 1895) «Торговая кабала» (1861), издававшуюся всего один раз со времени её первой публикации, выражаю уверенность, что это произведение не только не утратило своей злободневности, но – наоборот – звучит более чем современно.

 

В заглавии лесковской статьи – универсальное название сегодняшних социально-экономических отношений, официально и открыто поименованных «рыночными». Метастазы этого торжища гипертрофированно разрослись и поразили насквозь государство и право, политику и экономику, науку, культуру и искусство,  образование и здравоохранение – все без исключения сферы жизни, в том числе духовно-нравственную. Торгашество и продажность стали «нормой», устойчивым атрибутом, основной приметой нашего «банковского» (по лесковскому слову) периода. Пресловутый всепроникающий «рынок» гротескно персонифицировался, превратился в некий идол, адское чудовище. Оно заглатывает и пожирает людей, перемалывает в своей ненасытной утробе всё здоровое и живое, а затем извергает вон и снова питается отработанными продуктами своей жизнедеятельности в этом нескончаемом круговороте «торгового дерьма в природе».

 

Торговые центры, рынки, магазины, развлекательные заведения – с их непременным «мочемордием» (выразительный словообраз, употреблённый Лесковым), множатся безостановочно. Быть «хозяином»: магазина ли, а лучше – нескольких, развлекательно-питейного ли заведения или хотя бы захудалой лавчонки, но только чтобы наживаться и помыкать другими, – норма жизни, современная идея-фикс. Человек, наделённый Господом высшим даром свободной духовности, рассматривается в торгово-рыночных отношениях как «кабальный холоп хозяина, лакей и помыкушка».

 

Между тем отношение к «торгашам» в русском народе исконно было негативным. Остатки такого народного отрицания духа торгашества редко, но пока ещё можно отыскать в русской деревне, в самой глубинке, где доживают свой век немногие старики. В одной такой деревушке, запрятанной  вдалеке от дорог   среди лесных заповедников, в настоящем «медвежьем углу» Вера Прохоровна Козичева – простая русская крестьянка, вдова лесника, в юности – связная партизанского отряда – категорически не захотела взять с меня денег за молоко. В ответ на мои резоны, что я уже покупала домашнее молоко у продавщицы деревенского магазина, бабушка Вера решительно ответила: «Я не торгашка! Ты меня с ней не равняй!»   

 

Разбогатевшие в «сфере плутней и обмана» купцы-«пупцы» – «прибыльщики и компанейщики» (как именовал их Лесков) – на «ярмарке тщеславия» становятся «самыми мелочными и ненасытными честолюбцами», лезут во власть и в знать: «купец постоянно в знать лезет, он ’’мошной вперёд прёт’’».

 

Это «образец», к которому учат стремиться с младых лет и в нынешней школе, откуда сейчас изгоняется отечественная литература – столько ненависти у власть предержащих к честному одухотворённому слову русских писателей.

 

Возвышая голос в защиту детей от торгашеской заразы, Лесков в своей статье отмечал «ничем не оправдываемое жестокосердие иных хозяев в отношении к мальчикам и крайнее пренебрежение к их нуждам и цели, с которою они отданы в лавку родителями или вообще лицами, распоряжающимися младенческими годами детей, торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей». Сегодня мы сплошь и рядом также встречаем их – зачастую продрогших и озябших – «торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей», раздающих рекламные листовки и проспекты, шныряющих по подъездам, электричкам, организациям – в надежде продать какой-нибудь мелочной товар.

 

С тревогой и возмущением писал Лесков об антихристианских отношениях деспотического подавления со стороны одних и рабской закабалённости других.  Тяжёлая экономическая и личная зависимость угнетённого человека, его подневольное положение оборачиваются рабством духовным, неизбежно ведут к невежеству, духовной и умственной неразвитости, развращённости, цинизму, деградации личности.  В результате «крепостного развращения», отмечал писатель в другой статье – «Русские общественные заметки» (1870), люди становятся жертвами «непроглядной умственной и нравственной темноты, где они бродят ощупью, с остатками добра, без всякой твёрдой заправы, без характера, без умения и даже без желания бороться с собой и с обстоятельствами».

