(ЭТАПЫ ДЕГРАДАЦИИ ИМИДЖА РОССИИ В ОБЩЕСТВЕННОМ МНЕНИИ ЗАПАДА) (2002)
(Опубликовано в журнале «Русскiй Мiръ» №5 за 2002г.) 

     Дискуссии о влиянии, оказанном Россией на цивилизационный процесс, о возможном характере отношений между нашей страной и «внешним» миром, о поиске ориентиров развития в наступившем столетии активно идут в российском обществе со времен горбачевской перестройки. Одним из аспектов этих дискуссий неминуемо становится попытка понять причины того или иного отношения Запада к России, оценка стереотипов, бытующих в общественном мнении Соединенных Штатов и стран Европы, в кругах международной политической элиты. В разноголосице мнений, высказываемых в таких дискуссиях, обращают на себя внимание попытки докопаться до истины, опираясь на анализ глубинных черт российского общества и государства, российского характера и его особенностей, особенностей нашей истории и специфики национального менталитета.

     Такие попытки представляются, однако, весьма странными, поскольку они могли бы привести к адекватным выводам только в том случае, если бы отношение Запада к нашей стране также формировалось на основе анализа истории России, а также специфики характера и менталитета ее народа. Между тем западное общественное мнение практически никогда не базируется на столь глубоких оценках фундаментальных исторических и социопсихологических тенденций.

     Мы полагаем, что гораздо более плодотворным в наших дискуссиях на эту тему было бы отталкиваться от анализа представлений западного мира не о России, а о себе самом, поскольку во все времена народы и конкретные люди больше тяготели к близким им по духу нациям и индивидам, чем к далеким и радикально отличающимся от них самих. Поэтому вопрос об отношении к России западных обществ, их политических элит и отдельных граждан следует, на наш взгляд, рассматривать прежде всего в контексте эволюции самих западных обществ. Не погружаясь далеко в глубь веков, посмотрим, что в этом контексте происходило на протяжении ХХ столетия, самого динамичного в истории цивилизации. Для целей нашего анализа завершившееся столетие с некоторой долей условности можно разделить на четыре этапа.

     На первом из них, продолжавшемся вплоть до окончания Первой мировой войны, в большинстве стран мира не отмечалось настороженного отношения к России; Российская Империя одинаково успешно строила отношения и с республиканской Францией, и с монархической Германией, она имела значительную зону влияния на Балканах и даже после неудачного завершения русско-японской войны оставалась значимой силой на Дальнем Востоке. В этот период экономическое развитие страны было динамичным, весьма высоко ценился российский рубль, как высоко котировались и облигации российских займов. Но следует заметить, что начало века, при всей быстроте хозяйственного и технологического прогресса, относилось еще к традиционной эпохе: социальные приоритеты менялись медленно, принадлежность человека к высшим слоям общества определялась не только его благосостоянием, но и наследственным положением, образованностью, уровнем личной культуры. Соответственно, и общественное мнение, если о нем вообще уместно говорить применительно к тому времени, формировалось в первую очередь на основе представлений о национальных элитах, национальной культуре и отчасти – международной политики тех или иных стран (в нашем случае – России).

     И в большинстве этих аспектов Россия вполне соответствовала представлениям о «нормальности», которые бытовали в то время на Западе (точнее, в Европе). Страна имела мощную, организованную по европейскому образцу армию, проводила последовательную и в целом предсказуемую внешнюю политику, основанную на тесном союзе с другими европейскими государствами, российский император находился в родстве с тремя правящими в Европе династиями, высшие классы были прекрасно образованы, без проблем изъяснялись на основных европейских языках, выходившие в Европе научные и художественные книги быстрее всего переводились, как правило, на русский язык, российские композиторы, живописцы и музыканты составляли гордость общеевропейской культуры, а по учебникам истории европейской (!) древности и средневековья, написанным русскими (достаточно вспомнить хотя бы М.И.Ростовцева и М.М.Ковалевского), в Европе учились вплоть до 50-х годов. Хорошо известно, что впечатление одной нации о другой складывается прежде всего из повседневных межличностных контактов; и если, например, у москвичей в пореформенные времена негативное отношение к жителям закавказских республик формировалось на основе общения с ними в сомнительной атмосфере столичных рынков и прочих «злачных мест», то европейцы начала века обычно видели в русских (и не могли не видеть) представителей великой и образованной нации, обеспеченных и самостоятельных людей с их особой, но в то же время вполне близкой к европейской культурой, видели в них людей, отнюдь не чуждых их собственным устоям и традициям. При этом мало кто задумывался о природе российской государственности, о патриархальности общинной жизни в русской глубинке, о причудливом сочетании европейских и азиатских черт в характере великой нации. Россия была и оставалась великой страной, одной среди многих.

