Когда публичная жизнь сведена к «политике», которой сторонятся все, а политика – к действиям трех-четырех надоевших протагонистов у самой рампы, так называемой социологии, кажется, отпущена одна роль: тиражируемого газетами, радио, телевидением статистического комментария к телодвижениям и местоположениям тех, кто и так лезет в глаза и кого безо всякой социологии видит каждый. Роль малозавидная и непродуктивная. Обратим внимание на другое: очевидное, но именно потому невидимое (помните сюжет «Похищенного письма» у Эдгара По?). Привычное, само собой разумеющееся, а значит, не обсуждаемое и даже упоминаемое лишь изредка — вот что станет предметом внимания в серии очерков, которая открывается публикуемым ниже текстом и за которым, хотелось бы надеяться, последуют очерки о привычном страхе, привычном же насилии, привычной, как это ни парадоксально, чрезвычайности и т.д.

     Естественное, по определению, принадлежит всем, почему и речь дальше пойдет о том, как ведет себя каждый из нас именно в качестве такого же, как остальные. Отношение к себе, отношения с другими, силы, которые скрепляют невидимое, но так или иначе ощутимое «мы» и которые заставляют нас это «мы», вместе со столь же невидимо и ощутимо противостоящим «они», молчаливо принимать за данность, тип и склад человека, который таким самопониманием создается и в таких взаимоотношениях воспроизводится, – все это можно коротко назвать антропологией нынешнего российского общества. Она и поддерживающие ее социальные формы (институты), собственно, и являются предметом социологии в точном смысле слова. Прочее оставим технологам.

Анестезия

     В уличном многолюдье, в транспорте, в магазинах – всюду, где на время оказываешься одним из неотличимых многих – нередко возникает ощущение, будто бы окружающие как-то не полностью присутствуют здесь и сейчас. Спешка в соединении с полусонностью, взвинченность – с бесчувствием. Говорю не про психологию – не о настроениях и переживаниях сейчас речь. Тут мы, мне кажется, сталкиваемся с вещами гораздо более серьезными – социологи называют их системами идентификации, самоопределения. Можно сказать, что идентичность у большинства российских людей – и у каждого «я» в отдельности, и у общества в совокупности, «всех нас» – какая-то неустойчивая. Или не сформированная? Попробуем разобраться, это важно.

     Во-первых, у человека в наших условиях как будто бы нет твердых границ. Что я имею в виду? Возьмем опять-таки город. Люди проходят мимо вас и даже совсем рядом с вами так, словно вас нет, словно у вас нет никакого вашего пространства, ненарушимого периметра приватности. Дело не просто в анонимности столичного прохожего посреди такой же анонимной толпы – скажем, на улицах не меньших по размерам европейских или заокеанских столиц вам в таких случаях кивнут, улыбнутся, извинятся. Иными словами, с вами вступят хотя бы в секундное взаимодействие равных, покажут, пускай мимоходом, что вас видят и учитывают, только сейчас, увы, спешат — то есть как бы надеются – кто знает? – когда-нибудь вернуться к знакомству (да и вас в этом смысле тоже обнадеживают, даже поощряют…). Кроме того, у человека там есть и вполне твердая собственная граница, граница его собственности, дома, участка, privacy, куда посторонние – ни ногой. Даже официальные представители власти – допустим, полиция.

     Второй момент. Напомню мысль Мераба Мамардашвили о невзрослости советского человека даже преклонных годов, – он ведь, как правило, никогда не встречался с последствиями собственных поступков. Не встречался потому, что собственных поступков, выбора, решения, ответственности в его жизни, строго говоря, почти не было. Отсюда и сегодняшнее самоощущение абсолютного большинства россиян (наши социологические опросы это раз за разом показывают): они признаются, что не могут повлиять на происходящие события, реально переделать что-то в себе и вокруг, стать другими и изменить свою жизнь. Получается, что эта жизнь им как бы не принадлежит, а они – либо подопечные властей, либо заложники чьих-то чужих интересов и целей. Так что «другой» чаще всего воспринимается как враждебный, хотя бы потенциально. От него нужно ускользнуть. Его надеются обдурить. На него подчеркнуто не обращают внимания (ему же эту мнимую независимость демонстрируя!). Его встречают упреждающей агрессией — словно дети: «Мам, я первый дал ему сдачи!»

