Но продолжу рассказ. Кончилась война и я, с благословения родителей, подал прошение о приеме в московский Богословский институт. Лето 1946 года я ждал вызова, а его нет и нет. И вот уже август. И вдруг неожиданно получаю телеграмму из Ленин­града от моего друга Алексея Ридигера, — ныне Патриарха Мос­ковского и Всея Руси. Текст короткий: «Вася, приезжай в семи­нарию». И оставив родных, я ринулся в неизвестное будущее. Добираться было сложно: я выехал 22 августа и только 1-го сен­тября приехал в Ленинград.

 

В 5 часов утра к Московскому вокзалу подошел поезд. Я со­шел на перрон и никто не мог мне объяснить, где же находится семинария. Дошел пешком до Преображенского собора и лишь пятый встречный сказал, что семинария находится на Обводном канале и объяснил как туда проехать.

 

Я опоздал на приемные экзамены. И все же меня приняли... Ректором был протоиерей отец Иоанн Богоявленский, а помощ­ником—отец Александр Осипов —тот самый, что в 60-ые годы, преследуя политический интерес, шумно отказался от Бога; но это позже, а в сорок шестом он верил. В нашем первом классе было около двадцати человек. Состав преподавателей был вели­колепный и они оставили у нас яркий свет глубокой веры: это Сергей Александрович Купросов, Константин Михайлович Федо­ров, братья Вознесенские—Дмитрий и Александр и др. Собрали лучших из тех, кто уцелел от тюрьмы и репрессий. Учились мы в полуразрушенном здании, во время войны здесь был госпиталь. Холод, карточная система, но, повторю, годы эти освящены надеж­дой и верой. Учителя были очень заботливы. Состав учащихся был в основном из Прибалтики, — Владимир Сидоров, Анатолий Малинин, Петр Колосов, Иван Кондрашев из Вильнюцкой духовной семинарии. Из российской глубинки был, кажется, я один.

 

С нами учились н люди пожилого возраста, кому уже за со­рок. Часть была из послушников Псковско-Печерского монастыря. Помню также Павла Кузина — матроса с линкора «Марат», где он и был контужен в войну.  Утреннюю молитву обычно проводил отец Александр Осипов, тот самый... Он же произносил пропо­веди и они были доходчивы, направлены на то, чтобы укрепить в нас, девятнадцатилетних, веру в сердцах. Он же преподавал нам Ветхий Завет. Запомнились его слова, сказанные о Ветхом Завете: «Это священная книга, которая веками подвергалась го­нению, ее стремились уничтожить; книга эта должна быть вашей наставницей в вашей будущей пастырской деятельности». Он при­зывал нас к вере, учил порядочности...

 

Что же должно было случиться, чтобы он отрекся от всего это­го, в сущности от самого себя? Думаю, что это была и его личная трагедия: в свое время в Эстонии были изданы его книги анти­советского содержания — я читал их. Подобное советская власть не прощала. И настал час, когда ему предложили: или Колыму, или отречение. И он избрал последнее. Это случилось позже, я к тому времени был уже священником.

 

Ну, а уж встав на путь отречения от Бога, Осипов пустился во все тяжкие. Кажется в 1953 году он стал распродавать свою духовную библиотеку. К этому времени относится мое последнее свидание с ним. Я, будучи уже священником в Никольском со­боре, зашел в Академию. Он спросил: «Ну как, отец Василий?» «Трудновато», — отвечаю... «Мне трудно дается проповедь». «По­лучится. Молись Богу». Такой произошел диалог. А когда по ра­дио он выступил со своим отречением, мы, несколько бывших уче­ников его, пришли к нему в Музей истории религии и атеизма, занимавший Казанский собор; Осипов работал там научным со­трудником. В ответ на нашу просьбу встретиться с Осиновым, мы получили отказ: он занят и не может принять. Да и был ли смысл в таком свидании? Назад у него уже пути не было. Но он полу­чал много писем от верующих с проклятиями, ему грозили Божьим наказанием. Кстати, оно и постигло Осипова: он умер в мучениях от саркомы.

