Новости

24 марта 2008
"Россия распятая". Илья Глазунов публикует книгу, которую писал 30 лет"

“Я не мог не написать эту книгу... Мне иногда кажется, что я прожил сто жизней, но все они - и счастливые, и кошмарно-трагические - объединены одним понятием - моя жизнь в жестоком ХХ веке. Я родился в 1930 году...”

На днях художник Илья Сергеевич Глазунов представит на суд публики работу, которую писал 30 лет. И хотя о картинах тоже говорят “писать”, в данном случае речь идет именно о книге.

В общей сложности — 1766 страниц для того, чтобы рассказать о прожитом и пережитом за 78 лет. Детство, прерванное Ленинградской блокадой, смерть родителей, одиночество, творческие искания, первая любовь, семейное гнездо в кладовке большой коммунальной квартиры в Москве, всенародная слава, запрещенные выставки, спасение икон, 15-летний отказ принять в Союз художников СССР, встречи с Гагариным, Феллини, Висконти, Антониони, Ивом Монтаном, Индирой Ганди, Фиделем Кастро, Джиной Лоллобриджидой…

Два увесистых тома в синем кожаном переплете с “выгравированным” в форме креста названием “Россия распятая” и “автографом” — Илья Глазунов.

— Приезжай, я подпишу тебе свою книгу, — сказал Илья Сергеевич.

— Давайте сразу и интервью сделаем? — предложила я.

Но художник остановил:

— Сначала прочти книгу.

Вес литературного труда не сулил легкого (во всех смыслах) чтения. Но простота первых же строк удивила и захватила.

“День подходил к концу. Соскабливая краски с палитры, я смотрел на худые, голенастые ноги натурщицы, давно изученные, надоевшие до отвращения. Потом шел длинным полутемным коридором академии и глядел на каменные плиты пола, по которым стелилась моя однообразно вытянутая, как бесконечная прямая, тень. Было это в начале 50-х годов. <…> Я вскочил в автобус почти на полном ходу. Дверцы автоматически захлопнулись, как челюсти, схватив сзади мое пальто. Я обернулся. Сквозь павлиний хвост морозного узора на стеклах увидел необыкновенные глаза и серый пушистый мех воротника… Женщина стояла на ветру, с непонятной тревогой и тоской глядя, как мне почудилось, на меня…”

За главой-новеллой последовали другие главы — словно страницы из личного дневника художника, рассекреченная исповедь.

О блокаде

“Мне и сейчас по ночам слышатся завывание сирен и зловещее тиканье метронома по радио, глухие взрывы, от которых шатаются погасшие люстры на потолке. <…> Помню сквозь слезы лицо умирающей матери, благословившей меня на спасение медной фамильной иконкой. “Я поправлюсь, сынок”, — шептала она. Но чуда не произошло… <…> в эвакуации, учась в сельской школе, на уроках я стал заикаться после пережитого кошмара Ленинградской блокады. <…> Летом с другими детьми был пастухом и работал на колхозных полях. Все мужчины были на войне...”

Об одиночестве

“Решил снова начать дневник. Дело в том, что я очень одинок. Это очень страшно и не страшно…”

О решении уйти в монастырь

“В Киево-Печерской лавре я утвердился в тайном своем решении: останусь здесь, буду монахом! Сердце мое забилось: навстречу мне шел высокий, седой монах <…> “Тебя как звать-то?” “Илья”, — ответил я робко. “Это значит Богом данный: имя обязывающее! Бог дал тебе — чувствую это — талант, а это могучее духовное оружие. <…> Рано тебе, в 20 лет, думать о монастыре, познай жизнь, искуси ее, преодолей, а потом, через много лет, если не передумаешь, Господь сподобит тебя уйти за стены монастырские”. <…> Работая над иллюстрациями к “Братьям Карамазовым”, я часто вспоминал этот разговор, так повлиявший на всю мою будущую жизнь”.

“Думаю, писал не Глазунов, а какой-нибудь талантливый литературный “раб”, — высказал свое мнение один знакомый критик. Поэтому, когда я вновь оказалась у Ильи Сергеевича, естественно, не могла удержаться от провокационного вопроса:

— Действительно вы все сами писали?!

