Новости

То, что мы называем его стихами, попадает в странную рубрику «Между жанров». Это — то ли поэзия, то ли проза, то ли литература, то ли театр, то ли искусство, то ли жизнь. Не удивительно, что Рубинштейн — любимец, уже давно ставшего международным, сообщества филологов, которые оттачивают фантазию, вписывая толкования на поля его знаменитых карточек. Тексты эти напоминают мозаику из гравия. Тут нет ничего особенно яркого. Это — наша жизнь, увиденная фасеточным зрением. Поток не сознания, а честного и — потому — чистого бытия. То ли это — «постлитература», то ли, наоборот, — протоплазма словесности, которая пренебрегла светлым будущим в виде романов и поэм, чтобы застыть во времени, как капли янтаря.

В последние годы, однако, Рубинштейн отошел от своей диковинной поэзии к прозе — публицистике, эссеистике, коротким, забавным и острым рассказам, очередной сборник которых — «Духи́ родины» [или — «Ду́хи родины»; — РС] — как раз на днях вышел в Москве.

Мы воспользовались этим в Нью-Йорке, чтобы обсудить со Львом не только эстетические, но и политические вопросы. Наш разговор состоялся в моем любимом ресторанчике Гринич-Вилледжа, который оказался переполненным в эти праздничные дни. Плотский и жизнерадостный звуковой фон, однако, не помешал нам беседовать на острые темы сегодняшней России.

— Лев, как воспринимают ваши странные, рассчитанные на договаривание слушателем стихи в чужой среде? Выдерживают ли они такую радикальную смену контекста?
— Вы знаете, по моим ощущениям — выдерживают. Я вообще человек благодарный. Есть люди, которым всегда все не нравится, им кажется, что их не понимают. А я всегда удивляюсь, когда мне понимают. И мне показалось, что люди, скорее, понимают. Это я понимал по тем вопросам, которые потом мне задавали. В основном, я был на кафедрах славистики, но один раз я выступал в университете в Кливленде, где меня принимал где мой переводчик, Филип Метерс, где он преподает английскую и американскую литературу. Он меня привел выступить на свою кафедру. И там была, невероятно смутившая меня, куча народу, и никто не понимал по-русски. Разумеется, чтение было с переводом. Они все внимали не то, что доброжелательно, но очень внимательно реагировали, в некоторых местах смехом или оживлением. То, что в светских газетах называли «оживление в зале». И очень меня этим подбадривали. Я не думаю, что это была только вежливость.

— Чем вас больше всего поразила академическая Америка, которую вы только что внимательно посмотрели?
— Я не успел понять эту академическую Америку. В академической Америке, в смысле в славистской Америке, очень большое количество наших соотечественников. Мы с ними, в основном, говорили о России. Они меня не поразили, но заинтересовали, скажем, тем, что они, с одной стороны, живут русскими интересами, что, по-моему, естественно, а, с другой стороны, они живут и американскими интересами.

— Чего русская Америка не понимает в нынешней России, по-вашему?
— Даже в той, представительной русской Америке есть некоторые расхождения. Кто-то понимает больше, кто-то меньше, кто-то вообще ничего не понимает. Для кого-то важно оправдать свое не пребывание России и сгущать краски того, что там происходит, для кого-то, как ни странно, наоборот, свойственно апологетизировать то, что происходит в России.

— И, все-таки, один главный совет: чего мы не знаем и не понимаем о России того, что нам следовало бы знать и понимать?
— Я должен признаться, что я сам нечего не понимаю в России, живя в ней давно и всегда, и мне нравится жить в том месте, в котором я ничего не понимаю. Это страшно, это опасно, это жутко интересно и это всегда непредсказуемо. Через месяц может произойти что-то совершенно неожиданное. Я могу ждать в России чего угодно — и самого плохого, и самого хорошего.

— Многие говорят, что нынешняя Россия стала намного ближе к той, которую мы оставили.
— Это не совсем так. Очень резко изменилась фактура жизни. Так кажется потому, что возвращается публичная риторика. Она воспроизводится уже на уровне второго или третьего сменившегося поколения. Откуда они берут эти выражения и слова, я не знаю. Но я, как человек того поколения, дергаюсь, мне кажется, что люди шутят или пародируют этот старый советский газетно-пропагандистский дискурс.

— То есть, вы считаете, что это, скорее, слова, чем дела?
— Это сложный и очень болезненный вопрос, потому что Россия — страна словесная, вербальная, литературоцентричная. Пока это только слова.

— Как вы считаете, в чем роль оппозиционной интеллигенции сегодня, когда большая часть страны на стороне власти?
— Я не уверен, что эта роль как-то велика. Я привык говорить только за себя, и я не считаю себя специально оппозиционной интеллигенцией. У меня нет такой установки, что интеллектуал должен быть непременно в оппозиции. Например, в 90-е годы я не был в оппозиции. Мне многое не нравилось, но у меня было ощущение, в первой половине 90-х годов, что нынешняя власть — глупая, нелепая, делающая много ошибок — но эта власть моя, которую я лично выбирал. А сейчас у меня возвращается чувство, свойственное всем нам по советским годам, когда я делю Россию на очень неравные части — Мы и Они. Вот сейчас это снова актуализируется. Какая роль? Роль сохранять свою, я слово «честь» не люблю, но свою адекватность социальную.

— Недавно по американскому телевидению выступал Гарри Каспаров. Ему задали такой вопрос: «Рейтинг Путина — 70%...» Он тут же перебил и сказал: «А откуда вы знаете? Если верить властям, то у Брежнева рейтинг был 100%». Ваш комментарий?
— Мой комментарий таков, что уважаемый Гарри Каспаров, видимо, идеалист. Я, к сожалению, верю в рейтинг Путина. Может быть, это не 70%, может быть, 55%, но это тоже огромное количество. И во всем том, что сейчас творится в России, меня больше всего удручает не то, что во власти сидят какие-то не нравящиеся мне люди и, вообще, чекист, а в том, что их реально, я в этом уверен, поддерживает статистическое большинство граждан.