 

В изданных в советское время его «трудах» есть его фотогра­фия. Он лежит на больничной койке, лидо улыбающееся, но ду­ховно униженное, пустое... Пишет, что счастлив, что сказал «прав­ду» советскому народу, — что Бога нет. И в муках отошел в веч­ность. Впрочем, был слух, что он покаялся перед смертью. Объективности ради надо подчеркнуть, что до своего отречения он был ярким священником. И его проповеди собирали много народа, — оттого-то чекисты и поставили перед собой задачу заполучить его, сделать своим сторонником. Тем более, что во времена Хрущева пошло новое гонение на церковь, хотя в 50-ые годы церковь не выступала против советской власти.

 

Но власть-то эта слишком много нанесла вреда церкви, слиш­ком много было ею уничтожено священников, епископов, митро­политов, чтобы она могла примириться с церковью! Самый глав­ный завет Христа — «Не убий», — а они, большевики, истребляли целые сословия: офицерство, дворянство, а позднее и интеллиген­цию... Известно, и об этом писали уже, что вождь революции тре­бовал, чтобы ему ежедневно клали на стол списки расстрелянных священников по принципу: чем больше — тем лучше.

 

И к чему пришли? Довели террор до того, что уже свои, опора революции, балтийские моряки восстали, забастовал питер­ский рабочий люд...

 

Отпустили немного, ввели НЭП, дали передышку, а потом взя­лись за крестьянство, разорили, угнали на Крайний север, поуби­вали миллионы крестьянских тружеников.

 

Ну, так как им примириться с церковью или церкви с ними? Одно с другим — несовместимо. Вспомним хотя бы процесс 86-ти в 1922 году, приговоривший к расстрелу Митрополита Петербургс­кого Вениамина и с ним целый ряд священнослужителей. За что? Ведь Митрополит Вениамин не отказывался сдать церковные цен­ности в фонд помощи голодающим. Он просил лишь: не надо на­сильственного изъятия, мы сами добровольно сдадим. И Петросовет вначале согласился, но потом, по настоянию Москвы, отка­зался от достигнутой ранее договоренности, — нет, только насиль­ственное изъятие. Но Митрополит Вениамин не мог благословить грабежей и тогда его обвинили в контрреволюции.

 

Аргументы Митрополита были настолько убедительны, что суд, точнее видимость суда, на котором присутствовали в основном чекисты, — судьи оказались в трудном положении, тем более, что смертный приговор любимому народом Митрополиту мог вызвать волнения и протесты среди верующих.   Митрополиту Вениамину прямо намекали, чтобы он свалил на кого-нибудь вину. Святи­тель отверг подобные «предложения» и подтвердил, что это именно он написал протест против изъятия церковных ценностей и потре­бовал, чтобы в комитет помощи голодающим вошел представи­тель церкви с целью контроля, как и на что пойдут средства, вы­рученные от реализации церковных ценностей.

 

Так же героически вел себя и тоже был приговорен к рас­стрелу по делу митрополита Вениамина протоиерей Григорий Чуков, будущий митрополит, но впоследствии расстрел заменили ссылкой. Это — герои-мученики и страдальцы за Православную веру.

 

В семинарии я проучился три года и окончил ее в 1949 году, а затем еще четыре года учился в Духовной Академии. Что я мог вынести из этой духовной школы за 7 лет? Нам привили любовь к Храму. Я и прежде был верующим, потому и пошел по этой стезе, но мою веру углубили знаниями тех духовных богатств, которые накопила Православная церковь за свою многовековую историю; мы также изучали языки, учились пению, а также уме­нию проповедовать и т.д. И чтобы с Богом на «ты» не говорили, и коль Господь нас призвал служить Богу и людям, то мы должны с верой и старанием отдать себя этому духовному поприщу. Бог поругаем не бывает и Его пути неисповедимы.

 

Но среди нас были и такие, кто расшатывал основы нашего нравственного бытия. В 1948—49 гг. в семинарию поступили де­мобилизовавшиеся фронтовики. Среди них были те, кто смотрел на свое пребывание здесь, как на нечто временное, случайное. Эти не стали священниками и впоследствии ушли из Семинарии.