 

Лесков выступил обличителем «тёмного царства», изображая вечный конфликт добра и зла, воплощённый в современном мире буржуазно-юридических установлений. В пьесе «Расточитель» (1867) показан 60-летний торговец Фирс Князев – «вор, убийца, развратитель», который пользуется своим положением «первого человека в городе» и продажностью суда. Его антипод – добрый и деликатный Иван Молчанов – предстаёт в роли мученика, жертвы тиранического произвола властей. Молодой человек, обращаясь к «хозяевам жизни» – своим истязателям, обличает беззаконие: «Вы расточители!.. Вы расточили и свою совесть, и у людей расточили всякую веру в правду, и вот за это расточительство вас все свои и все чужие люди честные – потомство, Бог, история осудят». 

 

«Торговая кабала» была написана чуть ли не накануне отмены крепостного права – Манифеста 19 февраля 1861 года. В нынешней реальности в юриспруденцию впору вводить эту якобы «хорошо забытую» новую отрасль права – крепостное право –  наряду с гражданским, семейным, административным и прочим «правом». «Сохранившийся остаток кабального холопства древнекабальных времён» в модернизированном виде давно и прочно внедрён в нашу жизнь. Сограждане и сами не заметили, как стали крепостными холопами, влачащими «жизнь взаймы»: не можешь заплатить долги – не смей двинуться с места. Многие очутились в бессрочной долговой яме, были запутаны в тенета сетевого маркетинга, ловушки кредитов, ипотек, ЖКХ, ТСЖ и прочего – несть им числа. «Ипотека на полвека» – один из таких популярных «банковских продуктов» кабального свойства – выдаётся с лукавым видом неимоверного благодеяния. Ограбляемый «должник», вынуждаемый ради крыши над головой покорно влезать в искусно расставленную долгосрочную западню, порой и сам не заметит, как эта «крыша» обернётся для него гробовой крышкой.

 

Новейший пик торговой кабалы, её ужасающая кульминация апокалипсического свойства «венец творения», созданный по образу и подобию Божию, должен стать маркированным товаром, уподобиться бездушному предмету с его непременным штрих-кодом или бессловесному заклеймённому скоту – принять чип, клеймо, метку, штрих-код в виде начертания на лоб или руку: «И он сделает то, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их» (Откровение. 13: 16). Иначе  –  властное устрашение  буквально по Апокалипсису: «никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его» (Откровение. 13: 16 – 17). А без этого, уверяют нас сегодня, якобы остановится нормальная жизнь. Несогласные продать душу сатане окажутся «вне закона»; станут исторгнутыми из всеобщего торгового оборота гонимыми изгоями. Господь же – напротив – торговцев изгонял из храма, уподоблял их разбойникам: «И вошед в храм, начал выгонять продающих и покупающих, говоря им: написано: “дом Мой есть дом молитвы”; а вы сделали его вертепом разбойников» (Лк. 19: 45 – 46).    

 

Лесков как  в воду глядел, когда утверждал: «Не знаем мы, когда прорвётся этот отвратительный круговорот опошления русского торгового люда, а думаем, что не скоро».            

 

Мальчик был он безответный:

Всё молчал, молчал;

Всё учил его хозяин —

Да и доканал…

 

А. Комаров [2]    

 

Грустное и тяжёлое чувство налегает на сердце по прочтении заметки, помещённой в одном из московских периодических изданий [3], об угнетённом положении московских гостинодворских мальчиков и приказчиков. Это живо сохранившийся остаток кабального холопства древнекабальных времён нашего Отечества [4]. Варварское обхождение хозяев-гостинодворцев с приказчиками и особенно с мальчиками, отдаваемыми им в кабалу, под видом приучения торговому делу, мы думаем, ни для кого не новость; но странно, что оно до сих пор как-то ускользало от внимания прессы и тех лиц, которые нашли нужным учреждение контроля над содержанием учеников фабрикантами и ремесленниками. Мы, по несчастию, никогда не смели сомневаться в полной необходимости распространения такого контроля и на мальчиков, отданных купечеству для приучения торговому делу, но до сих пор мы не решались высказать об этом нашего мнения только потому, что боялись погрешить, считая известные нам факты жестокого обращения торговцев с мальчиками, отданными им на выучку, общим мерилом отношений хозяев к вверяемым им детям. Теперь “Московский курьер” в 27 и 28 №№ этого года сообщает о быте московских гостинодворских мальчиков такие вещи, что, как мы сказали, сердце сжимается от ужаса и страха за эти несчастные создания, выводимые в люди путём холода, голода, бесприютности и затрещин.

