Вот опять январь. Снежный, холодный. Снова поминаем Рубцова. Упокой, Господи, душу... Да и нашим душам тоже успокоится бы: вроде и признали уже Русского Поэта. Печатают. Поют... А все не спокойно как-то на душе. Чего-то недопоняли мы, кажется. Что-то утеряли...

...Боюсь, что над нами не будет таинственной силы,

Что, выплыв на лодке, повсюду достану шестом,

Что, все понимая, без грусти пойду до могилы...

Отчизна и воля - останься, мое божество!..

Тут же рядом с рубцовским, вспоминается пушкинское: “Не дай мне Бог сойти с ума...” и дальше - про “пустые небеса”...

Человек слагается (и как поэт тоже) лет где-то до семи. Поэтому не книжное слово (оно вторично), а то, что человек услышал до... - важно. Не Литинститут, отнюдь, Рубцова сделал Рубцовым. Русский фольклор двадцатого столетия - Русское Слово и русский быт деревни, городской окраины, общежития и казармы, - всего того, что было так характерно для нашей Родины, несшей запредельно тяжелый крест всеобщего спасения, заблуждавшейся, надрывающейся, и... поющей...

По, ставшим классическим, определению, данному когда-то Е. Н. Трубецким, древняя иконопись есть “умозрение в красках”. В другом месте он сказал: “богословие в красках”. Перефразируя, скажем: фольклор есть богословие в песнях. Именно выражением народного богословия, воспринятого через Устное Слово во всем его объеме и многообразии, и стал Рубцов.

Мы настаиваем именно что “во всем объеме”. - Ну, - скажут нам, - ну, духовный стих О Страшном Суде или там Голубиная Книга, это мы понимаем, это действительно явление народной веры. Но вот уж “Сукин сын камаринский мужик...” - это Бог знает что такое!

Но мы все-таки останемся при своем - низких жанров в подлинном фольклоре нет. Просто всему свое время и место. Есть в народном слове свое таинство и своя благодать, есть соприкосновенность через слово со Словом. И это от Адама еще.

...От всех чудес всемирного потопа

Досталось нам безбрежное болото,

На сотни верст усыпанное клюквой,

Овеянное сказками и былью

Прошедших здесь крестьянских поколений...

И действительно, воцерковленность наша сиявшая по п у стыням и монастырям, еле теплившаяся порой по городам, не до всякой деревни дошедшая, покореженная реформами Петра и Екатерины, надорванная Расколом и многим еще... при Советах и вовсе опрокинутая - благодати все же не утратила. И верится нам, что не только в церковной ограде, и даже не столько в ограде, но и в миру жила Святая Русь. Во всех “прошедших здесь крестьянских поколениях” жила.

Здесь все тесно переплелось - духовные стихи, былины и поэзия знаменного распева, обрядовая лирика, колыбельная, причет... Есть фольклорные жанры, которые за тысячелетия своего существования, с дохристианских пор, не претерпели, кажется, никакого внешнего изменения. Но это только внешне... Они изначально в Боге укоренены.

Человек, конечно, пал, но не так как Денница, нечто божественное - образ и подобие - осталось. Вот этот-то образ и подобие и передает нам народный дух и традиция. Слово, обычное, реченное нами - оно по образу и подобию нашему строится, а потому и закону христианской антропологии подвластно. У слова - тело (звук или начертанные буквы), душа (образ, за словом стоящий) и дух, непосредственно нами не постигаемый, но от Духа исходящий, “сотворенный прежде всех лет”.

Если все же отказаться от секуляризированного нашего литературоведения и попытаться ответить: что отличает подлинную поэзию от прочей скоромимоходящей... Так это дух слова. Он изначален и явлен нам вместе с явлением русского языка (при столпотворении по Писанию). Действительно, образы, ритмы - весь поэтический язык, созданный тысячелетия назад, современным поэтом только угадываются и интерпретируются, что же до духа слова - то он грешным человеком не творится, а только передается. Тут главный вопрос - что есть сознание, но мы его раскрывать здесь не будем. Отметим только, что сознание, во-первых, есть проявление Слова... через слово, в том числе. Это и есть содержание поэзии, ее подлинная, не поверхностная (тематическая, словесно-телесная) воцерковленность.

