Новости

— Яков Аркадьевич, мы знаем Толстого, в основном, как романиста. Почему ваша книга называется именно «Великая утопия»?

— А потому, что Лев Николаевич создавал всю жизнь колоссальную утопию, которой он надеялся спасти мир. В кавказский период он непрерывно читал Руссо и Платона, диалог «Политик» — это как раз один из вариантов утопической модели платоновской и вообще, то, что он видел и знал на Кавказе, и явление, которые я определяю как кавказскую утопию, созданную усилиями интеллектуальной части русского дворянства, все это и было потом фундаментом всего, что он делал. Он мыслил себе устройство российской жизни как такую огромную казачью общину. Он представлял себе страну равных, вооруженных людей, казаков, и это должна была быть, по его разумению, такая огромная на всю Россию казачья община. Частной собственности на землю быть не должно. Его вот такие основополагающие идеи носили, конечно, в высшей степени высокоблагородный, но утопический характер. В 60-е годы у него была идея создать такое общество независимых. Он тогда уже для себя понял, что государство это страшное зло, с другой стороны, насильственных методов свержения государства ему тоже не хотелось, он набросал проект общества независимых людей, которые существуют отдельно от государства. Важно, чтобы никто с государством, с правительством дела не имел — ни службы, ни жалованья, ни наград.

— Это такая обостренная мечта русской интеллигенции.

— Не совсем. Русская интеллигенция была чрезвычайно разная. Борис Николаевич Чичерин был в высшей степени русский интеллигент, при этом он был твердый государственник.

— Я имею в виду огромную массу людей, которые именно не хотели служить. Вот отношение к власти, как к чему-то позорному, неприятному.

— У него были и прямые столкновения с властью, все это очень обострилось после обыска в Ясной Поляне, когда в его отсутствие приехали жандармы, перерыли весь дом, читали его письма и дневники. Потому что поступили доносы идиотские на него, что у него там подпольная типография, что в доме есть какие-то подземные помещения и тайные ходы, и живет у него там бог знает кто, и скрывается. Перед ним даже не извинились. Он написал очень резкое письмо своей тетушке, фрейлине двора Александре Толстой, с тем, конечно, чтобы она довела его до сведения соответствующих людей, потом написал письмо Александру Второму, требуя главного опровержения. Никакого извинения он не получил. А последняя треть жизни это его христианская утопия, это идея непротивления злу насилием, новое христианство. Он же вообще такую каноническую христианскую доктрину отрицал, он отрицал подлинность Евангелий, правомочность отцов церкви и апостолов. Он ведь, как известно, написал свое соединение четырех Евангелий, то есть, он их переписал.

— Где полностью отрицаются чудеса.

— Он в 54-м, по-моему, году записал в дневник, что ему пришла гигантская мысль основать новую религию. Ему было 26 лет. Несколько раз у него попадается мысль о том, что нужно писать историю Христа-материалиста, лишенную мистики, и что если все станут жить по Христу-материалисту, то наступит всеобщее благоденствие. Недаром он так яростно защищал духоборов, которые осуществили в некотором роде на Кавказе именно, и как раз в то время, когда Толстой там был. Это такая страна Духобория, на границе с Турцией, где поселили секту духоборов, которая там замечательно вела хозяйство, богато и свободно жили. Власть уже в 90-е годы стала преследовать духоборов, но они, правда, радикализировались — сожгли оружие, отказывались служить, иметь дело с государством. Толстой выступил в их защиту, и он писал им, что они первые, кто пошел по пути Христа — люди «трудящие, честные». Ведь с 80-х годов он написал огромное количество, условно говоря, своих богословских сочинений. Он, в общем-то, таким образом, выбивал почву из-под ног всей европейской культуры, потому что если христианская доктрина во всей своей полноте не состоятельна, то, как мы понимаем, рушится чрезвычайно много и в искусстве, и в этике. Но он был не то, что великий богоборец, он был великий мироборец. Толстого, в отличие от Гоголя и Достоевского, не устраивало мироустройство вообще, поэтому жизнь была трагична. Постоянная борьба с несовершенством мира изнурительна была, более того, он все время жил с ощущением неудач. В общем, он и кончил жизнь с ощущением неудачи. Ведь для него главное, как это ни странно может прозвучать, были не его художественные произведения, а совсем другое. И вот когда Борис Михайлович Эйхенбаум, автор замечательных книг о Толстом, писал, что литература никогда не решала для Толстого вопроса деятельности, то он был совершенно прав. Поздняя литература Толстого, которую он ценил больше, чем свою раннюю литературу, это все равно такая еще и борьба с литературой. Ну, кроме «Хаджи Мурата».

— Вот эта утопия, она что-то дала? Она бесследно растворилась, как круги на воде, или выпала в какую-то соль в российской культуре?

— Конечно, не прошла бесследно. Вот я говорю, что Толстой жил с ощущением неудачи. И действительно, как пророк, он, конечно, потерпел неудачу. Потому что переделать мир ему не удалось, та утопическая модель, которую он предлагал, была, в общем, чрезвычайно опасна, потому что она базировалась на разрушении государства вообще. В культуре осталось не это, естественно. В духовном пространстве России, не только России, осталось это высочайше напряжение толстовское, стремление выполнить свой долг, как человек его понимал, во что бы то ни стало, жертвуя всем. Такой новый Прометей.