     Старый мир погиб в огне Первой мировой войны, изменившей облик цивилизации, пожалуй, даже больше, чем любое иное событие ХХ века. Новый мир характеризовался массовостью во всем: в экономике на первый план вышло массовое производство однотипных товаров на поточных и конвейерных линиях; хозяйственное развитие с легкостью могло быть ускорено посредством сосредоточения людских масс и ресурсов на определенном направлении; военная наука перестала быть искусством выигрывания отдельных сражений и стала ремеслом фронтовой и позиционной борьбы, требующей огромных регулярных армий; образование перестало считаться элитарным и в значительной мере превратилось в усвоение определенных шаблонов; с изобретением радио и кинематографа, распространением прессы культура также «пошла в массы» и, похоже, до сих пор оттуда не вернулась. И окончание мировой войны отнюдь не случайно породило на карте мира двух «монстров», между которыми оказалась зажата старая Европа – новая Советская Россия и укрепившиеся в военные годы Соединенные Штаты в разной мере и различными средствами утверждали наступление новой цивилизации, массового общества, с небывалой решительностью отрицающего прежние каноны и принципы.

 

     Можно считать, что с этого времени начинается второй этап в развитии отношений Запада к России. Он отличался тотальным отторжением, порожденным как ощущением опасности, исходящей от всего, что выпадает из общей массы, что связано с любым бунтом или иной формой неконтролируемого развития событий, так и осознанием масштабного разрушения основ, происходившего в те годы в нашей стране. То лучшее, с чем ассоциировалась Россия в глазах Запада, – ее высшие классы, ее ученые и философы, выдающиеся представители ее культуры – были безжалостно выброшены, униженные и оскорбленные, на улицы европейских городов. В огне российской революции сгорели сбережения десятков тысяч европейцев, доверивших свои деньги кредитовавшим царское правительство банкам или приобретавших всевозможные русские облигации. Европа почувствовала в революции страшную угрозу собственному существованию, привычному образу жизни, размеренному течению времени. Но, подчеркнем еще раз, отторжение, порожденное революцией в России и последовавшими за нею событиями, имело принципиально важный оттенок: оно обусловливалось появлением соперника, странного и непонятного, но в то же время достаточно мощного, чтобы с ним стоило считаться. Именно поэтому оно не было фатальным и могло, если бы к этому стремиться, быть преодолено, по крайней мере в значительной степени.

     Однако у России не было такой цели. Будучи уверенными в скорой победе мировой революции или создавая иллюзию своей уверенности в этом, советские руководители не считали нужным создавать привлекательный образ своей страны в глазах западного обывателя (собственно говоря, для его создания были необходимы десятилетия, и сложность такой задачи требовала ресурсов, заведомо превосходивших возможные выгоды). При этом, что также очень важно, межвоенный период в самих европейских странах был отмечен поисками новой модели социального устройства, бурными потрясениями, появлением болезненной неуверенности. Общество было разобщено возникавшими перед ним перспективами и вариантами решения все новых и новых проблем, и вовсе не появившаяся невесть откуда Советская Россия была тому причиной. Отношение к России в те годы было настолько различным, насколько различным было само европейское общество. К ней обращались надежды коммунистов и левых социалистов, влияние которых существенно выросло; в то же время в симпатиях к ней вряд ли могли быть заподозрены представители средних классов, наблюдавшие за нарастанием левого движения, в значительной мере инспирировавшегося и руководимого из Москвы.