 

Они вносили смуту, говоря, что можно и пост не соблюдать, не ходить на череду — и не ходили, не ходили на исповедь и проч. И это отрицательно влияло на неокрепшие души, но, конечно, это зависело от воли и веры каждого воспитанника. Скоро исполняется 50 лет Семинарии и Академии, вновь открытых в 1946 году после долгих лет запустения. Петербургская Духовная Академия имеет замечательные традиции, из нее вышли яркие деятели Правосла­вия, в том числе и ныне канонизированный Святой Иоанн Крон­штадтский.   И мне бы хотелось пожелать нынешним воспитании нам Семинарии и Академии — воспринять и умножить эти тра­диции.

 

В мой академический период — четырехлетие — я укрепился в своем намерении стать священником. Но я искал: каким я дол­жен быть. Это было нелегко. На пожилых священниках чувство­валась печать прошлых гонений. А в беседах с нами они избегали говорить, что было в прошлом, быть может не хотели отпугивать нас, молодых... Могу вспомнить светлые образы наших настав­ников, отца Константина Быстриевского, отца Александра Медвецкого, они подолгу, терпеливо беседовали с нами, вразумляя нас.

 

Когда я уже служил в Никольском соборе, прочел книгу с наз­ванием «Затейник» Григория Петрова; в ней раскрывался облик дореволюционного священника, который по окончании Академии поставил перед собой цель — идти на фабрики, заводы, на окраины Петербурга, туда нести свет истин Христовых. И он посещал це­ха, лачуги, артели и проповедовал. Но это не нравилось револю­ционерам, стремившимся сбить народ с толка. И священника, наставляющего людей на путь истинный, — убили.

 

Читал также дореволюционный журнал «Отдых христианина». Это был прекрасный журнал, раскрывавший суть духовного под­вига. Читал и другие дореволюционные духовные издания. И все это очень помогло мне, когда я, по окончании Академии в 1953 го­ду, начал службу священника в Никольском соборе. Я отошел от привычного стереотипа священника, спустился с амвона к прихо­жанам, к людям и стал спрашивать: какая нужда, какое горе у человека...

 

А время какое было? Не прошло и десятилетия со дня сня­тия блокады. В церковь пришли фронтовики, блокадники и бло­кадницы, которым довелось пережить все ужасы блокады, — Бог сохранил их. И эти беседы были нужны не только им, но и мне. Из нашего выпуска 1953 года все стали священниками, в их числе и нынешний Первосвятитель русской православной церкви, Патриарх Алексий II. Еще в Академии я написал диссертацию о роли русского духовенства в освободительной борьбе нашего на­рода начала XVII века против польских захватчиков.   И за эту работу меня дважды бичевали в советской печати, когда я уже служил в Никольском соборе. Но ведь и к борьбе с татарским нашествием, и к изгнанию польско-шведского нашествия призы­вала православная церковь и ее великие святители, — Сергий Ра­донежский и Патриарх Гермоген,— за что последний «был заму­чен поляками.

 

Служа в соборе, я учился понимать душу народа, чувствовать их горе, людские страдания и как уже мог, по молитве Божьей я помогал людям в решении житейских вопросов и особенно во­просов духовных. Как верить. Как идти за Христом. Как испол­нять свои духовные обязанности. Служить приходилось в трудных условиях запретов и ограничений, наложенных советской властью. Известно, что уполномоченные Комитета по делам религии без­застенчиво вмешивались в дела церковной жизни, даже в таин­ства рукоположения священников и епископов. И мы знали, кто наш друг, а кто враг, и знали, откуда идет опасность.

 

Эта опасность коснулась и меня. В 1957 году меня вызвали в КГБ. Было это перед всемирным фестивалем молодежи в Мо­скве. И вот работник, не знаю и какого чина, — в штатском, спрашивает, хотел ли бы я побывать на московском фестивале в Москве.

 

—   Да ведь это дело светское, а я — священник, — отвечаю.

 

—   Там будут и служители культа, это политика. Разумеется вас пошлет Епархия, все как положено.

 

Я молчу.

 

—   А нам вы будете давать информацию: кто из священников встречался  с иностранцами.  Все.  Больше ничего от вас не тре­буется.

 

—   Непосильная для меня задача, — говорю.

 

—   Отчего же непосильная?

 

—   Память у меня плохая... Нет, не могу.

 

—   Напрасно, напрасно отказываетесь! Вот, как нам известно, у вас нет квартиры, — поможем!

 

—   Благодарен, но не могу.