Рубцовская судьба (с сиротством, невостребованностью и ранней смертью) - это судьба Русского Фольклора, т.е. Русского Народа в нашем веке. Умирает народное слово и вот уже уходит, как вода в песок, русский народ, сменяется русскоязычным населением. Что бы понять что есть поэзия Рубцова, нужно вслушаться в этот удивительный напев, всмотреться в эту последнюю ускользающую страницу великой летописи русской культуры.

XX век для России (если о политическом говорить и внешнем) - это век революций - прихода коммунизма и его крушения... Если же о сути, о существе, то ХХ век - это век последнего взлета, ухода, отлета куда-то Туда народной культуры (это и в демографии видно: как только отлетела душа народная - начали русские вымирать). Так, перед татарским нашествием расцвела и взлетела высоко культура Киевской Руси, прежде, чем пасть под “тупой башмак скуластого Батыя”...

Что же было, что звучало, пело в этих вологодских, архангелогородских, североморских, питерских, московских скитаниях? Звучали над зыбкой колыбельные матери, звучали молитвы (мать - Александра Михайловна пела в церковном хоре), звучали песни детских игр и вечерок. Великая Война звучала далекой - аж до Камчатки - канонадой и причетами, этой древнейшей скорбной поэзией Руси. Потом было то, что в фольклористике называется романсовой культурой: детдом звучал разбойничьими, тюремными песнями...

Вот умру я, умру я,

Похоронят меня,

И никто не узнает

Где могилка моя.

На мою да на могилку,

Знать никто не придет...

Только раннею весною

Соловей пропоет...

Пропоет и просвищет,

И опять улетит -

Я остался сиротою,

Счастья доли мне нет...

И здесь весь Рубцов. Ведь эти “тюремные “ песни из духовных стихов идут, из протяжных воинских и обрядовых песен. Здесь – драма (или по-народному говоря – притча), предчувствие гибели, но и радость, любовь, Родина, - чистота какая-то нам уже не доступная, быть может. Иные считают эти песни низким жанром... Рубцов – драматический поэт. Сущность драмы определяется не тем насколько развит сюжет, а наличием промыслительного действия – участием Промысла в течении событий. Таким образом “лирический герой” Рубцова это драматический герой, а его стихи – “маленькие трагедии”.

Морская жизнь Рубцова и пролетарская - по общагам и рабочим поселкам - она тоже звучала, и как звучала, в те 40 - 50-е...

Три гудочка прогудело,

Все на фабрику пошли.... 

 

Есть по Чуйскому тракту дорога,

Много ездит по ней шоферов... 

 

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья... 

Централка, все ночи полные огня...

На фоне лживых салонных романсов, на фоне бравурных маршей, несущихся из радио, все это было как глоток чистого воздуха. И это был голос подлинного, еще живого, не погребенного русского народа. Созвучен этому голосу и Есенин, так любимый Рубцовым, да и Пушкин, и Тютчев, и Фет... А Вологодская земля еще хранила свою архаику, свои досюльные песни. Это только пожалуй в послевоенную пору и было возможно услышать за одним столом и обрядовый фольклор, и тюремную песню, и... “Катюшу” Исаковского...

Ой, ты молодость моя молодецкая,

Ты куда прошла-прокатилася...

А со мной, с молодцом - не простилася...

Я пойду, молодец, да во конюшенку,

Оседлаю я коня ворона,

Полечу стрелой - ясным соколом,

Догоню-верну свою молодость...

