Духовные и душевные опасности.

Государство и граждане.

Свобода и служение.

Благо народа и нравственный долг.

 

Уже у Маркса отчетливо намечается общественный идеал, который вполне совпадает с эзотерическим понятием коммунистического общества у Сталина. Уже Маркс говорил о свободе, в которую необходимо было прыгнуть, но он же говорил и о царстве вполне родовых существ. Вопиющего противоречия между своими высказываниями Маркс не замечал. Маркс наметил два пути: идти по обоим было совершенно невозможно. Сталин нашел третий путь — путь активной несвободы.

 

Замысел сталинизма заключается в построении общества, утратившего самый инстинкт свободы, т. е. активно несвободного. Члены этого общества должны объективное рабство воспринимать как свободу, иначе говоря, они должны быть настоящими роботами.

 

Замысел этот неосуществим. Свобода не есть осознанная необходимость, свобода не есть иллюзия, потребность в свободе неистребима в человеческой душе, инстинкт свободы неискореним. Представление большевиков о свойствах человеческой природы оказалось ложным и при столкновении с жизнью было развеяно в прах.

 

Ни перед чем не останавливающейся волей сталинизму удалось создать лишь фикции свободного общества и фикции свободных существ, счастливых и гордых своей свободой, получивших ее как дар из рук великого Сталина и бесконечно ему за то благодарных. Так осуществляется абсолютное, но фиктивное властвование, так осуществляется тайный замысел сталинизма.

 

Не подлежит сомнению, что советский народ жестоко травмирован фикционализмом и страхом.

 

Страх этот доходит до прямой боязни свободы. В отказе от внутренних претензий на свободу люди хотят видеть какую-то гарантию от преследований власти. Гарантия эта, конечно, оказывается мнимой.

 

Боятся подвластные властвующих и властвующие подвластных. Страх модифицируется как а) боязнь свободы и ответственности, б) мания преследования, принимающая зачастую клинические формы, в) целая система приспособительных условных рефлексов, г) потеря сознания границ между правдой и ложью, д) замена этих категорий категорией целесообразности (стратегическое мышление).

 

Сталинизм показал, что насилие над человеческой личностью может идти очень далеко. Беспрерывным насилием можно добиться от человека даже внутреннего отречения от свободы. В атмосфере активной несвободы можно добиться страха перед свободой, страха перед собственным мнением, страха перед собственной совестью. Советские люди представляют многочисленные примеры этого страха, и это совершенно естественно и неизбежно в их положении. Удивительно не это, удивительно то, что в Советском Союзе есть множество людей, которые только внешне покорны и совершенно не знают страха перед свободой. Наоборот, они ей верны и умеют сохранить верность до конца своих дней. Но и те, которые навсегда придавлены страхом перед свободой, и те отнюдь не автоматы. Они боятся свободы, но они знают о ней, и они, несмотря на всю изуродованность их жизни, неизмеримо ближе к свободному человеку, чем к автомату.

 

Русскому народу выпало на долю продемонстрировать перед всем миром во славу Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина общество вполне родовых существ. Он отказался это сделать. Мало того, он убедительно показал, что для этой роли у него нет решительно никаких данных. Тогда первоначальный наивный замысел марксизма был заменен другим: русский народ должен был явить миру торжество сталинского фикционализма. И для этой роли он оказался мало пригоден. И только для внешнего зрителя, неспособного к сочувственному восприятию чуждого душевного мира и желающего быть обманутым, фикции сталинской власти сходят порой за реальности.

 

Коммунистическая идея в России мертва. Царством вполне родовых существ Россия сыта по горло. И фиктивным воплощением этого царства, морально-политическим единством советского народа, с энтузиазмом выполняющего мудрые указания великого Сталина — тоже сыта.

 

Но в государственно-правовых представлениях советского человека культ сталинской государственности оставил глубокий след. При всей своей внутренней жажде свободы, советский человек, — не как исключение, а как правило, — убежден в том, что все проблемы могут и должны решаться властным приказом сверху, что за все отвечает руководство, что только руководство может и обязано обеспечить условия и заставить гражданина делать то, что нужно.

 

Психология подопечности, требование постоянной опеки со стороны государства, в отдельных и худших случаях демагогически прикрывающее стремление к паразитизму, будет еще долго тяжелым духовным наследием сталинщины, грозящим снова сосредоточить власть в одних руках, ради якобы по-ставления народа на путь служения его же благу, тем более, что оно опасным образом связывается с исконной русской идеей служения.