     Идеалистически мыслящие интеллектуалы, писатели, философы и деятели искусства, мечтавшие о создании нового мира на полностью расчищенных от руин прошлого строительных площадках, видели в России образец нового общества; в то же время сторонники более консервативных направлений развития вполне сознавали исходящую от нее опасность. И по мере того как Россия, все более замыкаясь в себе и упрочивая свой тоталитарный режим (который также не может быть назван сугубо коммунистическим явлением, поскольку черты тоталитаризма в скрытом виде присутствуют в любом массовом и унифицированном обществе), становилась значимой силой, демонстрировала неоспоримые достижения в технологиях и военном строительстве, подъеме промышленности и науки, к ней вновь начали относиться как к силе, с которой необходимо считаться, но, однако, уже не более чем к таковой.

     В 30-е годы отношения Запада с Россией строились исключительно на принципах политической целесообразности. С некоторыми оговорками можно утверждать, что в этот период Россия полностью променяла культурное и интеллектуальное влияние на западный мир, какое существовало прежде, на гипотетические выгоды от чисто макиавеллиевской политики. От предполагаемого союза с Францией в период кампании за создание системы коллективной безопасности до быстрого сближения с гитлеровской Германией, от активной помощи законному демократическому правительству Испании до расчленения независимой Польши, от серии взаимных ультиматумов и демаршей в отношениях с Британией до союза с Черчиллем, одним из вдохновителей интервенции против молодой Советской России – вот неполный список кульбитов, за несколько лет проделанных правительством Сталина. Как можно было в этих условиях относиться к России? Не будем отвечать на этот вопрос. Заметим лишь, что такая политика была велением времени, подобной политики, если присмотреться, придерживались многие европейские правительства. Разве Франция, также активно помогавшая испанским республиканцам, не закрыла границу с Испанией в один из критических моментов войны? Разве Германия не осуществила аншлюс Богемии после подписания Мюнхенского соглашения? Разве Англия не предпочла не заметить этого факта, отказавшись в свое время от решительных действий против Гитлера? Разве Франция, обратившаяся к Англии с предложением об образовании конфедерации в 1940 г., не отреклась от этого плана, как только британский парламент согласился его принять? Само время не предполагало иных вариантов. Старый мир благородной и тонкой политической игры был разрушен; новый мир межблокового противостояния еще не сложился. То была эпоха неопределенности, и неопределенность сохранялась во всем, в том числе и в отношении России к Западу и Запада к России.

     Новая большая война радикально изменила положение вещей; ее завершение открыло третий, пожалуй, наиболее противоречивый этап в отношении западных государств к нашей стране. Если Первая мировая война создала на далеких окраинах Европы две потенциальные сверхдержавы, то Вторая мировая война поместила всю Европу в тень этих держав; сомкнувшиеся на Эльбе советские и американские армии на сорок лет лишили Европу того самостоятельного голоса, который она всегда имела в мировой политике. Началась колонизация континента, во все времена бывшего колонизатором иных территорий. И в этот период Россия допустила ряд ошибок, исправить которые оказалось уже невозможно.

     Послевоенный период в Европе стал периодом наслаждения свободой и миром. Оказавшаяся под американской «защитой» западная часть континента утратила определенную часть уверенности в себе, но при этом обрела внутреннюю устойчивость, поверила в стабильность и предсказуемость развития событий. 50-е и 60-е годы ознаменовались небывало быстрым развитием экономики, стремительным подъемом уровня жизни, формированием парадигмы социального государства, устранением границ между странами, развитием интеграционных процессов. Да, посреди Европы дислоцировались самые мощные военные группировки из всех, когда-либо противостоявших друг другу в истории человечества, но это не мешало упрочению ощущений нормальности жизни, уверенности в благополучности завтрашнего дня. Совершенно иной была жизнь за «железным занавесом». Почти двадцать лет, прошедших после войны, Россия, пренебрегая нуждами собственного народа, посвятила наращиванию своей военной мощи. При этом страна посылала всему миру, мягко говоря, весьма симптоматичные сигналы. Блокада Западного Берлина в 1953-м, подавление восстания в Венгрии в 1956-м, строительство берлинской стены в 1961-м, вторжение в Чехословакию в 1968-м – все это настораживало европейцев гораздо больше, чем их собственные войны в Африке и Индокитае, или инспирировавшиеся американцами перевороты и интервенции в Латинской Америке. Становилось все более и более очевидно, что в России не возникало ничего подобного западному обществу – пусть и индивидуализированному, но создающему прочную систему социальной солидарности, пусть несколько упрощенному, но при этом понятному и предсказуемому, обществу экономической целесообразности и политической свободы.