- поется в старой народной песне. Тут и философская глубина, и ... но суть-то не в том, что “прошла-прокатилася”, а в покаянии. Тут мы вернемся к образам русского поэтического языка. В предыдущей статье (см. “Последняя сказка”, № 1, 2001 г.) была обозначена цепочка слов-образов из рубцовской “Прощальной песни”: ребенок-колыбель-лодка, древо-сад-женщина, родина-церковь-мать-...ребенок. А здесь - снова вернемся к саду и древу . О листьях: (человек-судьба-лист - ср. псалом 1):

Так чего ж нам качаться на голых корявых ветвях, Лучше оторваться и броситься в воздух кружиться...

(Есенин)

А у Рубцова листья уже опавшие (опавший лист - символ смерти, жатвы – эсхатологический образ):

А последние листья

Вдоль по улице гулкой

Все неслись и неслись,

Выбиваясь из сил...

Или: Облетели листья с тополей ...

Осень, отлет птиц. Образ осени у Рубцова особый. У Пушкина это: “В багрец и золото одетые леса” - время накануне жатвы, некое торжество. У Рубцова - эсхатология - “За ограду летят лепестки...” И -

... в этот день осеннего распада

И в близкий день ревущей снежной бури

Всегда светила нам, не унывая,

Звезда труда, поэзии, покоя...

За отлетом и опаданием наступает Покой - один из центральных образов Рубцова... “Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего в месте светлом, в месте покойном...” Православная эсхатология это тоже торжество, но иное - не страх, не ужас. Так у Рубцова:

Светлый покой

Опустился с небес

И посетил мою душу!

Светлый покой

Простираясь окрест,

Воды объемлет и сушу...

Рубцовская звезда полей есть в первую очередь Звезда Покоя, что через Труд дается и через Поэзию явлена. Рубцову чужд дуализм, его сознание теоцентрично: вроде бы “отговорила роща золотая...”, но есенинского надрыва нет. Значит, тут о чем-то другом еще...

Есенин и Рубцов. Это настолько очевидно. Об этом писано и говорено. Каждому, кто приникал к их поэзии чувствуется удивительное родство. Но в чем оно? Рубцов абсолютно самостоятелен, нет у него этой есенинской метафоры, живописности языка. Даже хулиганство их какое-то разное. Есенин сказочен, эпичен, он из мифа, его судьба и поэзия - мифотворчество. Рубцов - персонаж духовного стиха, юродивый - трагедия, притча... Иван-царевич и Алексей-человек Божий. Юродство не мнимое, подлинное - во Христе. В Есенине это только начинает проглядываться, в Рубцове - поет. Как в стихе О убогом Лазаре:

...я пришел к тебе в дни непогоды,

Так изволь, хоть водой напои.

А что все же их объединяет? - Прямое прикосновение к Русскому духу, к душе народной, через образы и суть, а не через метафору и форму.

Продолжает Рубцов и Пушкина. Если есть у нас в ком-то пушкинская простота и ясность, так это в Рубцове.

Зачем ты, ива вырастаешь

Над судоходною рекой

И волны мутные ласкаешь,

Как будто нужен им покой...

[Это уже лермонтовская “лодка”, сквозь пушкинские “покой и волю”, мелькает]

А есть укромный край природы,

Где под церковною горой

В тени мерцающие воды

С твоей ласкаются сестрой...

Да, “под церковною горой” “воды глубокие плавно текут”, но зачем, “зачем крутится ветр в овраге...”? “Обитель дивная”, куда “бежит” Пушкин, и из которой навстречу - Рубцов.

Образ Покоя у Рубцова это образ Храма :

Живу вблизи пустого храма...  

Купол церковной обители

Яркой травою зарос...  

 

С моста идет дорога в гору,

А на горе - какая грусть! -

 

Лежат развалины собора,

Как будто спит былая Русь...