 

Русский человек и до революции и теперь считает недопустимым жить только для себя; по его убеждению жить нужно для чего-то другого. Ничто на Западе его так не отталкивает, как священный эгоизм, само собой разумеющийся для европейца. Что такое свобода по западному представлению? Это игра эгоизмов, которая приводит ко всеобщему удовлетворению — по оптимистической концепции и к господству сильных эгоизмов над слабыми — по пессимистической. Что такое коллективизм? Это союз слабых эгоизмов против сильных. Русскому человеку равно чужды и европейский индивидуализм, и европейский коллективизм.

 

Основное настроение русского человека иное: не интерес, а ценность, не беспредметная свобода, то есть служение своему эмпирическому “я” как высшей ценности, а свобода служения и ответственности. Но тут-то и подстерегает советского человека опасность. Если бы он был способен до конца осознать свое верное чувство, он стоял бы на совершенно верном пути. Но он этого сделать пока не может: мешают влияния коммунизма. Русский человек лучше понимал себя до революции. Тогда он полагал, что нужно жить “по -божеск и” и был совершенно прав. Теперь он этого не скажет, потому что его отношения с Богом темны и запутанны до последней степени. И на вопрос, что же это за высшая ценность, коей по его убеждению надлежит служить, он ответит, почти не колеблясь: благо народа.

 

Не будем к нему придираться и с поспешностью уличать его в коллективном эвдемонизме: может быть, если хорошенько покопаться в его душе, мы найдем в ней готовность благо народа поставить на службу более высокой ценности, вернее не понимать его как элементарное эмпирическое благо. Но, может быть, и не найдем. Во всяком случае, если он даже стоит на позициях коллективного эвдемонизма, то его коллективный эвдемонизм отличается от европейского тем, что он героический. Иным он быть не может: обстановка такова, что она требует от советского человека не какого-нибудь, а именно героического служения, и это требование находит в его сердце горячий отклик. Это — высокий залог прекрасного будущего. Но залог может и обмануть.

 

Как бы то ни было, опасность коллективного эвдемонизма, пусть в самой благородной и возвышенной форме, подстерегает советского человека. Эта опасность — наследие коммунизма, и она тем более сильна, что ее связь с коммунизмом советский человек в состоянии установить далеко не всегда, скорее в порядке исключения.

 

Мещанство Запада вызывает у советского человека крайнее отталкивание, часто возмущение. Но за своим возмущением он обычно не видит, что это столь им презираемое мещанство его подстерегает, что он не какую-либо лазейку ему открыл, а настежь распахнул перед ним двери своей души, а двери эти — его героический эвдемонизм, его вера, что комфорт и материальное благополучие это и есть человеческое достоинство.

 

Было бы праздным занятием гадать о дальнейших судьбах советского человека. Может быть, он сумеет определить свой идеал, как служение высшим ценностям. Это не значит, конечно, что Россия превратится в орден подвижников. Но культурно-историческое творчество русского народа приобретет резко отличительные черты, если этот идеал будет принят народом в сердце. И тогда нашему народу предстоят великие культурные свершения. Но может быть дальше коллективного эвдемонизма народ наш не пойдет. И тогда Россия окажется восточным вариантом любого из европейских государств и культурный потолок ее можно ощупать уже теперь. Тогда символом новой России можно считать реконструированную большевиками Москву, которую они обудапештили и обукарештили и тем наложили на нее печать раньше несвойственного ей провинциализма.

 

Так обстоит дело с русским национальным идеалом. Огромный вопросительный знак, гигантское “может быть” покрывает собой русское будущее.

 

Оскорбленный в самой основе своего человеческого достоинства, травмированный страхом и бессмысленностью своего существования, на все и на всех обиженный советский человек до сих пор ждал преодоления сталинщины от государственной власти.

 

Это ожидание оказалось напрасным. И это кладет судьбу страны и народа в руки героического меньшинства, принявшего ныне на свои плечи борьбу за права и свободу. Ибо на него ложится не только политическое, но и духовное водительство.

 

Нелепо мечтать о всеобщем покаянии в грехах, которых, увы, очень много на душе советского народа. Нелепо мечтать и о внезапном его преображении или о появлении вождей, способных безошибочно вести его по пути духовного обновления. Строй активной несвободы должен быть преодолен самим народом, мышление должно перестать быть стратегическим, болезненные комплексы и травмы должны быть изжиты, благие влечения и инстинкты должны снова подняться в ранг нравственного долга. Ибо источником достойной жизни является не столько свобода и не столько мудрость государственного руководства, сколько, прежде всего, любовь и солидарность людей между собой.

 

Самой большой и самой ответственной в дальнейшей судьбе русского народа будет не роль государства, а роль носителей свободы духа вообще и роль русского христианства, в частности. И если эти силы не справятся со своей задачей... но — да не будет сего!