     Именно в 50-е и 60-е годы возникли основания последующих сложностей в отношении Запада к России. Западный мир, причем даже не столько политики, сколько обычные граждане западных стран, увидел в России, ее людях и их менталитете нечто такое, что ни при каких условиях не могло соответствовать их собственным идеалам. Впервые отношение к нашей стране стало строиться не на основе представлений высших классов Европы о высших классах России, не на основе представлений европейских политиков о советских, а на основе мнения народных масс Европы о советском народе и его образе жизни. Облик же этой «новой исторической общности» не вдохновил практически никого. И если негативный осадок от изгнания интеллектуалов в 20-е годы, равно как и неприязнь, порожденная предвоенным политическим маневрированием, могли быть без остатка смыты итогами Второй мировой войны, то отчетливость и яркость этих новых впечатлений не могли померкнуть даже в свете пламени ракет, обозначивших советское превосходство в космической сфере.

     Последующие годы подтвердили самые мрачные предположения. Советский Союз продолжал замыкаться, занавес становился все более плотным, поступавшие из-за него сигналы – все менее понимаемыми. Периоды конфронтации сменялись оттепелями, но изменить отношения к России и русским это уже не могло.

     На 70-е и начало 80-х годов пришлось и новое явление – постепенное нарастание эмиграции из Советского Союза. Сам этот процесс не был массовым, но последствия его оказались весьма примечательными, поскольку в силу отсутствия объективной информации о происходившем «за занавесом» внимание к эмигрантам было достаточно пристальным. Социальный и этнический состав эмигрантов был различным, однако все они воспринимались в первую очередь как носители русского языка и советской модели поведения; к этому периоду восходит начало формирования не вполне адекватного, но достаточно устойчивого представления о русских как о собирательном образе, охватывающем всех выходцев из Советского Союза. В определенной мере это стало специфической ценой имперских устремлений России: расширившись до масштабов Советского Союза, Россия в той или иной мере утрачивала черты самобытности, что также было не свойственно западным странам и едва ли могло с пониманием ими восприниматься.

Итогом четырех послевоенных десятилетий стал сформировавшийся в западном сознании устойчивый стереотип России как страны с не вполне определенными территориальными границами, с ценностями, чуждыми распространенным в Европе и Соединенных Штатах представлениям о благополучии и нормах поведения, с малопредсказуемой политикой, редко когда определяемой потребностями собственного народа. В таких условиях начался последний, четвертый период, рубежом которого условно можно назвать годы горбачевской перестройки, конец 80-х.

     В последние годы Запад открыл Россию со многих ранее неизвестных ему сторон. Он увидел, что эта страна осталась богатой даже после долгих лет ужасающей экономической политики и десятилетия хозяйственного спада. Он понял, что в ней жили и живут талантливые и одаренные люди, уезжающие оттуда десятками тысяч и оказывающиеся востребованными в условиях Запада. Но при этом он еще более укрепился в своем непонимании российских менталитета и мотивации. И именно это, следует подчеркнуть, рассматривается большинством отечественных экспертов в качестве чуть ли не главной причины нынешнего «отторжения» Западом России.

