Никогда не соглашусь с тем, что русский человек не умеет работать. Не умеет работать русский человек - и «сработал» огромную державу в шестую часть суши. В ХlХ веке создал не последнюю в мире науку. Потерял во Вторую мировую войну лучших работников и в считанные годы восстановил разрушенное хозяйство. И сегодня - наберите наугад по пять, десять человек из самых «умеющих» народов, добавьте из любопытства от «неумеющего» нашу группу и погрузите их в экстремальные условия выживания, где нет компьютеров и нужны сноровка, руки, выносливость, - результат я берусь предсказать заранее.

     Другое дело - русский человек чрезвычайно чувствителен к характеру работы. Ему необходимо воодушевление в работе, азарт, соревновательность. Он любит напряжение, трудность и, конечно, смысл. В размеренной, текущей работе он становится вялым, она ему не интересна, не отвечает его порывистой натуре. «Раззудись плечо, размахнись рука» - вот это по нему. Когда дело считалось гиблым, купцы прежде всего прибегали к последнему средству - выкатывали бочку вина. И дело спасалось. Из-за вина? Нет, это было не главным. От полетного, удалого, вихревого настроения, от азарта, в котором дух захватывает: не может того быть, чтоб не смогли! То же самое бывало на воскресниках, помочах: так взвихрить всем вместе работу, чтоб «сама пошла».

     Если бы сыскался сейчас надежный человек, в которого поверили, да воззвал: «Братцы! Послужила Россия чужому дяде, покормили нас чужой отравой, поглумились над нами - хватит! Говорят, что России уже не подняться, так ли это?» Вот тогда бы и услышали ответ. Но что-то давно никто с подобным призывом к нации не обращался.

     Схватиться за самое тяжелое дело - что ж в этом плохого? Другому русский человек оставит тяжесть поменьше - ну и хорошо. Вынослив он при этом, вынослив в любых тяготах, что удивительно. Быть может, действительно работу делает рывками, меж которыми покурит, поблагодушествует, полюбуется на сделанное...

    Да, русский человек не умеет беречь себя. Пока он на ногах, к врачу не пойдет и о здоровье хлопотать не будет. Он не умеет и ценить себя. В его спешке, в том, что хватается за самое тяжелое, в неупорядоченной жизни есть какая-то жертвенная струна, звучащая постоянно. Он словно бы обманут, ибо задумывался Творцом и приходил в мир с иной целью, нежели предлагается здесь, нежели сложилась на земле. Я не уверен, что целенаправлен он к Царствию Божию, по грехам этого не скажешь, но к чему-то, помимо земного пути, стремится, торопится жить и не принимает тесные формы жизни.

     Культа денег у русского человека не было. Сейчас его пытаются внедрить, не давая при этом зарплату, и на первый взгляд внедряют успешно. А нормальному, здоровому человеку хватало скромного достатка. Это, кстати, необходимейшее нравственное и физическое условие продолжения жизни человечества. Русский человек приходил к истине, что хищничество убьет человека, что ограниченное право на богатство имеют лишь те, кто способен многократно трудиться над восполнением нравственных и духовных ценностей.

     Наша бедность стояла на богатстве, которое долго не давалось. Бедность по-своему услаждает нашу душу, что видно и по народным песням, и по песням духовным. Потому что позади у нас три века монгольского ига и почти три века крепостного права, когда выделяться, зажить лучше окружения можно было или прислужничеством, или нечестным промыслом. Позади у нас община и колхозы, артели и бригады, где шел, в сущности, подушный расчет. Наше чувство справедливости веками утверждалось общим благом, вопросы землепользования решались миром, всеми. И психологию народа в два счета ни долларом, ни общественным кувырканьем не переделать, она уходит корнями в те глубины, когда только еще закладывался наш характер. А вот то, что русские люди не помогают друг другу выбраться из нужды, - неверно. Жалость к падшему, к бедному, к страждущему - эту черту у нас не отнять. И поплачем вместе, и рубаху с себя снимем.

     Цену себе знают и работник, и лодырь. Лодырь может возводить философию вокруг своего образа жизни и в пьяном виде утешаться ею, из пустых людей может составиться братство со своим «общественным мнением» - все как в московском или петербургском бомонде. Пустой человек, как правило, много суетится, делает вид, что чрезвычайно занят, ему лежать некогда. И знает о себе это. Соседа, живущего, тянущего в полную накладку, он не жалует, но втайне ценит его.

     В народе не любят рвачей, это верно. Пьяницу, лентяя жалели, сочувствовали, считали, что, видно, Богу надобны и такие люди; к рвачу относились резко отрицательно. И это отношение, несмотря на покосившиеся нравы, не изменилось. Но эти нравы не покосились и никогда не покосятся настолько, чтобы не признавать работника.

     После 91-го года, даже раньше, дано было высочайшее соизволение: воруйте, грабьте, не жалко. Если мы согласились с порядком, который не признает честь и мораль, как же спрашивать с человека, ввергнутого в этот порядок? Для этого достаточно грабеж назвать реформами и сделать из него политическую опору. Началось повальное растаскивание народной собственности, сказочное обогащение верхушки. Эти нравы, разумеется, принялись спускаться вниз, там воровство было помельче, но погуще, и страну, богатейшую в мире страну, растащили в считанные годы. Эта эпидемия в объяснениях не нуждается: почему скалившие зубы, когда другие работали, превращаются в набобов, а мы, работавшие, должны оставаться с пустыми руками и обрекать свою семью на голодное прозябание?

     Я не оправдываю эту мораль. Но она была узаконена, принята - что ж теперь удивляться? В 60-70-е годы было принято ехать в Сибирь на стройки коммунизма, в 90-е - распродавать за копейки воронью эти стройки. А народ оставался в стране, которая переходила на положение служанки и содержанки, в стране, которая отказывалась обеспечивать его работой. Вот и спрашивайте с него после этого мораль.

     Суть нашего характера - суть географических условий. Максимализм нашей души - от неоглядных просторов, испытующих желания и волю: нам или все, или ничего, на половину мы не согласны. Оборотная сторона всякой положительной черты - вероятно, от резкой смены климата, а отсюда - нередко затраченного впустую труда. Наша порывистость - от необходимости успеть, уложиться в короткие сроки. У нас и сама природа порывиста: рассветает за день, блекнет за ночь. Завтрашний день у нас постоянно был ненадежен. За четыре века Киевская Русь 250 раз отражала внешние нашествия, за последующие пятьсот лет она провела в войнах почти триста. Еще и в конце ХVlll века на азиатских рынках торговали русскими невольниками. Занимая большие площади в Европе и Азии, мы не Европа и не Азия. Вторая раздвоенность - психическая, между святостью и стихией, между небом и землей. Третья: мы не рождены для материального порядка вещей, но и не утвердили духовный.

     Но если мы так порочны, так нравственно безобразны, настолько не годны для соседства и дружбы, отчего ж тогда десятки и сотни умнейших людей Европы искали утешение и видели надежду в России? Почему душу, хоть и загадочную, ищут здесь? Не потому ли, что, несмотря на все свои недостатки, отвечает русский человек главному замыслу вообще о человеке?