— Сам, но пишу так: я диктую Инне (помощница художника. — “МК”). До этого моей покойной жене диктовал. А первые фрагменты были напечатаны еще в советское время в “Молодой гвардии” и назывались “Дорога к тебе”. Но диктовать я могу только тому, с кем есть духовный контакт. Был один писатель — говорил: “Я вам советую на магнитофон!” Но я так не умею: на огонек диктофона, как на глазок такси, смотреть. Все живое должно быть: чтобы глаза в глаза, чтобы лицо видеть…

— Илья Сергеевич диктует, а я в тетрадь записываю от руки. Потом машинистка печатает, — говорит Инна. — Затем читаю вслух, поскольку Илья Сергеевич воспринимает все только на слух. Это удивительно, но он практически ничего не правит — настолько сразу четкие, законченные фразы, без обрыва мысли. Редактор, когда прочел, сказал: “Мне здесь делать нечего”. Кстати, Илья Сергеевич “пишет”, обычно уезжая за границу. Вокруг люди, гомон, солнце яркое, а мы сидим, и Илья Сергеевич диктует. С 10 утра до 8 вечера. Потом два километра пешком.

“Все как для картин, для них я тоже не делаю эскизов, — продолжает художник. — У меня все без черновиков. Потому что оно все во мне зарождается и рождается, как ребенок. Ребенок же рождается без черновиков. Например, “Мистерию ХХ века” я сразу зарисовал на спичечном коробке. Это было в Париже в 68-м году, в разгар студенческой революции. Меня пригласили Ив Монтан, а главное — президент де Голль…

Главную критику может вызвать историко-политическая часть книги. В частности, те главы, где Глазунов излагает свое видение истории русского народа, наших предков, событий Февральской и Октябрьской революций. Вероятно, главные упреки к автору мало будут отличаться от тех, что он слышал в советское время, — русский национализм, идеализация православной Руси, монархизм. Но прочесть то, что написал Мастер, в любом случае интересно — поскольку им собран обширный малоизвестный материал: выдержки из документов, редких книг, личных воспоминаний людей, археологические, по-своему понятые, свидетельства. Глазунов прямо указывает свою задачу: “Я бы хотел вернуть русским то, что в нашей славной истории фальсифицировано, украдено и растоптано”.

В связи с этим интересны хотя бы такие выдержки:

“…почему, например, славяне, часть древнего арийского мира, как будто упали с неба, появившись “внезапно” на страницах истории только с VI века после Рождества Христова? И будто и не имеет к нам никакого отношения санскрит (столь близкий русскому языку), на котором написаны священные книги Ригведа и Авеста, донесшие до наших дней духовность и поэтические воззрения на природу наших далеких праотцов-арийцев… Читатель узнает, где была прародина великой индоевропейской расы”.

И еще:

“Немногие историки признают, что падение грозного Рима в 476 году после Рождества Христова, ознаменовавшее начало новой исторической эры — Средних веков, связано с вождем вовсе не немецких, а славянских дружин русина Одоакра, родившегося на острове Руген, по свидетельству итальянского ученого 16 века Мауро Орбини. <…> А помним ли мы, что нашими прямыми предками-славянами были прибалтийские и адриатические венеты (венды, венеды)? Они не только построили самый загадочный город в Европе — Венецию, но и отмечены многими славными деяниями в истории человечества. Не случайно в скандинавских странах по сей день Россию называют страной вендов”.

Кстати, по поводу “раздражителей” в книге Глазунова сказал знакомый театральный режиссер Ильи Сергеевича, который принес ему письмо от французского книгоиздателя с просьбой издать перевод “России распятой” во Франции.

— Эти воспоминания и размышления ценны прежде всего тем, что впервые громогласно двумя весомыми книгами Глазунов заявил, что художник, если он чувствует, что называется, корнями свою Родину, может быть и историком. Этим, конечно, он раздражает современного обывателя, который считает себя тоже художником и историком. Не каждый прочтет эту книжку, как она задумывалась, для этого надо иметь мировоззрение, выстраданность, надо пройти через что-то, отказаться от чего-то.

Так думает режиссер. Однако Глазунов надеется, что его книга сама поможет читающим пережить все это и найти себя.

“Раскулачивание” — новая картина Глазунова (8х4 метра). Она еще в работе, а значит, я одна из немногих, кому повезло видеть муки творчества Мастера. Я имею возможность всматриваться в картину, что называется, глаза в глаза. Потом поднимаюсь на балкончик мастерской и смотрю сверху. Спрашиваю:

— Какие мысли приходят, когда работаете?