 

 — А почему вы отказываетесь? О вашем сотрудничестве с на­ми никто никогда не узнает.

 

—  Не могу.

 

Тут собеседник мой повысил тон: что ж, мол, вы отказывае­тесь? Я смиренно отвечаю, что готов служить Родине и служу ей, как я разумею...

 

—  Смотрите, будете раскаиваться, — пригрозил.

 

Но я твердо, хотя и без вызова отказался.. После этого меня в течение многих лет не включали ни в одну делегацию священ­ников, отправляющихся за рубеж. Епархия возможно и включала, но τ а м  вычеркивали.

 

Служба в Никольском соборе это большой и памятный отрезок в моей жизни. Среди моих прихожан были актеры Мариинского театра, — балетмейстер Сергеев, певица Преображенская. В на­шем соборе отпевали Анну Ахматову, знаменитого Печковского... У меня исповедовались прихожане, посещавшие Никольский со­бор с конца двадцатых, с тридцатых годов. И некоторые из этих прихожан еще живы и изредка посещают меня в моем нынешнем Храме Серафима Саровского.

 

В Никольском соборе я прослужил с 1953 года по 1976 год. Затем меня перевели в церковь «Кулич и пасха» в Невском рай­оне, неподалеку от Обуховского завода. А в 1981 г. — настояте­лем Храма Серафима Саровского на Серафимовском кладбище в Приморском районе города. И вот уже 15 лет служу здесь. Сейчас времена изменились и никто уже меня не вызывает и не требует становиться осведомителем. И это уже достижение нашего времени. Люди идут к вере, но часто бывают вовлечены в различ­ные секты, разные псевдорелигиозные группы, которые влекут к себе броскими лозунгами, даже увеселениями. И сегодня вести людей к Богу, пожалуй, не менее трудно, чем в недалеком прош­лом, хотя и по другим причинам. Труднее выявить ту лесть, ту неправду, то обольщение, которое прикрывается видимостью ре­лигии. Хотелось бы, чтобы люди искали веру в Бога не на раз­личных многолюдных сборищах, а в православных храмах.

 

Но если говорить о внутрицерковных проблемах, то одна из них состоит в том, что тем, кто хочет видеть возрождение церкви, не хватает молитвенности. Многие не умеют молиться и идти на какие-то жертвы ради молитвы. До моего храма идти километр -

полтора - ко мне идут; рядом на Каменном острове храм Иоанна Крестителя - недавно открыт - не ходят. Дойти близко, но увы - в нем нет молитвенного.

 

Я часто посещаю другие храмы, стою и молюсь, как мирянин и... не чувствую молитвы. Ушли традиции великих святителей прошлого, а их следовало бы возродить. Следует вспомнить о прошлом, например, о московском молитвеннике уже послерево­люционного времени Алексее Мечеве. Он призывал в Храм Божий, отмаливал, и Господь даровал просимое. На мой взгляд нужны собеседования и частного характера. Ведь мы своими молитвами часто помогаем страждущим, и христиане это знают по опыту. Об этом надо рассказать молодым, неокрепшим еще... Нужны и яркие проповеди, чтобы народ внимал и тянулся в церковь. Го­ворят: не стоит село без праведника. Так и в приходе нужны глу­боко верующие люди, которые бы вместе с пастырем создавали особую атмосферу благостности, благолепия, которая бы захва­тывала вновь приходящих. И нужно чудо, да. Народ ждет чуда, он изнурился пошлостью бездумного существования. А это уже задача священника: ему в молитвенном делании открывается видение, недоступное обычному человеку. Повторяю, такое видение дает не только сан, но и ежедневные долгие моления. И опыт, и знание жизни.

 

Иоанн Кронштадтский прибыл в Андреевский собор в Крон­штадте в 1855 году по окончании Духовной Академии в Петер­бурге. Поначалу ни кронштадтское духовенство, ни прихожане его не приняли. Это угнетало его и он терзался вопросом: за что меня не любят? И прошло десять лет. Он усердно молился, и Господь даровал ему способность творить чудеса, видеть будущее; сегодня мы читаем его пророчества — все свершилось, как он говорил. И народ валом валил к нему в Кронштадт, чтобы повидать и получить совет его, — ехали со всех концов России.