Храм пуст не потому, что большевики разорили, а потому разорили, что пуст оказался. Тут не ругаться надо, а каяться... Мертвый храм - наглядная эсхатология. Из современников ближе всего Рубцову – Шукшин: во все переломные моменты его героев (в прозе ли, в кинематографе), где-то на заднем плане – разрушенная церковь. И это не просто констатация, тут глубже: у Константина Симонова есть хорошее стихотворение: “Жди меня и я венусь..”, но насколько сильней в первоисточнике (у Н. Гумилева): “Жди меня – я не вернусь…”

Птицы отлетели, листья “несутся вдоль по улице гулкой” (“сколько их, куда их гонят, что так жалобно поют...” - опять пушкинское слышится) и храм порушен и... будет хуже “в близкий день ревущей снежной бури...” Но - “ как будто спит былая Русь”, “...я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...” “ Ибо не умерла девица, но спит ”. Оттого и светлы песни рубцовские, что сколь бы трагично они не звучали, есть в них вера в истинное бессмертие. Истинный Храм нерушим, для народного сознания Родина и Церковь тождественны: Россия - Третий Рим, Дом Пресвятой Богородицы - это с молоком матери. И покаяние перед Родиной, и благодать - через нее:

...О, сельские виды! О, дивное счастье родиться

В лугах, словно ангел, под куполом синих небес!..

Усомнившиеся строили (Толстой, Горький и даже Достоевский) “новую церковь”, отворачиваясь от старой (порой заслуженно, порой от непонимания), строили, соблазненные зыбкими миражами западного гуманизма. Есенин - что говорить! - от этой стези не уберегся, побогоборчествовал до срока. Ничего подобного у Рубцова нет. Покаянный опыт ХХ века не прошел даром. Да чист он был, детдомовщеной своей крещенный, “до конца, до смертного креста”. Всякое богоискательство ему чуждо. Тот грех от уныния (“всегда светила нам, не унывая, звезда труда…”), от утраты традиционного мышления (монизма). Дар Рубцова – и в этом истинное проявление народного богословия – переплавлять в песнях своих земную скорбь в чистую благодать поэзии.

Сколько “знатоков” русской души и двойственной, дескать, и обращенной сразу и к Востоку и к Западу (как писал Горький), и с “азиатской рожей” (по Блоку)... сколько писало и запутывалось, и запутывало, наводило туман на “загадочную русскую душу”. Но вот оказывается как все просто:

Мы сваливать не вправе

Вину свою на жизнь.

Кто едет, тот и правит,

Поехал, так держись!

Вот и вся теодицея. Вот над чем бился Иван Карамазов, а Алеша только молчал в ответ. Ответил-то Ивану - Николай Рубцов. Другой поэт гадал и так, и этак (и неплохой ведь поэт!), а все выходило: “вся истина в вине”. - Нет, нет, не правда - в покаянии:

Когда ж почую близость похорон,

Приду сюда, где белые ромашки...

Русская душа “загадочна” для того, кому ее не достает. Что такое русская душа? - Евангельский идеал, отраженный в просторах России, может быть не совсем ясно, но неискаженно.

Ходасевич, когда-то, разложив Есенина по косточкам, “доказал” что тот “полуязычник”. Что бы он сказал о Рубцове? Но по отношению к Есенину это не верно, а по отношению к Рубцову - вдвойне. Ибо авторского тут нету, а есть душа народная, которая “язычницей” никогда не была.

Вернемся к эпиграфу: “Позабыл... все огни и призывы из родимых ворот”... Вообще-то родные ворота уже были - была какая-никакая избушка... и жена, и дочка, но не про это... Был отказ от дома, во имя креста Юродства, пути издревле выбираемого каликами перехожими. Их дом - Россия, и храм их - Россия, и долг их плакать и каяться за весь народ.

Вечный странник, “неведомый отрок”, одному старому солдату-калеке (своему же брату юродивому) да и то в бреду лишь зримый...

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...

И пока скачет - слышится его голос, поет и трепещет бессмертная душа Рубцова. Ибо бессмертна Отчизна и бессмертна ее словесность. А нам – зде сущим, “в близкий день ревущей снежной бури”, завещано, как оберег чтобы:

...Всегда светила нам, не унывая,

Звезда труда, поэзии, покоя,

Чтоб и тогда она торжествовала,

Когда не будет памяти о нас.

 

А. В. Грунтовский

 

 

Источник Русская земля