     Однако это во многом ошибочная точка зрения. Сегодняшнее западное общество представляет собой общество индивидуализированное; это признается всеми без исключения социальными теоретиками и становится фундаментом формирующегося западного мировоззрения; на этой основе нынешнее общество противопоставляется прежнему в предельно широких категориях «постмодернити» и «модернити». Индивидуализированное общество может рассматриваться как достижение современной цивилизации или как свидетельство ее упадка, однако отрицать это его качество бессмысленно, как бессмысленно не учитывать этого факта в рассуждениях о современных общественных проблемах. Между тем фундаментальным принципом функционирования индивидуализированного общества является отношение к достижениям человека, пусть даже случайным, как к его личным достижениям, а к его неудачам, пусть и вызванным объективными обстоятельствами, как к тому, в чем виновен исключительно он сам. То же самое относится к оценке социальных общностей и целых народов. И когда в одночасье великая страна, долгие годы считавшаяся могущественнейшей сверхдержавой, превращается в попрошайку, а ее население нищает и всеми силами пытается разбежаться, как из горящего муравейника, то отношение к этой стране и населяющим ее людям может быть только одним – отношением к явным неудачникам, и не более того. В данном случае не имеет значения, много ли у страны ядерных боеголовок и в какой мере потеряли осторожность выбравшиеся из ее недр преступные группировки; западный обыватель смотрит на Россию лишь с сожалением, и в лучшем случае – с некоторым сочувствием. «Отторжение» в данном случае оказывается предельно жестким, но оно не враждебно, и это обстоятельство необходимо очень четко понимать. Не следует думать, что население западных стран враждебно относится к современной России; враждебное отношение предполагает боязнь, а боязнь основывается на ощущении силы противника; сегодня даже предположение о таковой отсутствует в сознании подавляющей части западных граждан. Нынешнее отношение к России в большинстве западных стран (во всяком случае – в большинстве европейских) в определяющей мере обусловлено именно ее положением хронического неудачника; несколько лет назад, живя в Париже, я имел случай убедиться сначала в последовательном исчезновении подобного «отторжения», а затем резком его возрождении после августовского кризиса и дефолта; при этом такое отторжение, возникающее на бытовом уровне, в массах, оказывается всеобъемлющим, и относится ко всем россиянам, независимо от их материального положения и культурного уровня.

     Теперь мы можем вернуться к проблеме специфики российского менталитета, считающейся у нас важной причиной неприятия России и русских на Западе. Одни полагают, что для представителей западных стран неприемлем российский коллективизм, другие обращают внимание на то, что русские даже в Америке становятся большими индивидуалистами, чем сами американцы. Обе эти точки зрения свидетельствуют о глубочайшем непонимании западного общества и самих его основ.

     Что касается индивидуализма, то соответствующая концепция появилась в социологии лишь в период формирования в Европе гражданского общества. Индивид – это обозначение человека, сравнимого с остальными людьми лишь в одном аспекте, – как члена гражданского общества, способного и имеющего право, подобно всем другим людям, проявлять всю свою индивидуальность в известных ему и признаваемых обществом рамках. Поджог имения толпой обезумевших голодных крестьян не есть акт индивидуализма, хотя и ярко (в прямом смысле слова) подчеркивает нестандартность их действий. Поэтому, например, ошибочно утверждать (и, заметим, европейцы этого никогда не делают), что можно быть большими индивидуалистами (то есть людьми, достигающими своих и только своих целей в рамках принятых законов и правил), чем американцы. То, что нередко отождествляется с индивидуализмом русских (как на родине, так и за ее пределами), может быть более точно названо популярным в нашем нынешнем лексиконе словом «беспредел». Можно рассуждать о причинах его укорененности, и они действительно весьма глубоки и объективны, но никакая объективность не делает беспредел индивидуализмом. Одному из героев отечественного фильма «Брат-2», завоевавшего на родине широкую популярность, принадлежит характерная реплика: «Мы не гангстеры, мы русские», – и в контексте нашего анализа к ней следует добавить другую, из столь же известного «киношедевра»: «Это многое объясняет».

     Аналогичным образом обстоит дело и с понятием коллективизма. В западном сознании коллективизм ассоциируется со скоординированными действиями людей, с умением и привычкой работать в команде, по мере сил способствуя достижению поставленной цели. Коллективизм не отрицает индивидуализма, а является как бы обратной его стороной; понимая невозможность достижения того или иного желаемого результата в ходе обособленных действий, индивиды предпочитают совместные. Коллективы возникают и распадаются, чтобы затем образоваться вновь. Современный западный коллективизм – это скорее способность сплачивать коллективы, чем привычка действовать только в их рамках. В той же мере, в какой российский «индивидуализм» на поверку представляется беспределом, российский «коллективизм» в значительной мере оказывается стадностью, не отражением объединения осознавших свои интересы индивидов, а воплощением совокупности людей, еще не осознавших своей индивидуальности.