— Я могу очень много рассказывать — о геноциде русского крестьянства, которое под видом раскулачивания уничтожали, высылали, и люди умирали от голода по дороге на Колыму, за Полярный круг, в сибирскую тайгу. Помню, как до войны нашу дачную хозяйку под Лугой, тетю Лиду, посадили на 7 лет за подобранные на поле колоски. Могу рассказать о своих студенческих поездках по “неперспективным” деревням на Волге и Русском Севере. Могу рассказывать о том, что с наших выставок исчезли многофигурные исторические картины, так же, как из нашей литературы ушли великие романы. Не слышно симфоний, как у Рахманинова и Чайковского. Бездуховность и поп-культура захлестнули мир.

Мне хотелось показать Россию крестьянскую, распинаемую большевиками. Показать погром церкви, сжигание икон, эшелоны, в которых, как скот, высылали людей. Хотелось показать красоту народа. Конечно, очень трудно сейчас найти подходящие типажи. Поэтому использую те наброски, те портретные зарисовки, которые я делал давно, когда еще учился в академии в Ленинграде. Тех людей теперь уже нет. Они не могли писать стихи и вспоминать те страшные годы, но они умели пахать землю.

Эту картину некоторые называют памятником русскому холокосту. Я считаю, коммунистический Молох многое нарушил в жизни многонациональной России, и особенно пострадал русский народ. И наши “покаянные дни” не закончились. И сегодня, когда мы приходим в магазин, видим: все продукты привезенные — даже куры… из Новой Зеландии…

Могу много вам рассказывать, но нужно ли? Потому что все это есть в моих картинах. В истории был случай, очень запомнившийся мне. Рахманинов однажды сыграл свою сонату. К нему подошла дама: “Господин Рахманинов, а что вы хотели сказать вашей сонатой?” “Мадам, нет ничего легче, чем дать ответ на этот вопрос”, — и сыграл во второй раз. Так что о картине я все сказал самой картиной…

Глазунов о своей книге “Россия распятая”: “…исповедь длиною во всю мою жизнь… Вновь все ожило в памяти, снова и снова переживаю бездну отчаяния и радость побед, вижу лица друзей и врагов. Я испытываю сейчас такие же горькие минуты одиночества, как после закрытия моих многолюдных выставок. Я один в пустом полутемном гулком зале сгоревшего Манежа — творения великого Бове; со стен свешиваются веревки, а снятые картины подвыпившие рабочие перетаскивают в грузовик. И опять мне кажется, что я никому не нужен…”

P.S. Читаю “Россию распятую” и не могу оторваться: столько уроков, столько переживаний, столько чувств и мыслей… И очень хочется, чтобы эта книга никогда не кончалась. К счастью, как говорится, художник полон творческих сил и продолжает свое большое дело.

О босых ногах

“Деньги были на исходе. Мои парусиновые туфли развалились напрочь <…> работая, то и дело переминался босыми ногами, стоя на холодной земле — осень наступала быстро.

<…> По Днепру подходили пароходы с туристами <…> за спиной я услышал голос человека средних лет:

— Сынок, что это у тебя ноги красные, как у гуся? Обувка износилась?

Я молчал, не зная, что ответить.

— Прими, как от отца, мои корочки. Великоваты малость будут, да все лучше, чем воспаление легких.
<…> На всю жизнь запомнил, как коренастый мужчина, даже не оглянувшись на меня по деликатности души, спускался в одних носках по крутому, усыпанному осенними листьями склону холма…”

О бедности

“Фестиваль молодежи и студентов  закончился, а мне некуда было податься из общежития МГУ. <…> Я ходил устраиваться на работу грузчиком на Рижский вокзал. Потом меня долго водили за нос, обещая дать работу истопника в бойлерной. И всякий раз требовали бесконечные пол-литра, обещая за это работу и временную прописку с предоставлением комнаты. Идеал “лимиты”… Было и так, что мы с Ниной (женой. — “МК”) три ночи провели на Ленинградском вокзале, среди множества пассажиров, ждущих своих поездов”.

О Евтушенко

“Ты действительно, Женя, так любил Сталина?” — вкрадчиво спросил я однажды. Потирая подбородок ладонью, он махнул рукой: “Не обращай внимания на грехи юности и цензуру тех лет. Религия нашей семьи — Ленин…”

Об Италии

<< Вернуться назад