     Обстоятельство третье. Социум в сегодняшней России раздроблен, раскрошен, атомизирован, но россиянин при этом видит себя только в качестве частицы воображаемого единого «мы». «Мы», которым, понятно, противостоят некие «они», «чужаки» — будь то этнические, политические или цивилизационные. Им нас ни за что «не понять», и они, в чем согласны трое из каждых пяти россиян, «никогда не желали нам добра». Но коллективное «мы» при этом не просто воображаемое – оно помещено в более или менее отдаленное прошлое, которое «потеряли». Нужно ли объяснять, что потеряно при этом никакое не прошлое, а самое что ни на есть настоящее? Что-то наподобие алиби: «мы» сегодня вроде бы и не здесь.

     Так или иначе, человек в России – для самого себя всегда под вопросом. Не случайно среди вечных русских домогательств – непременные «Ты кто такой?» и «Ты меня уважаешь?». Иногда кажется, что неполное присутствие или даже демонстративное отсутствие окружающих нас людей здесь и сейчас – это тот же синдром «мечтательности», который был у многих гоголевских героев, скажем, у Хлестакова или Манилова. За непомерными мечтаниями и несусветной завиральщиной, так что персонаж и сам готов на минуту поверить в собственное хвастовство, у них стоял, понятно, комплекс «маленького человека», его незначительной и необязательной, никому не интересной и сбитой на обочину жизни. Но в новейшее время к этому комплексу подключились механизмы куда более мощные и отнюдь не частного свойства. Они этот комплекс поддерживают, муссируют, тиражируют, причем в общегосударственном масштабе.

     Таково, к примеру, нынешнее российское телевидение – то попугивающее, то пытающееся пощекотать. А средний россиянин ежедневно проводит перед телеэкраном от трех до четырех часов (по выходным и праздничным дням — так и до пяти). Чтение газет и журналов в России за девяностые годы резко сократилось, оставшиеся потребители прессы предпочитают ее не выписывать, а покупать, причем чаще всего – локальную, с полезной местной информацией, или сенсационную, с местными же сплетнями и скандалами. Медиа, обращенные ко всем и соединяющие всех, это сегодня телевидение – два основных государственных и огосударствленных канала. Так что не зря социологи говорят сегодня об «обществе зрителей» в России – россияне чувствуют себя вместе с другими и подобными другим, только смотря телевизор.

     Люди привыкают наблюдать за происходящим со стороны, предпочитая не вмешиваться, так как не чувствуют ни ответственности, ни сопричастности. Телевизор если и не формирует, то закрепляет подобное отношение к себе, к стране, к миру, к политике, праву, морали – как к массовому зрелищу: «Я это вижу, но я в этом не участвую». Опять-таки, меня здесь как бы нет. Центральное телевидение – в отличие, напоминаю, от местной печати – все реже выступает каналом реальной и нужной информации. Его роль сегодня, особенно для глубинки, совершенно в другом. Оно меньше всего источник нового – напротив, оно дает знак того, что все идет как раньше, что все нормально («нормализация»!).

     В итоге множество российских людей из абсолютно разных социальных слоев и культурных сред, включая самых образованных, на протяжении девяностых годов — годов, так или иначе, свободы – покинули более сложные формы досуга, общения, культуры, отдавая теперь часы простому сидению или лежанию перед телевизором с пультом для переключения программ, шинкующим и без того неотличимые передачи по разным каналам уже до полной мешанины. Сверхсовременная видеотехнология, которую по тому же телевидению, кстати, без устали рекламируют, работает в данном случае на выключение из актуального времени. На привыкание, равнодушие, нарастающее слабоумие. Это и есть искомое «мы»? И всё?