 

     Можно долго рассуждать на эти темы, но мы позволим себе выдвинуть одну простую гипотезу, на наш взгляд, объясняющую неприятие российского менталитета гражданами западного мира лучше, чем многие специальные культурологические исследования. Мы полагаем, что представители Запада – идет ли речь о политических и деловых элитах или об обывателях, – встречаясь с проявлениями российской реальности, воспринимают их главным образом со своей собственной точки зрения; но эта точка зрения предполагает вполне определенные значения целого ряда понятий, таких, например, как индивидуализм и коллективизм, о которых говорилось выше. Их применение для осмысления поведения россиян оказывается практически невозможным. Главная ошибка западных обывателей и отчасти западных политиков состоит не столько в том, что они используют эти понятия для описания российской действительности, сколько в том, что они не улавливают иного содержания этих категорий, которым их наполняет эта самая российская действительность, содержания, чуждого западной интеллектуальной практике. Но осознав этот факт, западные аналитики должны были бы сделать ошеломляющее их открытие и признать, что на протяжении значительной части ХХ века одной из мировых сверхдержав была страна, не имеющая адекватных представлений о той организации общества, которая доминирует во всем развитом мире уже более двух столетий. Пока такое «открытие» не сделано, Запад, сталкиваясь с Россией, встречается с неразрешимой загадкой.

     Сегодня трудно предположить, какими путями будет развиваться взаимодействие России с западным миром, насколько гармоничным оно окажется и какие последствия будет иметь для обеих сторон. Мы полагаем, однако, что весьма существенное, если не самое принципиальное, значение обретает в этой связи анализ тех аспектов западного мировосприятия, которые мешают Западу признать Россию близким по духу социальным феноменом. Этот аспект сегодня имеет большее значение, чем изучение того, когда и как сформировались черты российского менталитета, вызывающие неприязнь или непонимание западных граждан.

     Несколько повторяя сказанное выше, следует отметить следующее.

     В современном индивидуализированном обществе каждый человек, общность или нация неизбежно представляются ответственными за все без исключения свои ошибки и неудачи, даже если причинами таковых были объективные обстоятельства. Именно поэтому Россия не может рассчитывать на доброжелательное отношение, понимание и симпатию среди широких масс западных граждан, пока ее упоминание будет ассоциироваться не с чем иным, кроме как с крупнейшим экономическим и социальным коллапсом последней четверти ХХ века.

     На протяжении последних двухсот лет мировая политика эволюционировала во вполне определенном направлении, и сегодня геополитическая роль и, соответственно, геополитические амбиции той или иной страны категорически не могут серьезно превышать ее роли и значения в мировой экономике. С этой точки зрения, Россия может рассчитывать на преодоление элементов отторжения западным сознанием только в случае отказа от своих претензий на роль одного из крупнейших игроков в мировой политике в пользу решения насущных хозяйственных проблем.

     Богатство перестает сегодня быть самоцелью в большинстве развитых обществ, оно становится средством приобщения к определенным социальным стратам, исповедующим определенные культурные и этические ценности. В то же время такое приобщение может служить и средством более эффективного достижения материального благополучия. В современные западные представления о нормальном обществе не укладывается реальный облик большинства «новых русских», и было бы странным винить в этом западное общество.

     Справедливость и социальная гармония в западных странах сегодня достаточно прочно связаны с понятием государства и общества. Поэтому на международной арене правом голоса в отношении установления справедливого и нравственного порядка обладают только те, кто не сомневается в наличии такового в их собственной стране. Соответственно и претензии россиян на привнесение в западный мир принципов гуманизма и справедливости, якобы отсутствующих в этом жестоком обществе, будут восприниматься с неминуемым сарказмом до тех пор, пока Россия не научится блюсти аналогичные принципы внутри собственных границ.

     Углубленный самоанализ, увы, может довести и до шизофрении. Порой для того, чтобы узнать нечто важное о самом себе, гораздо полезнее бывает просто посмотреть в зеркало. И оно далеко не всегда бывает кривым. Поэтому, повторим еще раз, если нас не понимают, это чаще всего происходит потому, что в этом просто не видят нужды, чем потому, что мы оказываемся излишне сложными для понимания. А такое положение гораздо плачевнее, чем любая озлобленность, недоверие или подозрительность. Ведь, как известно, противоположностью любви является не ненависть, а безразличие.

 

Биографическая справка:

Иноземцев Владислав Леонидович (р. 1968)

Доктор экономических наук. Основатель и руководитель Центра исследований постиндустриального общества. Главный редактор журнала "Свободная Мысль". Руководитель научно-консультативного совета журнала "Россия в глобальной политике". Заместитель Главного редактора международного научно-популярного и просветительского журнала "Русскiй Мiръ".