 

Коротко знакомые со взглядом русского купечества на людей, служащих его торговым делам, мы, к несчастию, лишены всякой возможности заподозрить заметку “Московского курьера” хотя в малейшем пристрастии преувеличения фактов. Напротив, мы вправе думать, что, в частности, существуют факты более грустные и возмутительные, чем те, которые взяты на выдержку автором заметки; но так или иначе, довольно того, что не нам одним известно ничем не оправдываемое жестокосердие иных хозяев в отношении к мальчикам и крайнее пренебрежение к их нуждам и цели, с которою они отданы в лавку родителями или вообще лицами, распоряжающимися младенческими годами детей, торчащих перед лавками и магазинами с целию закликания покупателей.

 

В этой школе ребёнок не учится ничему полезному. Торговые соображения по выбытии им пяти лет у хозяина так же чужды его понятий, как неведомы ему понятия о чести, о долге, о нравственности. Развитие для него невозможно. Он кабальный холоп хозяина, лакей и помыкушка приказчика и “молодца”. Им всякий орудует в свой черёд, всякий требует от него услуг и слепого повиновения на свой лад. Мальчик ни у кого не может, то есть не смеет, спросить объяснения ни одному жизненному явлению, на котором останавливается его детское внимание; он не имеет никогда в руках ни одной книги, доступной его детскому пониманию и способной хоть мало-мальски осветить его разум объяснением самых простых явлений в жизни природы и человека. Коснение – это неизбежный удел, и разве только одна гениальность может выбиться из этой среды, не одурев в кругу исполнения тех обязанностей, в которых пять или шесть лет остаётся торговый мальчик, пока наконец получит первый чин торговой иерархии, то есть сделается “молодцом”. И во всё время службы до этого первого чина чего не переносит несчастный ребёнок! Бьёт его хозяин, но это, впрочем, ещё не велика беда, хозяин занят делом, так ему некогда бывает драться, разве иногда так “взвошит” [5] с сердцов или под пьяную руку, а то “взвошивает” его приказчик, взвошивают подручные, один и другой, взвошивает и молодец, и все эти колотушки достаются как-то зверски, не в привилегированное место человеческого тела, а по голове да под “вздыхало”. Спит мальчик кое-как, часто на полу, и то мало, потому что ложится позднее всех приказчиков и молодцов, а встаёт раньше их; вставши, он должен перечистить им платье, обувь, приготовить самовар, сбегать за булками, а иногда ещё за чем-нибудь для приказчика так, чтобы хозяин не сведал об этой закупке, и всё это живо, скоро, иначе “взвошат” так, что небо покажется с овчинку. В течение целого дня мальчик не смеет садиться (это обычай, освящённый временем и вошедший в силу закона); для отдыха от утомительного стояния, превосходящего трудность афонского бдения, мальчик посылается с одного конца города на другой “долги править” или разносить проданный товар, с секретною обязанностию занести иногда стянутый приказчиком из хозяйской лавки гостинец “матреске” [6]. Но да не подумает читатель, что поверенничество мальчика в сердечных делах приказчика смягчает сколько-нибудь их взаимные отношения… Ничуть не бывало, это так уж устроено, что приказчик, употребляя его в качестве фактора [7] по “матресской” части, не допускает и мысли, что мальчик может его выдать, – и мальчик действительно никогда не выдаст. Он знает, что, отомсти он приказчику или молодцу за побои, которые они ему наносят “пур селапетан” [8], им ничего не будет, кроме потревожения памяти их покойной родительницы напоминанием о некоторой интимности с нею, а мальчика взвошит хозяин, “зачем-де шельмец ходил”, а потом уже пойдут взвошивать и тот, на кого сделан донос, и те, на кого таковые впредь учинены быть могут. А защита где? Нигде. Отец или опекун ещё порадуются, что вот, мол, парня уму-разуму учат, да ещё сами, пожалуй, набавят, не жалуйся, дескать, знай, что за одного битого двух небитых дают.

 

Такова-то вот жизнь, таково-то положение торгового мальчика у иного купца, доводящего его пятилетним взвошиванием до людей, то есть до способности обезмыслиться, обезличиться и завернуться в узкую рамку аршинной жизни прасольства [9]  или лабазничества [10]. И тянется эта страдальческая жизнь мальчика, пока наступит радостный день вступления его в сан “молодца”, и прежнее начальство уговорит его закинуть первых щенят, то есть пропить с компаниею первое жалованье, “во оставление сухомордия и в мочимордство вечное”[11].

 

Со вступлением в сферу плутней и обмана, составляющих специальность молодца и приказчика, начинается новая, светлая полоса жизни мальчика. Изучая надувательное искусство и прикладывая его на практике к хозяину, он наконец выходит в люди, заводит лавочку, делается хозяином, устроивает порядок в своей молодцовской, по образцу того закона, в котором сам вырос, и “взвошивает” тех, кого вверит ему родительское благоразумие для вывода в свою очередь в люди.

 

Не знаем мы, когда прорвётся этот отвратительный круговорот опошления русского торгового люда, а думаем, что не скоро. Наверное можно сказать, что та генерация, которую теперь ещё “взвошивают”, ничего не даст хорошего, а она ещё молода, её век длинен, и кора её умственного застоя так крепка, что её не проймет никакая пропаганда. Дух религии и слова Христовы – чужды её понятиям. Люди эти ходят в храмы, но выносят оттуда воспоминание не о слове мира и любви, а об октавистых голосах, в подражание которым ревут дома долголетия и анафематства. От них нечего ждать, а между тем в силу обычного течения дел они выйдут в люди, то есть откроют лавки и в свою очередь замордуют ещё одно поколение.

 

Этому нужно положить конец бы, особенно теперь, при эмансипации крестьян, следовало бы русскому обществу подумать об улучшении положения торгового малолетнего люда.  

 

 

доктор филологических наук, профессор город Орёл         

[1] Статья с подписью «Н. Лесков» впервые была опубликована: Указатель экономический, политический и промышленный (Санкт-Петербург, 1857 – 1861; издатель и редактор – И.В. Вернадский). – 1861. – № 221. – 12 – 14 февраля.  

[2] Эпиграф взят из стихотворения А.М. Комарова «Выученик», в котором описана смерть ученика портного от побоев хозяина.

[3] Н.С. Лесков имеет в виду послужившие поводом к написанию его статьи «Московские заметки» в газете «Московский курьер» от 3 – 4 февраля 1861 года.

[4] Здесь и далее полужирным шрифтом выделено мной; курсивом выделено у Лескова.

[5] «Взвóшивать» – таскать за волосы.

[6] «Матреска» – от искажённого французского слова «maitresse» – любовница.

[7] Фактор – здесь в значении: посредник; доверенное лицо, выполняющее поручение.

[8] “пур селапетан” – в значении: «для того чтобы пошевеливался, поторапливался» – от искажённого французского выражения с глаголом «sepatiner» – пошевеливаться, поторапливаться.

[9] Прасольство – вид торговой деятельности; от слова «прасол» – оптовый скупщик мяса и рыбы для мелкорозничной торговли.

[10] Лабазничество – вид торговой деятельности; от слова «лабаз» –  торговая лавка, мучной и крупяной склад; «лабазник» – торговец зерном, крупой, мукой.

[11] «Сухомордие» («сухорылие») –  трезвенность; «мочимордство» («мочемордие») – пьянство.